– «Хейнкель»‑пятьдесят первый, – пробормотал лейтенант. – Два пулемёта, бомбы…
– Вить, ты где служил? – спросил я, наблюдая полёт самолёта; солнце ярко сверкало на его крыльях, словно их покрывала слюда.
– В полковой разведке, – буркнул он и не стал ничего объяснять. – Неужели засекли отряд, сволота?
– Вить… – меня вдруг пронзила ужасная догадка. – Вить, а что если в нашем отряде немецкий стукач?!
– Кто‑нибудь наверняка есть, – меня удивило не столько то, что он понял слово «стукач», сколько спокойный его тон. – Только связи‑то у него всё равно нету. В сёла один Ромка, считай, и ходит… Вот если активизируемся – тут и начнутся проблемы… А это так – для отчёта летает… наверное.
Я всё это время только пастичку разевал, поражённый флегматичностью командира в этом вопросе. Потом выдавил:
– Но как же…
– Спи, чего ты допрос мне устроил? – отмахнулся Виктор, тоже укладываясь. – Если выспался – лежи, думай. Полезное занятие.
Ответить я в целом так ничего и не смог – вот разве что правда попытался подумать… а проснулся уже вечером.
Нет, вообще‑то было не так уж и поздно. Просто в лесу темнеет рано – солнце за деревья село, и начинается долгий сумрачный вечер, который плавно переходит в ночь. На этот раз выяснилось, что я встал последним. Витька и Сашка разглядывали лежащую на траве карту. Женька как раз открывал килограммовую банку консервированной датской свинины, рядом лежали десять сухарей. Это, надо полагать, был ужин. Или завтрак, если принять во внимание, что для нас рабочая пора как раз начиналась. Юлька на куске сухого спирта (тоже трофейного, я и не знал, что он в эти времена существовал!) кипятила котелок воды. Скорее всего, пить её предстояло просто так, даже без лиственной заварки, чтобы не пахло по лесу.
– Вечер добрый, – я сел и потянулся. Мне хотелось повыть, но это хорошо делать, когда потягиваешься, громко, иначе весь кайф пропадает. Поэтому я оставил мысль о подвывании и спросил: – Чего самолёт, Вить?
– Покружил и улетел, – отозвался тот. – Так, всё, жуём наскоро и пошли.
Он достал шоколадку (Nestle буквально меня преследует, мать его!!!), разломил её на пять частей, потом вытащил глыбку сахара, отколол рукояткой финки примерно пятую часть и точными ударами раздробил её ещё на пять кусочков, аккуратно подобрав пыль и мелкие крошки. Я уже успел обратить внимание на то, как бережно люди тут обращались с едой, и мне – честно слово! – всякий раз становилось стыдно, когда я вспоминал огрызки гамбургеров, остатки бутербродов, недоеденные гарниры, окуски пирожных, которые я отправлял в мусор в том времени. Нас окружает тьма вещей, которые мы не ценим.
Например, туалетная бумага. Не смейтесь. Подтираясь лопухом, слишком часто обнаруживаешь, что, по пословице, подтираешься пальцем. Подумав об этом, я фыркнул, и Юлька спросила:
– Чего ты?
– А вот… – я замешкался. – Ночью в деревне к бабке в окно стучат, она занавеску отодвигает – видит, а там партизаны: «Бабка, немцы в деревне есть?!» «Да вы что, внучки, какие немцы?! Война двадцать лет, как кончилась!» «Ой, ё, а мы всё поезда под откос пускаем!»
Секунд десять царило молчание. Потом засмеялись все четверо – приглушённо, но искренне, весело. Витька сказал:
– Да‑а, будет и такое… Эх, какая же после войны жизнь будет… – он покрутил пальцами в воздухе: – Прекрасная жизнь! Мне вот почему иногда страшно бывает. Не потому, что просто умру или что там… А вот что не увижу… – он смешался, и мне вдруг стало стыдно, что я про себя называл его Чебурашкой. И я спросил:
– А твоя семья где, Вить?
– Далеко, – он вздохнул. – Хорошо, что далеко. В Фергане они живут. После войны все ко мне приезжайте. Народ у нас – во! А природа какая! А фрукты!
Я слушал его и думал, что Фергана – это ведь Ферганская долина, где в начале 90‑х годов будет страшная резня русских. Если Витька переживёт войну, он, наверное, будет ещё жив, и… Меня даже передёрнуло при мысли о том, что он испытает – победитель фашизма, увидевший новых фашистов, таких же жестоких и стократ более тупых, на своей родной земле. И я сказал:
– Не, Вить… Русский должен жить в России.
