Сашка опять кивнул. Я указал Женьке в сторону, сам отошёл в другую – теперь мы двинулись цепочкой метрах в пяти друг от друга. Я передвинул стволом вперёд оружие, натянул ремень на локоть для упора. В голове звенело от напряжения… но с другой стороны я почти хотел, чтобы сейчас появились враги. Не знаю… чтобы посмотреть, у кого быстрее реакция, что ли? Успею я выстрелить первым – или нет? Внутри меня буквально выкручивало, как мокрую тряпку, капающую страхом – и в то же время нервы и мускулы пели, как туго натянутые струны на гитаре, мне казалось, что я вижу жучков‑паучков на листьях деревьев метров за двадцать и слышу, как шуршит листьями ёжик чуть ли не на дистанции стометровки…
Вот теперь шум приближался. Сашка остановился, я замер секундой позже, а ещё через секунду остолбенел и Женька. Метрах в трёх перед нами по до‑роге переваливался бронетранспортёр с немцами (корма ещё одного уплывала за поворот), следом двигался открытый грузовик, в котором покачивались каски и стволы легионеров. Замыкали колонну два мотоцикла с пулемётами в колясках, развёрнутыми в разные стороны.
Конечно, нападать на этот отряд было бессмысленно. Мы стояли и ждали, пока последний мотоцикл не скрылся за поворотом – и только после этого вышли на дорогу. Пыль на ней была теплой и глубокой.
– В той стороне – Крохино, – Сашка вертел головой. – Они оттуда ехали, но там не может быть такого гарнизона, там полтора полицая и заготовители, вечно пьяные…
– Дымом пахнет, – сказал Женька. – Не чувствуете?..
…Деревню сожгли без жителей. Судя по следам, люди ушли в лес, угнав с собой немногочисленную скотину и даже что‑то унеся из вещей. Но при въезде на поспешно сколоченной виселице раскачивались два тела – пожилой мужик и девчонка лет шестнадцати. На их вытянутых шеях (особенно это было заметно у девчонки; у мужика борода прикрывала петлю) висели грубые таблички – просто куски картона на верёвочках. Там не было ничего о «партизанах», как в кино. Там было просто написано два слова:
Русские свиньи
Правда, на одной из боковин виселицы был прилеплен плакатик с двойным типографским текстом о том, что деревня подверглась возмездию за укрывательство бандитов. Но я прочитал это мельком.
Все ноги у девчонки были залиты кровью. А глаза смотрели на меня, как бы я не поворачивался и не переходил с места на место – синие и пыльные.
Девчонка была похожа на Машку Корзун, с которой я целовался на дискотеке на 8 Марта. Очень‑очень похожа. Я тряс головой и жмурился, пока Женька не ударил меня по щекам.
– Спасибо, – поблагодарил я. – Их надо похоронить…
– Надо, – сказал Женька, и я увидел, что Сашка уже несёт какую‑то лопату с полусгоревшей ручкой. Я достал финку – перерезать верёвки…
…В деревне не осталось ни одного целого дома, сарая или вообще строения. К тому времени, когда мы закончили копать две – нет, не могилы, это сильно сказано – а так, ямы – собрались тучи. Рукоятка к хренам обломились посередине, это прибавило работы. А когда мы ставили кресты – это я взялся их ставить, и ни Сашка, ни Женька не возражали – пошёл дождь. Не холодный, но бурный и явно затяжной. В мгновенно образовавшихся кое‑где лужах танцевали пузыри. По деревне поплыл отвратный запах сырой гари. Мы вымокли насквозь. Не знаю, что стали бы делать дальше – может, потащились бы в лес – но тут Женька буквально натолкнулся на полуобвалившийся погреб. Судя по быстро размывавшимся водой следам, на погреб наехал транспортёр – кажется, его вытягивали другим и разворотили то, что осталось. Но в погребе сохранились в песке какие‑то морковки и часть кровли. Под неё мы и забились. Сели на остатки настила, а ноги стояли в луже, и к ним стекали всё новые и новые ручейки, размывавшие скаты ямы. При попытке задрать ноги на настил, которую я предпринял, тот предупреждающе хрустнул – и я поспешно вернулся в ножную ванну. А то и сидеть не на чем будет. «Голым задом – в мокрую воду?! Увольте‑с!»