– Ну, во‑первых, – сказал он, нахмурившись, – что это за разговоры? Я не русский, я в первую очередь советский, и страна у нас – Советский Союз, что в Фергане, что на Псковщине. А во вторых – наша семья там уже полвека, не меньше, живёт, отец там родился… Куда ж я оттуда?
– Мы и после войны вместе будем, – сказал вдруг Женька. – Ну куда мы друг от друга? Родителей у нас… – он осекся. Сашка сказал:
– У Борьки живы.
– Не увижу я их, – покачал я головой. Юлька жалобно возразила:
– Да что ты их всё хоронишь?
– Чувствую…
– Ничего, ребята, – тихо сказал Витька, и глаза его блеснули. – Советская Власть вас не оставит.
Я было усмехнулся… а потом вдруг подумал, что нечему. Ведь смейся не смейся – а это правда. Не оставила никого из тех сотен тысяч сирот войны. Открыла суворовские училища, обычные детские дома, спецПТУ. Вырастила и выучила. Дала возможность стать не подай‑принеси, а профессорами, генералами, космонавтами, писателями. Не всем, да. Но людьми стали все. Просто людьми – с работой, с семьёй… И не мне смеяться над этими наивными словами о власти. Я пришёл из времени, которое считается мирным – но в котором два миллиона беспризорников. И до них никому нет дела. Просто – ни‑ко‑му. И власть не чухнется, хотя зовётся демократической, народной то есть.
Мне стало тошно. От всего сразу. Но в первую очередь – от мыслей о том, из какого же болота я выполз и как же был прав «АСК», когда говорил о нашем времени с гневом и презрением… а мы доказывали ему, что он не прав, что есть в нашем времени и хорошее… Может – и есть. Может, даже и много (и уж во всяком случае – там нет войны… или – есть?!). Но… но люди тут лучше.
Хотите смейтесь – хотите нет.
Здешний сахар был синеватый и невероятно твёрдый, как камень без преувеличений. Я пару раз видел, как Мефодий Алексеевич и партизаны постарше пили с ним чай – держали в зубах кусочек и через него дули почти кипяток, при этом на их лицах отчётливо читалось искреннее наслажение. Я как‑то раз попробовал – ничего не получалось, сахар сам собой грызся и проглатывался. Я вообще дико скучал по сладкому и сейчас почти заставил себя сначала заняться «бутербродами», но всё время поглядывал на шоколад и сахар. Поэтому увидел, как Сашка тихонько пододвинул Юльке свой шоколад и показал взглядом. Но увидел не я один.
– Отставить, – отрезал Виктор. – Это не школьный бал и это не просто еда, это топливо для организма.
Юлька покраснела. Сашка тоже, это ему совершенно не шло, если можно так сказать про парня, и они оба усиленно навалились на еду. Я почему‑то ощутил удовлетворение и одновременно злость – это что ж теперь, терять друга?! Неужели это так неизбежно?!
«Ты же не за ним из кустов подглядывал, – довольно ехидно прозвучал внутренний голос. – Хотя ещё не поздно поменять ориентацию.»
Я разгрыз сахар, в два глотка выпил свой «чай» и сунул под язык порцию шоколада. Пусть потихоньку растворяется и подслащает мне жизнь, если уж не осталось других средств…
Деревню Гужево сожгли давно, это было ясно – от брёвен уже даже гарью не пахло, весенняя трава пробилась на улице. Виктор тихонько выругался, и я, не поворачиваясь, спросил:
– Не знал?
– Не знал, – ответил он. – Тут были связные отряда «Ленинцы». Ещё в марте были… Надо глянуть, как её сожгли – с людьми, или нет.
Он сказал это вполне буднично, и я никак на это не отреагировал, только задумчиво добавил:
– Если не с людьми – то они где‑то в лесу, да?
Мы лежали в кустах недалеко от бывшей околицы уже почти час – совсем рассвело, мы присматривались и прислушивались, хотя, как я уже сказал, достаточно было принюхаться, чтобы понять: людей тут нет давно.
– Я схожу, – Женька сел, разулся, снял галстук и курточку, подкатал штанины, оставил в противогазной сумке сухари и, поднявшись, вышел на дорогу, потягиваясь и зевая – ни дать ни взять, подросток‑бродяжка, заночевавший в лесу и давно отвыкший удивляться или ужасаться таким вещам, как уничтоженные деревни. Полсотни шагов – и он исчез за яблонями одного из садов. Мы остались лежать и ждать.