Мы хрустели морковкой, отмывая её под сочащимися сверху струйками. Морковок пришлось по две с третью на брата. Потом доели щуку и зайца и ловили всё те же струйки ртами. Вода была тёплая и пахла землёй – этот запах у меня вызывал нервную дрожь, и Сашка спросил:
– Замёрз?
– Нет, – я вздохнул. – Так… Что будем делать?
– А что тут делать? – пробормотал Женька. – Будем сидеть, пока дождь кончится. И пойдём дальше… Тут безопасно, они сюда не вернутся. Незачем им сюда возвращаться…
– Если бы они вернулись… – Сашка не договорил. Я напомнил:
– Гранат всё равно нет… – и опять вздрогнул.
– Да что с тобой? – Сашка заглянул мне в лицо.
– Та девчонка… Она на одну мою знакомую похожа.
– Может… – Сашка помедлил. – Может, это она и есть?
– Нет, – я покачал головой. – Та девчонка далеко…
Подняв голову, я прислонился затылком к влажным брёвнам. Прямо надо мной была щель, и сквозь неё я видел медленный шаткий полёт капель с серого неба. По краям щели на моё лицо цедились струйки, и оно скоро стало мокрым. Всё. А не только щёки.
Хорошо…
…Когда я открыл глаза, то увидел направленный на нас сверху ствол карабина. Над ним, в чистом утреннем небе, виднелось лицо молодого – на пару лет старше нас – парня в кепке и лыжной куртке нараспашку:
– Дядь Гриш! – крикнул он, не сводя с нас взгляда и ствола. – Тут кто‑то сидит. С оружием…
В общем и целом партизанский лагерь как две капли воды соответствовал моим о нём представлениям. Тут были землянки, кухня под навесом, полугражданские люди с оружием, занятые какими‑то своими делами, разговоры и даже гармошка, под которую пели:
А как Гитлера пымаем –
То возьмём железный лом.
Докрасна лом раскаляем,
В ж… лом яму вобьём.
Но вобьём концом холодным,
Прямо в ж… между ног.
Почему так, догадайся?
А шоб выташшить не мог.
Добрая песенка, что и говорить…
Скорее всего, командование уже предупредили, что нас ведут, потому что около одной из землянок нас ждали. Во‑первых, ждал какой‑то пацан лет 12 в гимнастёрке, галифе и сапогах, в пилотке со звёздочкой и с карабином. Конечно, это ему давало право смотреть на нас свысока, но я мысленно пообещал, что он у меня ещё огребёт пару щелбанов за то, что, изучив нас, длинно сплюнул в траву – вожжой слюны, во мастер! – и презрительно хмыкнул.
За пацаном стоял явный командир отряда. Если я не угадал, то готов съесть червяка. Высоченный, худощавый, с хмурым рубленым лицом мужик лет тридцати пяти стоял, широко расставив ноги. Кожаную куртку перетягивали ремни с финским ножом, пистолетом и подсумками. На боку очень естественно висел немецкий ЭмПи. На светлых волосах – фуражка со звёздочкой. В сапоги можно было смотреться, как в зеркало. На защитных галифе – ни единой морщинки. Серые глаза смотрели с оценивающим прищуром, и мне захотелось подтянуться и вскинуть подбородок.
– Значит, это вы и есть? – спросил он, рассматривая нас. Наши конвоиры сложили к его ногам отобранное оружие, а я поздравил себя с правильной догадкой – командир. Говорил он с каким‑то лёгким акцентом, но чисто. – Ну что, назовитесь.
Мы представились. Кажется, он готовился прямо здесь продолжать разговор – а точнее, допрос, – но вмешался его спутник, которого и заметить‑то на фоне командира было непросто. Он вышел из землянки чуть позже – маленький, уже лет за пятьдесят, в накинутом на голое тело гражданском пиджачке и… в лаптях. Мне этот персонаж показался похожим на гнома из американских мультиков – не только ростом, но и розовощёким добрым лицом, клочковатыми седыми волосами. И вообще. Он тронул командира за рукав и подал голос:
– Ты это погоди, ты это чего спешишь‑то? Ты это смотри на них, это глядеть жалесно… Ты это на ноги их глянь – это не то ноги не то это сапоги… это бархоткой чистить можно, как твои это… Успеешь это – поговорить… Юля! – окликнул он дребезжаще, из той же землянки появилась девчонка. Примерно наша ровесница, в широченных шароварах, грубых ботинках и мужской рубашке. На грудь переброшена толстенная коса. Она скользнула по нам равнодушным взглядом большущих синих глаз (как у персонажей японских мультиков – об‑балде‑е…) и спросила:
– Чего, Мефодий Алексеевич?
– Это, дочка, – он повернулся к ней, – ты это на кухню сходи, скажи это – пусть там троих накормят, это – придут сейчас. А потом слетай, дочка, это, скажи, чтоб баню сделали. Сделаешь? Ну, вот, это и хорошо… – и обратился к нам: – Ну, сейчас это поедите, помоетесь, а там и поговорим, это – кто вы, откуда…
– Оружие, – хмуро сказал Сашка, – мы его не на помойке нашли.
– Никуда не денется ваше оружие – это, если всё хорошо будет, – гном по имени Мефодий успокаивающе кивнул, – так и получите его это – обратно.
– Да вы что, – звонко начал Женька, хлопая глазами. – вы нас за немецких шпионов принимаете?!
Я, признаться, перетрусил очень. Раньше мне такой аспект встречи с партизанами в голову как‑то не приходил – я просто заведомо считал их «своими», а вот что мы можем для них показаться «чужими» – я не думал. Женька пробудил во мне не очень приятные мысли… Но с другой стороны – как им ещё‑то быть?
Гном подтвердил мои мысли. С извиняющейся улыбкой он сказал:
– Ну а это – чего вы хотели‑то? Это – доверяй, но проверяй… А что ж думаете – фрицы это – дурней ветряной мельницы? Не дурней, и они, это, много раз это уж доказали. И вашего брата засылают, и беглецов это – из плена, и все это жалистные до невозможности… Когда б мы это все вот это верили так сразу, нас бы это уж давно по деревьям это – развесили…
Что тут было возразить? Что всеобщая подозрительность – это плохо? Плохо. Когда ты сидишь дома в начале ХХI и рассуждаешь об этом около телика или с книжкой на коленках.
Мы развернулись и пошли к кухне. По‑прежнему под конвоем…
…В три глиняных миски нам положили пустой овсяной каши, кажется, даже на воде. Лично я был такой голодный, что понял это уже потом, когда выскреб ложкой последние разваренные крупинки. Повариха – просто неприлично здоровенная – не толстая, а именно здоровенная – баба смотрела на нас с жалостью, потом сказала нашему конвоиру, сурово за нами надзиравшему:
– Скажи там, что не шпиёны они никакие. Что я – шпиёна от мальца голодного не отличу? – потом подперла щёку ладонью и вдруг со слезами сказала: – А я вам и добавки положить не могу, нету ничего почти… а вы вон какие голодные, ребятишки мои…
– Ну хватит реветь, тёть Фрось! – свёл брови наш конвоир и получил половником в лоб:
– А чтоб тебя!.. Тоже только с горшка слез, ружьё ему дали – он и вспузырился! Бррысь!.. – и снова обратилась к нам: – Намучились небось… Да вы не бойтесь, вы правду сразу говорите, всё, как есть, и всё сладится… Поели? Вот и ладно…
Мы вразнобой сказали «спасибо», и она снова запричитала:
– Да разве ж в прежнее время я б так вас накормила? Вы б и «спасибо» сказать не смогли… Да что ж этот Гитлер проклятущий нам жизнь‑то порушил…
Пока мы ели, рядом снова появилась та девчонка – стояла и в упор нас рассматривала. Потом спросила:
– Готовы? Пошли, – и мотнула головой конвоиру: – А ты свободен.
– Убегут же, – попробовал возразить он. Девчонка (кажется, её Юлькой зовут) смерила его таким взглядом, что парень покраснел и остался стоять на месте. Слышно было, как повариха удовлетворённо сказала:
– Как она тебя? То‑то…
Честное слово, я ни разу в жизни – ни там, ни тут – не чувствовал себя так идиотски‑неловко, как в этот момент, когда шагал следом за девчонкой. Я был босиком, грязный и вообще какой‑то перекошенный снаружи и внутри. В голове вертелось почему‑то: «Давай познакомимся.»
Нужен я ей, как собачий хрен.
– Значит так, – она остановилась возле землянки, из которой сочился через задёрнувший вход брезент пар. – Это баня. Вы, я вижу, подзабыли, что это такое. Там моются. Дальше разберётесь сами.
– Уж как‑нибудь, – буркнул Сашка. – Там постираться есть где?
– Барахло кидайте наружу, – отрезала она. – Потом подождёте, тут постирают.
– По‑моему, командир отряда – она, – сказал ей вслед Женька. Предполагалось, что она уже не слышит, но Юлька резко остановилась:
– Ты. Длинный. Вот так сможешь? – она что‑то сделала рукой, и в бревно наката землянки в дециметре от щеки Женьки воткнулась финка. Откуда и как она её достала и как бросила – я не заметил. – У меня батя был лесником. Он меня один вырастил. А летом прошлым немцы за то, что он лошадей им не отдавал, привязали ему к ногам два мешка с песком и в колодец кинули. А я видела. И сделать ничего не могла… Дай финяк.
Женька не сразу смог его вырвать…
…Я сидел и рассеянно потирал номер на руке. Да, это не переводная та‑тушка. Прочная работа, не ототрёшь… Сашка с Женькой ещё плескались в глубине землянки.
– Закончил мыться? – внутрь просунулась голова Юльки. Я охнул и согнулся животом к коленям. Она смотрела на меня без малейшего любопытства, и я спросил:
– Ты что, озверела? Сгинь.
– Я спрашиваю, закончил мыться? Давай к товарищу Хокканену, – она бросила мне белые кальсоны. – Пока это натяни. Твоё сохнет… И вы там побыстрее! – повысила она голос для моих друзей, прятавшихся один за другого с огромными глазами.
Её деловитое нахальство начало меня раздражать. Не сводя с неё глаз, я встал в рост и начал неспешно натягивать кальсоны.
Юлька побагровела и выскочила наружу.
– А то, понимаешь… – буркнул я…
…Когда я выбрался наружу, она ждала, но на меня не смотрела. Та часть щеки, которую я видел, была алой.
В кальсонах я чувствовал себя совершенно по‑дурацки. Всюду болтались какие‑то завязки, и вообще эта одежда наводила на мысль о предстоящем расстреле. В таком поганом настроении я шагал рядом с девчонкой через весь лагерь, и мне казалось, что все на меня смотрят. Скорее всего, никто и не думал смотреть – тут такая одежда была вполне привычной. Но избавиться от такого ощущения я не мог.
– А твои родители живы? – вдруг спросила она.
– Да, – сказал я. – Они в Новгороде. В… в оккупации.
Только этой репликой мы и обменялись, пока шли к штабной землянке. Юлька за мной следом туда не полезла, да и вообще – том был только тот рослый мужик, командир. Гнома Мефодия не наблюдалось, и я поёжился – хоть какая‑никакая, а защита… Наверное, он тут завхоз.
Странно, но командир не спешил меня допрашивать, грозить тэтэ, бить по вискам и орать. Он ткнул пальцем на самодельную скамейку и грустно уставился на стоящую посреди стола радиостанцию – переносную, немецкую. Потом спросил вдруг:
– Слушай, шпион. Ты случайно не разбираешься в радиоделе?
– Ну… – я осторожно сел. – Так… Средненько.
– Тебя ведь Борис зовут? – вспомнил он. – Ну посмотри аппарат. Без него вообще край приходит.
– Но я таких никогда не видел даже… Я же могу испортить…
– Испортить уже испорченное невозможно, – философски сказал он. – Можно только починить. Так что хуже не будет.
Я пересел к столу и вскрыл корпус. Когда я сдавал норму на медведя, то чинил мелкие неполадки в армейских радиостанциях и показывал, как умею с ними работать – вести и принимать передачи, пеленговать сигнал… Надписей на немецком я не понимал, лампы здорово отличались от транзисторов – с минуту я тупо смотрел на внутренности станции, а командир что‑то насвистывал. Потом я сказал:
– А инструменты, запаска есть?
Он молча выложил передо мной ящик защитного цвета и спросил:
– Номерок‑то откуда?
– Нас в поезде возили, – ответил я. – Как прикрытие… Меня и Сашку. Ну, и других, но из нас троих только мы с поезда, Женька…
– Ясно… Ну что там?
– Пока не пойму.
С рацией обращались по‑хамски всё последнее время. Может быть, и когда она была в руках у немцев, но уж тут‑то – точно.
– А фамилия‑то твоя как?
– Шалыгин, я уже говорил… – я аккуратно извлекал лампы, просматривая штекеры контактов.
– А родители в Новгороде, говоришь?
– Да.
– А сюда как попал?
– Сбежал, – всё это напоминало допрос в милиции, куда я однажды попадал. – К партизанам и сбежал.
Хокканен задавал вопросы снова и снова. По несколько раз повторялся, спрашивал иногда ну абсолютную ерунду. Я терпеливо отвечал, пытаясь реанимировать рацию, и на вопросе: «А сколько тебе лет, ты говорил?» – она вдруг каркнула, свистнула и выдала:
– …под Ленинградом велась контрбатарейная борьба. Артиллерией врага повреждены три катерных тральщика. Авиация Балтийского флота бомбила Хельсинки, Таллин и остров Гогланд, позиции противника у посёлков Володарского и Михайловского, железнодорожный узел Пскова, прикрывала Кронштадт и корабли на Неве, отражала налёты на перегрузочные пункты Кобону, Лаврово и Волховстрой. В воздушных боях сбито два и повреждено пять самолётов неприятеля…
Триумфально откинувшись назад, я повернул верньер настройки (его ни с чем не спутаешь) и в землянке раздался отчётливый стук в дверь.
– Это Би‑Би‑Си, – сказал Хокканен. – Ну что ж, неплохо. Ты, Борис, пойди посиди наверху. А Сашку позови. Белобрысый – это ведь Сашка?
Отряд «Смерч» был остатком партизанского полка имени Яна Фабрициуса, разгромленного немцами страшной зимой 41–42 годов. Полк насчитывал почти пятьсот человек и имел даже артиллерию. К сожалению, его командир – бывший секретарь райкома – при всей личной храбрости и преданности делу был ещё и крайне глуп (прямо об этом не говорили, но я понял) и путал руководство посевной с руководством боевыми действиями. Он ввязался в настоящий бой со следовавшими к фронту частями немецкой 227‑й пехотной дивизии, которые превосходили партизан и численно и в вооружении, а главное – в свирепом умении воевать, приобретённом за два года на просторах Европы. В результате немцы полк разгромили, а каратели, полицаи и егеря гнали его остатки, пока не затравили практически последних.
Вот в те дни пожилой, похожий на удивлённого гномика человек, в мирной жизни – бригадир торфоразработчиков Дубасов Мефодий Алексеевич спас полсотни человек, уведя их тропами в глубь хорошо известных ему лесов. Он и стал командиром отряда. Придётся мне есть червяка.
Хотя я, признаться, думал, что он завхоз. За командира я принял того, высоченного, в коже. Но это оказался политрук отряда, Илмари Ахтович Хокканен, действительно настоящий политрук Красной Армии, финн по национальности, прибившийся к отряду позже с группой окруженцев.
Дела у отряда были так себе. Он насчитывал сейчас сорок семь человек – два взвода – двадцать и двадцать два человека – плюс пятеро в отделении разведки (стало; почему – поймёте!). Имелись три пулемёта – два польских «браунинга» и наш «дегтярь» – но в страшном дефиците были патроны и гранаты, хронически не хватало взрывчатки, не было совсем медикаментов и не хватало еды. Связи с Большой Землёй не имели уже месяц – вышла из строя рация, что с ней делать – не знал никто (пока не пришёл славный я). Связи с подпольщиками в городе не было тоже – подпольный райком немцы разгромили в марте. Связь с агентурой в деревнях приходилось осуществлять с огромными трудностями. Почти не было связи и с соседями – иногда по нескольку недель не знали, что они делают и целы ли вообще. Принимать новых людей в отряд – а желающие были, и немало, численность можно было сразу увеличить втрое! – стало бессмысленно за отсутствием оружия.
Правда, как ни странно, в отряде сохранялся очень высокий моральный дух. Большинство бойцов пострадали от оккупантов – даже не столько от немцев, сколько от эстонских карателей – и настроены были сражаться до победы или до смерти, не особо думая о политике. Остальные – военные, пришедшие с Хокканеном – просто не мыслили себе поражения Красной Армии и воодушевлялись пониманием того, что помогают ей сражаться.
Поразило меня, что собой представляет наш враг. Ну, немцы – это ясно. Я знал и о том, что на их стороне тут воевала испанская «Голубая дивизия». Естественно – эстонцы и латыши. Конечно – наши предатели. Датчан сам видел. Но тут оказались голландцы, фламандцы, валлоны, норвежцы… Воистину – всякой твари по паре! Убиться можно… Мне оставалось только гадать, почему, стоит какому‑нибудь козлопсу попереть на Россию – как к нему немедленно и охотно присоединяются толпени желающих поучаствовать. З‑загадка. То ли нас там так боятся, что пытаются бить всем миром. То ли не любят за то, что мы не такие, как все.
Это всё мы узнали, надо сказать, немного позже. А пока что Григорий Ефимович – так, оказывается, звали второго нашего конвоира, старшего группы, обнаружившей нас – притащил ворох одежды и вывалил прямо перед нами на траву. Мы втроём сидели возле штабной землянки и гадали, что будет дальше.
– Выбирайте, мальца, – сказал он добродушно. – Тут всякое есть. Этого‑то хватает. Если какое побитое, с мертвяков – то потом подштопаете.
Раз одевают – то расстреливать не будут во всяком случае. Я рассудил так и вытащил из общей кучи камуфляж. Не такой расцветки, как мои штаны, но целый, мешковатый, с капюшоном на кулиске. А в следующую секунду обнаружились… ботинки. Мне даже сперва показалось, что это мои – но это оказались просто высокие ботинки, потёртые, на мощной подошве, с медными пистонами и кожаными шнурками с узелками на концах. Вторым чудом оказалось, что они подошли мне по размеру. У кого‑то была маленькая нога…
Мы ещё и прибарахлиться не успели – нас окликнули:
– Э, – мы подняли головы. Это оказался Лёшка, здорово кренившийся на сторону под тяжестью нашего оружия и снаряги. – Мефодий Алексеевич приказал вернуть вам… вот, держи, – Лёшка протянул мне свой карабин. Я посмотрел – на боку у него среди прочего висел явно мой ЭмПи.
– Верни, – коротко сказал я, кивнув на пистолет‑пулемёт. Лёшка сузил глаза:
– Бери, что дают.
– А мне его никто не давал. Я его сам добыл. Ну?
– По морде хочешь? – прямо осведомился он. – Ты тут ещё никто. Так что всё честно.
– Речь не о честности, – сухо сказал я. – Это, – и я снова кивнул, – моё оружие, а не твоё.
– Ты мне надоел, – сообщил Лёшка. И ударил в ухо.
Конечно, он бы меня свалил – старше на несколько лет и здоровей чисто физически. Но я был начеку – и помог ему продолжить удар, а, когда он оказался ко мне спиной, отвесил ему пинка. Лёшка пробежал несколько шагов под общий смех, спотыкаясь и бурно размахивая руками, но удержался на ногах. Повернувшись ко мне с багровым от злости лицом, он бросил оружие в траву и устремился на меня. «Отмщать».
Ню‑ню.
Я швырнул его через себя с упором в живот и, сев сверху, коротко и резко стукнул в верхнюю губу сгибом пальца. Из глаз Лёшки потоком полились слёзы. Я встал, положил возле него карабин и поднял свой ЭмПи.
– Погоди… Борис, так тебя?
Я оглянулся и увидел молодого лопоухого офицера – именно офицера, хотя в знаках различия я не разбирался – кубики‑ромбики… Я его видел и раньше, но как‑то не обращал внимания. Он кивнул мне:
– Ну‑ка?
В его руке появился нож – разведчицкий, с воронёным лезвием. Начавшие было расходиться зрители заинтересованно притихли и остались стоять. Я положил в траву оружие и пригнулся. Офицер скользнул вперёд, но я не дал ему закончить броска – ударом ноги в колено заставил его потерять равновесие, перехватил руку и, вывернув её с нажатием на локоть снаружи, вырвал нож, а потом дал противнику упасть.
– О‑о‑о‑о… – пронеслось по толпе. Офицер встал, как ни в чём не бывало и спросил:
– Самбо? – я кивнул, протягивая ему нож. – А боксом занимался?
– Немного.
– Служишь у меня, – коротко сказал он. – Лейтенант Горелый, Виктор Викторович, командир отделения разведки.
– Я только с Сашкой и Женькой, – тихо сказал я. Офицер склонил голову к плечу, отчего стал похож на задумчивого Чебурашку:
– Я ведь и приказать могу.
– Я понимаю…
– Ладно, – он хлопнул меня по плечу. – Вместе так вместе. У меня всё равно людей не хватает. Я и ещё двое… Пошли устраиваться, вон наша землянка…
… ‑ Я, сын великого советского народа, по зову нашего народа и партии, добровольно вступая в ряды партизан Ленинградской области, даю перед лицом своей Отчизны, перед трудящимися героического города Ленина свою священную клятву партизана. Я клянусь до последнего дыхания быть верным своей родине, не выпускать из своих рук оружия, пока последний фашистский захватчик не будет уничтожен на земле моих дедов и отцов. Мой девиз – найти врага, убить его! Стать охотником‑партизаном по истреблению фашистского зверья. Я клянусь свято хранить в своём сердце революционные и боевые традиции ленинградцев и быть всегда храбрым и дисциплинированным партизаном. Никогда, ни при каких обстоятельствах, не выходить из боя без приказа командира. Презирая опасность и смерть, клянусь всеми силами, всем своим умением и помыслами беззаветно и мужественно помогать Красной Армии освободить город Ленина от вражеской блокады, очистить все города и сёла Ленинградской области от немецких захватчиков. За сожжённые города и сёла, за смерть женщин и детей наших, за пытки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, беспощадно и неустанно. Кровь за кровь, смерть за смерть! Я клянусь неутомимо объединять в партизанские отряды в тылу врага всех честных советских людей от мала до велика, чтобы без устали бить фашистских гадов всем, чем смогут бить руки патриотов: автоматом и винтовкой, гранатами и топором, косой и ломом, колом и камнем. Я клянусь, что умру в жестоком бою, но не отдам тебя, родной Ленинград, на поругание фашизму! Если же по своему малодушию, трусости или по злому умыслу я нарушу эту клятву и предам интересы трудящихся города Ленина и моей Отчизны, да будет тогда возмездием за это всеобщая ненависть и презрение народа, проклятие моих родных и позорная смерть от руки товарищей…
– Клянусь.
– Клянусь.
– Клянусь, – повторил и я, после чего вывел в указанной графе имя, отчество, фамилию и роспись.
Слова присяги, зачитанной Виктором, были торжественными, хотя и многословно‑пышными на мой взгляд. Но происходило всё офигенно буднично. Не было ни торжественного построения, ни всеобщего внимания – такой междусобойчик возле землянки. Правда, командование всё‑таки присутствовало, и Мефодий Алексеевич – по‑прежнему в лаптях, как и утром – пожал нам руки со словами:
– Ну вот, это, и хорошо, что ещё‑то? Клятва‑то она это – что, вроде печати на документ там это. Человек он и без документа это – человек. А документ это так – для порядку.
Поразмыслив, я решил, что слова эти были прямо‑таки мудрыми. Но обыденность происходящего была убийственной! Два часа назад неясным оставалось, что с нами дальше станется, а тут, когда мы расходились после присяги, какой‑то мужик спросил у меня махорки и огорчился, узнав, что я не курю, а другой – моложе и гладко выбритый – поинтересовался, не из Пскова ли я, а потом пригласил вечером пить чай – «настоящий, трофейный, всего щепотка‑то и осталась!»…
…Любой парень, который побывал в спортивном или оборонном лагере, на турбазе – знает, как это. Наверное, так было и до нашей эры – могли меняться одежда, обстановка в помещении, язык – но не атмосфера. В нашей землянке она ничем не отличалась от «спальника» на летнем выезде нашей дружины.
Помещение – высотой около двух метров – было в плане квадратом три на три. Вдоль двух стен – нары, вдоль третьей – стол и вкопанная скамейка, около входа – оружейная пирамида и печурка из жестяной бочки, труба которой – выдолбленная деревяшка – уводила наверх, на воздух. Посредине места почти не оставалось. Пахло… пахло землёй, и я невольно зажмурился, когда мы вошли в это помещение, где кто‑то наигрывал на «губнушке».
Опа!!!
Ну, то, что тот парень, младший, оказался здесь – это бог с ним, хотя на гармошке играл именно он, и неплохо; валялся на нарах и играл. Но тут же оказалась и та «Сэйлормун – Луна В Матроске», Юлька! Когда я открыл глаза, она вовсю таращилась на нас – примерно так же, как и мы на неё.
– Добрый вечер, – сказал Женька. Мы с Сашкой промолчали – от удивления, а не из грубости. Лейтенант, вошедший следом за нами, засмеялся:
– Ну вот, отделение в сборе… Юль, Ромка, это ваши новые сослуживцы.
– Очень приятно, – сказала Юлька и, глядя на меня, фыркнула. А Ромка пожал плечами и изобразил на губной гармошке «Свадебный марш» Мендельсона. Уж что он имел в виду – чёрт его знает, но мне внезапно захотелось ещё больше дать ему по шее…
…В эту ночь я долго не спал. Нога опять чесалась, но не в этом дело. Под потолком занудно зудели комары, но не снижались – отпугивала развешанная над нарами полынь. От её запаха немного плыла голова.
Человек, который спал на моём нынешнем месте, три недели назад подорвался на мине на окраине Бряндино. Вот и выяснилось, где мы – там, откуда десять дней назад мы с ребятами выехали на автобусе. Покрутился и вернулся на прежнее место… Теперь подрываться – наш черёд. Мы – разведка. Вот мы все, трое четырнадцатилетних парней, того же возраста девчонка, двенадцатилетний сопляк с сомнительным чувством юмора и похожий на озверевшего Чебурашку летёха‑окруженец, по которому НКВД плачет за то, что к своим не прорвался. Разбегайся, вермахт, стреляйся, Гитлер – мы на тропе войны!