– А если никого не найдём? – спросил я. Лейтенант не ответил, и я понял, что спрашивать больше не надо. Не найдём – пойдём дальше, что тут трепаться? Если вообще никого не найдём – вернёмся и доложим, что никого не нашли.
– Самолёт, – Юлька перевернулась на спину.
Это был опять биплан – может, даже тот же самый. Он снизился над деревней, но потом крутнулся на крыло и отвалил боком за деревья. Мы какое‑то время ждали, не появится ли он снова. Но вместо этого появился Женька – и не один. С ним были двое детей – мальчишка лет 12 и ещё один… одна… я сперва даже не разобрал, кто это, но где‑то лет 5–6. И одно могу сказать точно – рваньё, которое было на них напялено, приводило в оторопь, потому что люди такого не носят. С Женькой они, похоже, шли охотно и не испугались, увидев нас.
– Местные, – сказал Женька. – Это, – он указал на старшего, – Лёвка, это, – кивок в сторону младшего, – Игорёк.
– Вы партизаны? – прямо спросил Лёвка. Игорёк сунул палец в рот и разглядывал нас неодобрительно.
– Да мы так, – Виктор повёл плечами неопределённо. Я добавил:
– Мы сами не местные.
– Да это видно, – взрослым тоном сказал Лёвка и тоже окинул нас взглядом – больше изучающим. Потом сказал: – Немец нас пожёг, мы в лес ушли. А сюда так ходим. Чего найти. Сегодня вот топор нашли – обгорелый да без топорища, а что ему сделается? В огне не горит, в воде не тонет.
– Тонет топор в воде, – возразил Виктор.
– Наш не тонет, – ответил мальчишка и сказал: – Дядю Степана и деда Никифора повесили. А Лидка в лесу пропала. Один я… Учитель мне говорил, чтоб смотрел внимательно, как наши объявятся ещё. А им трудно. В лесу сидят, осталось человек двадцать. Голодно и патронов нет совсем.
Я как‑то не сразу допёр, что разговор уже идёт не о топорах. Но тут наш командир выдохнул, расслабился и сказал нам:
– С почином… Повезло нам, не пришлось искать погорельцев‑то… Это Лёвка Федюнин, связной «Ленинцев». Раньше‑то он запасным был, да вот видите, что говорит – повесили наших…
– Меня тоже собирались, – Лёвка приподнял край своей рубахи и я увидел след большого ожога. – Да я в слёзы ударился, кричал, просил, они плюнули да и поверили. Поиздевались и отпустили… А Лидки тогда в селе не было.
– Не знаешь, кто ваших выдал? – спросил лейтенант. Мальчишка вздохнул:
– Егеря их выследили… ищейки… Тогда и отряд почти весь покрошили, и нас сожгли… Встречаться будете?
– Дальше пойдём, – покачал головой Виктор. – Учителю передай про то, что мы целы. И взрывчатка есть. А место то же, что раньше. Он знает.
– Хорошо, – мальчишка кивнул. – Каротинских можете не искать. В апреле ещё разогнали их, кого побили, кого поймали да расстреляли… Мухарев Василий Григорьевич – ещё зима не кончилась – на Белебелку ушёл… Где «Стрелки» не знаю. «Взрыв» вроде на месте. Ещё тут наши ходят, с Большой Земли. Мало, но с оружием у них хорошо. Нигде надолго не задерживаются. Вот и всё вроде… – он вздохнул, пожал плечами и неловко улыбнулся.
– Молодец, – сказал Виктор, кладя руку ему на спину. Мальчишка вдруг сказал тихонько:
– Страшно мне… Ой как страшно… Прогонят их наши?
– Прогонят, – сказал я. – Обязательно прогонят.
Лёвка посмотрел на меня с надеждой, потом снова заговорил:
– Иной раз гляну – люди они, или звери?.. В школе у нас прямо в классах отхожие места устроили… Как с фронта части проходили в тыл – страх… В лесу‑то и спокойней…
– Победят наши, – уверенно сказал лейтенант. – И вы отстроитесь. И будет, как раньше…
– Нет, – вздохнул мальчишка и сказал по‑взрослому: – Как раньше – уже не будет…
Когда мы уже собирались идти дальше, я хотел отдать мальчишкам банку консервов. Просто отдать. Но Виктор отрезал:
– Нельзя. Нам нужнее.
Что тут сказать? Он был прав, хотя это была злая правота. Я убрал банку обратно в противогазную сумку, и мы зашагали к пока что неведомому нам месту днёвки…
…На этот раз мы за… задневали, если так можно сказать, в старом блин‑даже – это место знал Сашка. За кустами около него на поросшем травой холмике лежал плоский камень, на котором было нацарапано: