«Чебурашка» (если бы тут знали этого персонажа, вот как пить дать я бы приклеил Витьку такое прозвище!) между тем не спал. Сашка не спал тоже – они на пару сидели за столом около коптилки из артиллерийского снаряда и что‑то химичили над картой, от чего по потолку скакали насмешливые тени. Женька храпел – раньше за ним такое не водилось, кажется. Кричать во сне – кричал, но не храпел.
Есть на свете люди, которые рождены, чтобы быть военными. Они вовсе не всегда безлобые амбалы с бычьей шеей и метровыми плечами. Вот Сашка, например, такой… Вон, что‑то доказывает… Мне внезапно стало жутко интересно – что же они там обсуждают‑то? Я же всё равно не сплю…
Я слез с нар и подошёл к столу. Мне на миг показалось… да, показалось, что я тут уже сто лет и всё вокруг не просто знакомое теперь – а вообще привычное. Словно я по‑другому и не жил. От этого чувства почему‑то захотелось плакать, и я, кашлянув, сел на лавку.
– Держи, – Витька пододвинул мне бумажку, на которой был насыпан сахар. Так, на одну ложку. Они по очереди тыкали в сахар пальцами и облизывали. Я пожал плечами, ткнул тоже и облизал. Почмокал и спросил:
– Чего не спите?
– Решаем мировые проблемы, – буркнул летёха. – Ты рацию починил, а мог бы и не чинить.
– Какого х…ра? – оскорбился я.
– Спокойней было бы, – обстоятельно разъяснил Витька. – Тебя как в школе звали?
– Шалыга, – не подумав, ответил я.
– Так вот, Шалыга, – тут же пустил моё прозвище в обиход командир, – ты, может, заметил, что мы тут как бы и не партизаним. Нечем. Патрон нету, с гулькин деткодел патрон. А самое главное – взрывчатка. Мы её помаленьку из подобранных боеприпасов плавили, был у нас минёр. Но сейчас это добро подвыбрали, да и минёр наш что‑то там не так повернул – хоронили сапог и скальп, как после индейцев. Читал про индейцев?
– Читал, – слегка ошалел я от такой эпитафии. Хотя – если по каждому плакать… – Ну и чего?
– Кумекаем, где взрывчатку брать, – встрял Сашка и ткнул в сахар. – Я до войны монпасье любил. Карамельки такие. В жестянках. Ел, Борь?
– Ел, – кивнул я, глядя на карту. Она была знакомая – практически по такой же и мы «кумекали» в гостиничном номере, только лесов было намного больше, дорог – в сто раз меньше и вообще… – А это чего? – я пододвинул к себе выглядывавший из‑под карты клочок бумаги с карандашными строчками:
В паселки чел. 20 палицаив и стокаже немцев из тыла загатавитилей и все пют самагон миняют на всяку ху…ту и пют. Эти ниапасныи. А на станцие седят дарожники и все саружием и тверёзыи в сегда. Многа наши мужики гаварят што сто ато и болши. И паизда вседа бывають много и разнаи. Но сичас ссаладатами нету а тока с машинами и с пушками под бризентом видать пушки. И падолга не стаять а идуть на фронт. Пранисти ни чиго нильзя патамушта всех обрыскивають чисто афчарки. Ищо стаить такая как бранипоизд в прошлу войну. Када стаить а када ежжаит куда точна неузанл. Но без паравоза и с танкавой башней. А на пакгауси где сам знаити хто работаит копят уж в третой рас парней да девок старшей пятнацати и в Германию кидають. Наши плачуть и вы б памагли чем ради Христа Бога а то загинуть детишки в чужой зимле.
Астаюс преданый Сов. Власти.
А ищо вот забыл авы пра ета прасили. За водаливной ст. в сараях свизли фрици тол в точ в точ как до войны крали са стройки штоп рыбу глушить. Я сам тада крал и помню харашо. Многа свизли. Тону не то все две. С таго полза можеть стаца. За бисграматност прастити. Прошлыи расы сын середний писал да его побрали в пакгаус.
– Матерь божья, что это?! – потрясённо спросил я. Летёха засмеялся:
– А‑а, тоже перепугался?.. Это, брат, агентурное донесение, Ромка вчера принёс с Борков, как раз где тебя на эшелон сажали… – я потёр руку с номером. – Связь с Ленинградом была вечером, – продолжал Витька. – Требуют активных действий и подготовки аэродрома совместно с соседними отрядами.
– Так это ж хорошо, – я снова макнул палец в сахар. Сашка фыркнул и перебил командира:
– Хорошо, кто спорит. Только с чем эти активные действия вести‑то?
– Товарищ в корень смотрит, – заметил лейтенант и достал из планшетки подробный план станции Борки. – Вот мы и сидим думаем. И взрывчатка есть, да и боеприпасами разжились бы. Только рискованно. Да и вывезти не на чем. Двадцать полицаев и двадцать заготовителей в посёлке – это так, мелочи. Поставить на дороге пулемёт и постреливать, они и не сунутся, там по сторонам открытое поле… Можно момент выбрать, когда эшелонов с солдатами не будет. Но на самой станции железнодорожники…
– У них старший – Фунше, – вспомнил я. – А отправкой рабсилы заведует такой толстый, обербаулейтер, как зовут – не знаю… Вот тут у них контора, – я нашёл на плане станционного здания обозначенную дверь
– Ага, этого мы и не знали, – Витька поспешно начал писать на загнутом уголке плана. – Фунше?
– Фунше, – кивнул я, изучая план. – А что за бронепоезд без паровоза?
– Бронелетучка, – скривился лейтенант. – Поганая вещь… В башне два пулемёта минимум, а у нас гранат нету почти…
Брезентовый полог, закрывавший вход, откинулся, мы обернулись. Внутрь проник Илмари Ахтович. За ним грозно двигалась тётя Фрося.
– … и я тебе говорю, Ахтыч, что людей мне скоро кормить навосе будет нечем. Я сейчас сидела‑считала – слёзы горькие. Крупы осталось – кот наплакал, да и та вся овёс, мужики скоро иржать начнут…
– А вы чего не спите? – начальник штаба уставился на нас.
– Вместе думаем, – сообщил Витька.
– И много надумали?
– …заместо ваты мох щиплем, бинты перестираные; хорошо – раненых нету, а как будут? Завтра‑послезавтра мне в голову котелком запустят и скажут: «Уморить нас надумала, старая?!» Мне их к тебе посылать, али как?..
– Да ничего пока, – Витёк виновато пожал плечами
– Ну вместе давайте думать, – капитан присел к столу. Тётя Фрося высилась рядом, подобно символу рока:
– …и скажи, чтобы выгребную яму новую выкопали, да не ленились, паразиты, а то мухи так и вьются; летом‑то ещё не то будет, по запаху нас найдут…
– Иди отдохни, а? – безнадёжно попросил Хокканен. – Будет тебе выгребная яма. Про остальное – по мере сил.
– Смотри, Ахтыч, – тётя Фрося покачала пальцем и удалилась, но ещё довольно долго было слышно, как она кроет Гитлера, войну и нехватку продуктов.
– Угнанные в пакгаузе, – Витька подчеркнул здание на плане ногтем. Илмари Ахтович безразлично спросил:
– Ну и что?
– Вытащить их надо, товарищ капитан.
– Вольно им было в рабство идти.
– Силой забрали…
– Могли в лес убежать… Нам про взрывчатку надо думать. Где она?
– Тут, – Витька указал место. – Сашка говорит – вышки кругом. Мёртвое дело. Даже если и захватим станцию – а там немчуры больше, чем наших, в два с половиной раза – как тол вывезем?
– На себе не получится?
– Даже если там тонна – это на каждого навьючить по полтора пуда. Тогда вынесем. А там не тонна, там больше… Товарищ капитан… а если доложить в Центр, что не можем выполнять задания технически? Подготовим аэродром, пусть перебросят хоть полтонны взрывчатки. Для начала…
– Ерунды не пори, Виктор.
– Есть ерунды не пороть…
– У нас совсем взрывчатки нет? – спросил я. На меня посмотрели все; я бы непременно смутился, если бы не одна мысль, всё более и более чётко оформлявшаяся в мозгах. – Без неё никак?
– Кило двадцать будет, – пожал плечами Витька. – Никак…
– А если так, – я стал коленками на лавку и лёг на стол животом. – На дороге выставить пулемёт, как… как товарищ лейтенант предлагает. Чтобы из посёлка не прибежали зрители… Вот тут казармы дорожников? – Витька кивнул. – А какое здание?
– СЩБ. Сборно‑щелевой барак.
– Кайф. В смысле – то, что надо, – я заёрзал животом на бумагах от возбуждения. – Убираем с вышек часовых… Я сам могу, ещё парочку стрелков хороших найдём?.. Синхронно главное это сделать. Одновременно с этим несколько человек захватывают этот самый броневагон. Если окажется, что дверь или что там закрыта – взорвать её, заряд заранее приготовить…
– Ну‑ка, ну‑ка… – Хокканен сел удобнее. – И?..
– Тут же жмём вот сюда, становимся прямо напротив этого барака и хреначим его из пулемётов, – развивал план я, пыхтя от возбуждения. – Кого не убьём, тот пересрёт или просто потеряется – чего, откуда, типа почему сим‑сим?.. В общем, удивятся, – смягчил я сказанное, увидев недоумённые взгляды. – И станция наша.
– Это всё неплохо‑о… – протянул Хокканен. – Честное слово, очень неплохо. Но остаётся проблема – как вывезти взрывчатку?
– А мы её вынесем всё‑таки, – подал голос Сашка. – Только не на себе. Освободим угнанных. Там наверняка мои сельчане есть. Навьючим, хоть силой. И вытащим в лес, на опушку.
– Оттуда растащим по схронам, – дополнил Витька, – сами. И тут же, на месте, кликнем желающих в отряд. Ребята‑девчонки молодые, рисковые. Оружие, боеприпасы на месте соберём. Сколько‑нисколько. Напоследок подожжём всё, что горит, вагон с рельсов спустим. И пусть разбираются, что сгорело, что пропало и куда унесли.
Хокканен задумался. Потом стукнул кулаком по столу:
– Честное слово, может получиться. Только надо всё подробно расписать, как роли в театре… Вы спать ложитесь, – кивнул он нам, – а мы пойдём к командиру, кумекать дальше.
– Во, – оскорбился Сашка, – план наш, а кумекать вам? – но тут же зевнул и махнул рукой: – Есть спать, товарищ начальник штаба.
Мы завалились на нары. Офицеры, потушив коптилку, вышли. Сашка, повозившись, прошептал:
– Здорово ты придумал.
– Мы, – поправил я. – Я бы и не допёр, как взрывчатку вынести… Чего здорово, ломать – не строить. Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики.
– Это точно, – серьёзно ответил Сашка. – Давай спать.
Смешно, но теперь я уснул почти сразу, как будто сделал невероятно важное дело.
Нас никто не будил.
Сперва я принял это, как признак партизанского беспредела, но потом понял, что в отряде существует довольно жёсткая дисциплина. Просто у разведчиков, в которые нас угораздило попасть, имелись определённые вольности и послабления.
В обмен на готовность в любой момент взяться за выполнение задания, которое нельзя поручить никому другому просто потому, что оно невыполнимое.
Но в то утро я об этом и не думал. Проснулся и лежал с закрытыми глазами, слушая, как снаружи неразборчиво перекликаются голоса, раздаются какие‑то ещё звуки и вроде бы даже кто‑то напевает. Это всё тоже довольно сильно напоминало спортлагерь. Даже поверить в то, что идёт война, было трудно.
Когда тебя никто не поднимает, то долго валяться в постели (даже если это нары с соломой и брезентом) трудно, тем более, что хотелось есть. Я открыл глаза, сел и широко зевнул с подвывом.
Ромки и Юльки не было. Сашка всё еще спал – раскидав руки и ноги. Женька разбирал на столе какую‑то фигню. Терзая одной рукой волосы, я слез с нар и подошёл к нему:
– Доброе утро… Это чего?
– Это остатки медикаментов отряда, – с отвращением сказал Женька, – которые передали в моё распоряжение, едва узнали, что я знаком с санитарным делом. Бинты несвежие. Упаковка ваты. Йод. И пирамидон.
– Пирамидон? – тупо спросил я.
– Пирамидон, – человеконенавистнически подтвердил Женька. – Ещё мох. Сфагнум. Много.
– Ты богач, – уважительно сказал я, обнимая его за плечи. – Вот что, Женёк. Я сейчас пойду немного посикаю, чтобы штаны не намочить. А потом мы с тобой поговорим на тему, что такое ничего и как из него сделать что‑то. Найди на чём писать и разбуди этого дубка, – я кивнул на Сашку. Женька фыркнул:
– Почему дубка?
– Потому что могучий, как дуб, – ответил я и, запрыгнув в штаны, поскакал наружу.
Лагерь, очевидно, только‑только проснулся. Я было вознамерился отправиться к ближайшим кустикам, но потом увидел за деревьями камышовую загородку. Те, кто её делал, обладали чувством юмора, так как там имелись стрелочки с буквами «М» и «Ж», а так же ещё одна – она указывала прямо вверх и была украшена целым словом:
ФАШИСТАМ
Я так прибалдел, что даже подзабыл о том, зачем пришёл – и вздрогнул, когда на моё плечо, легла чья‑то рука. Но ещё больше я вздрогнул, увидев… священника.
Да‑да, это был самый обычный православный священник, в рясе, скуфейке, с крестом на груди, с карабином за плечами и патронташем под крестом. Вроде бы ещё молодой. Он смотрел на меня и улыбался. Потом кивнул на среднюю надпись:
– Глумление… Путь в рай не для фашистов, стрелку‑то следовало бы перевернуть… Новенький?
– А… ага, – я кивнул и сделал попытку поцеловать протянутую руку, но в последний момент пожал её. Священник сузил глаза и тихо спросил:
– Верующий?
– Да, – вздохнул я.
– Как вышло?
– Да вот…
Священник быстрым движением благословил меня:
– Ну и хорошо, – он усмехнулся. – В наши дни к церкви вновь лицом повернулись [Не вдаваясь в подробности, скажу, что роль Православной Церкви в борьбе с оккупантами действительно очень и очень велика. Добавлю так же, что И.В.Сталин никогда не был рьяным гонителем церкви и её служителей (в отличие от «правоверных» большевиков 20‑х годов) и неоднократно встречался с церковными иерархами, пользовался их поддержкой и через них воздействовал на верующих людей в интересах страны (и личных!)], а всё ж таки не надо открыто… Отец Николай. Тут вместе с частью своей паствы исполняю религиозный и воинский долг русского человека.
– А… – я неловко улыбнулся. – А как же… вам не мешают?
– Кто помоложе – те смеются, – мягко сказал священник. – Илмари Ахтович не гонитель веры, а просто к ней равнодушный… А Мефодий Алексеевич верует, хоть и не показывает того открыто.
Я, если честно, не знал, что и сказать, настолько это не соотносилось с моими представлениями о временах войны. А отец Николай уже пошёл прочь, шумно окликая:
– Ефросинья Дмитриевна! В рассуждении того, что бы поесть, так как заступать мне в караул…
– Блин, – некультурно сказал я и перекрестился.
…Сашка уже не спал. Сидя на нарах, он разбирал ППШ и оживлённо диктовал конспектирующему Женьке:
– В общем, когда башка болит – примочки надо делать из полыни, из настоя, в смысле… Записал? Так… Зубы если болят, то можно рот полоскать чаем, прям кипятком, на чесноке настоянном. А можно – настоем фиалки… Если глаза болят, там воспалились – то надо закапывать клеверный сок… На сильные ушибы кладут примочки из маргаритки… Если занозу загнал и не вытащить, то толкут лебеду и обкладывают, вытягивает… Ну, про подорожник все знают, а ещё можно рану присыпать ивовым порошком, кору насушить и истолочь, это если кровь сильно идёт… Когда ожог, то примочку из дубовой или осиновой коры делают…
– А при поносе настаивают листья черники, брусники или ежевики, – добавил я с порога, присев, вытер ноги о брючины и начал обуваться. Сашка с интересом следил, как я мотаю под ботинок портянки. – Или осиновую кору. И хлебают вёдрами. Так и пиши! – прикрикнул я на Женьку. – А от головной боли ещё помогает отвар коры ивы.
– Ничего про это не знаю, – сообщил Сашка. Я кинул в него курткой, он свернул её в рулон и, устроив вместо подушки, опять улёгся, водрузив ППШ себе на живот. Я обулся, потопал ботинками и протянул руку – Сашка пожал её, дернул к себе, я уперся, и в этот момент он отпустил мои пальцы, из‑за чего я неловко плюхнулся на нары.
– А в чём разница между отваром и настоем? – уныло спросил Женька.
– Завтракать! – внутрь просунулась Юлька. У неё на бедре висел такой же, как у Женьки, пистолет‑пулемёт, магазин сбоку. – Вы чего всё ещё лежите?
– Сигнала ждём, – серьёзно сказал Женька и протрубил в кулак «подъём».
– А я думала – приглашения, – фыркнула Юлька и исчезла.
– Ну и глазищи, – оценил я. – Дырку прожжёт запросто. Как бластер.
– Как что? – не понял Женька. Я поправился:
– Гиперболоид. Вжжик – и нету… Сань, ты завтракать идёшь?
– Иду, – неожиданно мрачно ответил он, натягивая сапог на задранную выше головы ногу…
…На завтрак была всё та же каша с чем‑то тушёным, в чём я не сразу, но всё‑таки опознал лопуховые ростки – и чай, заваренный с листьями. Ничего чай.
– Хлеба нету, – объявила тётя Фрося всем сразу. – Последнюю муку на болтушку для обеда пустим, так что…
Никто особо не жаловался. Командиры наши сидели во главе длинного стола и о чём‑то совещались, поглядывая на нас. Я понял так, что мой и Сашкин план решили принять – и вскоре вяснилось, что не ошибся.
Мы всё ещё скребли выданными ложками по днищам мисок, когда к нам подсел Мефодий Алексеевич. Он начал совершенно без околичностей:
– Ну чего, мне это – обрисовали, как вы это всё задумали, – он поглядывал на нас, как дедушка на «удачных» внуков. – Тут мы поговорили это, значит – хорошо придумано, получиться может… только это – если что, так это все головы и сложим. Оно и не так чтобы это страшно, но однако ж обидно – это…
– Если всё сделать точно, то должно получиться, – сказал я, и Сашка кивнул. Женька непонимающе на нас посматривал, но молчал. Мефодий Алексеевич покивал и сказал буднично:
– Ну так это что ж – вот утречком завтра это Ромка вернётся и обскажет, как это что на станции – в Борках это, значит. Если это – эшелонов с пехтурой нету, то это – ночкой всё это и обделаем. А пока ещё это обдумаем. И ясно дело это – готовиться будем… Вот ты, Саш, это, значит, – он посмотрел на Сашку, который отложил ложку совсем. – Ты говорил это – ваши там есть, в пакгаузе?
– Наверняка, – сказал Сашка.
– Ну так это, значит – ты их и выводить будешь. Возьмёшь ещё это – троих и будешь. И всё это на тебе.
– Не подведу, – твёрдо сказал Сашка. – Или погибну – или сделаю.
– Да уж это – сделай, погибших‑то и так – это – немало, – покачал головой Мефодий Алексеевич и повернулся ко мне. – Теперь это – вышки. Вышек там аж четыре. Хоть на одной это – пулемёт уцелеет, и всё, порубят это наших враз. Я тут это – лучших стрелков тебе назову, так ты возьми ещё троих, а сам‑то, это, говорят и так хорошо стреляешь? Это что значит – вышки на тебе, Бориска, так что уж и ты это – не подведи.
– Борь, возьми меня, – сказал Женька. я вспомнил, как он стреляет, и кивнул.
– Это значит – ещё и Юлюшку бери, она хорошо стреляет, – посоветовал командир. – Ну а четвёртым с вами сам Илмари Ахтович пойдёт, он это – стреляет‑то тоже знатно. Вот только винтовок‑то это – с трубками – у нас всего одна. Вы уж пристреляйтесь, только это – по пять патрон дам, это – больше никак…
… «Винтовкой с трубкой» оказалась личная винтовка Хокканена – безукоризненный «маузер» в промасленном чехле, на который оставалось только облизываться. Женьке, Юльке и мне тоже достались «маузеры» – у них хоть и сильная отдача, но они и потяжелей, чем «мосинки», а значит – устойчивей.
После короткой тренировки – длинной она быть и не могла – я хладнокровно позимствовал у тёти Фроси драный пограничный маскхалат, распустил его на ленты и несколькими обмотал «маузер», а остальные на скорую руку пришил тут и там, фестонами и просто одним концом, к своей куртке. Юлька, увидев ме‑ня в этом наряде, звонко расхохоталась:
– Ой, не могу! Леши‑ий!!!
– Именно, – бесстрастно сказал я. – Могу поделиться.
Хокканен хмыкнул и покачал головой. Женька почесал нос. Моему примеру никто не последовал – да ну и фик с ним. У меня, кстати, почему‑то было совершенно точное ощущение, что операцию откладывать не придётся.
– Ну что, давайте снаряжаться заранее, – капитан простецки высыпал на остатки моей материи горку золотисто‑масляных парабеллумовских патрончиков, положил тут же полдюжины пустых плоских магазинов к ЭмПи. – Борис, Евгений, у вас по скольку полных магазинов?
– По три, – сказал Женька за обоих.
– Ещё по одному можете забить, – кивнул Хокканен. – И это весь лимит на завтра.
– Сто двадцать патрон на брата – весь лимит?! – возмутился я. – Мы в бой идём, или на стрельбы?!
– Сто двадцать восемь, – поправил Хокканен. – Ещё у тебя восемь в пистолете, а у Евгения семь в нагане. Кстати, нагановских патронов у нас нет вообще.
Усевшись вокруг материи, мы начали снаряжать магазины. Капитан неожиданно сказал:
– Форма на тебе здорово сидит, Борис. Носил до войны?
– Носил, – буркнул я. – А вы?
Он засмеялся. Я не понял, для чего он задал этот вопрос, но сам вопрос показался мне каким‑то провокационным.
– Что ж, – сказал Хокканен, не продолжая этого разговора. – Завтра мы или обретём второе дыхание – как уставший бегун – или упадём замертво, не достигнув конца дистанции.
Налёт – вещь очень опасная, особенно налёт на превосходящего по силам врага. Я это знал, спасибо «АСКу», хотя кое‑кто из родителей даже возмущался, что «слишком много времени тратится на военную подготовку – зачем это нужно скаутам?!» Почему‑то считают, что скауты нужны, чтобы снимать кошек с деревьев, переводить бабулек через дорогу, восстанавливать монастыри и хором петь песни. Вообще мало кто знает, что Би‑Пи в 1899 году призвал добровольцами под ружьё в осаждённо городе Мафекинг, гарнизоном которого командовал, мальчишек, многим из которых ещё не было четырнадцати. Они и воду с патронами на позиции носили, и служили связными, и в разведку ползали, и за ранеными ухаживали… В общем, просто – воевали, как взрослые, вот и всё. Заметьте – англичане, не русские, которые, как многие говорят, «ничьих жизней не ценят». Очевидно, Баден‑Пауэлл, в отличие от нынешних горе‑лидеров, верил, что на свете есть вещи поважнее жизни… даже для четырнадцатилетнего мальчишки.
Я опять не спал – сидел возле землянки и думал, что сейчас очень стильно было бы покурить самокрутку. Было звёздно‑звёздно и довольно холодно для второй половины мая. Канонады не слышно…
Есть ли на свете вещи поважнее жизни? Я попытался проанализировать причины своих поступков. И вдруг понял, что мною движет целый комплекс желаний…
– мне хотелось мстить. Об этом я подумал в первую очередь, но само желание было ещё робким‑робким и слабеньким, потому что я понимал – это не моё время, это просто история, данность, то, что было и что не изменить. Но это желание всё‑таки имелось. Мстить и за себя – за то, что меня били, что заклеймили номером, что издевались… И за других. Да хотя бы за сожжённую деревню и труп изнасилованной и повешенной девчонки.
– мне стыдно было стоять в стороне. Это желание было определяющим, наверное. Русские чаще всего ярко выраженные индивидуальности, но почти никогда не бывают индивидуалистами. Раз все вокруг – и тем более, все, кто мне лично симпатичен! – делают какое‑то дело, то как‑то неловко отойти в сторону и начать пить холодную колу под зонтиком.
– мне было интересно. Да‑да, как это ни ужасно – именно интересно. Ну с кем ещё такое случится?! Кому ещё доведётся такое пережить?! Интерес был жгучим – с таким вот интересом карабкаются на скалу или идут по болоту; а вот ещё шаг – и… ау?! Нет, стоп, ещё шаг… ещё… И мысль о том, что каждый следующий шаг может стать последним, буквально накачивала кровь адреналином. Ууххх, кла‑асс!!! Смешно, но так…
– я хотел проверить себя. Да‑да, именно это глупое, хрестоматийное желание, которое сейчас многие отрицают и принимают за пережиток, атавизм. А чего я стою? Вот смогу я завтра сделать так, чтобы вышки не открыли огонь? Смогу я стрелять, бегать, прыгать, реагировать быстрее, чем те, другие, враги?! Когда я думал о том, что кто‑то из них может оказаться быстрее, метче, ловчее – мне становилось страшно. Но это был сладковато‑затягивающий страх, толкающий проверять себя снова и снова…
Да вот, пожалуй, и всё… но это уже целый комплекс причин. Странно, но среди них не было желания сражаться за Родину. Я не мог воспринимать это государство, как своё. Я вообще не воспринимал тут государства, как такового – вокруг были оккупанты, мы прятались от них в лесу, Москва, Сталин, Красная Армия были далеко и я не думал, что помогаю им одержать победу. Триколор, который я считаю своим флагом, тут скоро поднимет власовская армия предателей. А злобные деды в моём времени размахивают знамёнами, которым тут буквально поклоняются. Хотя бы вот такой пример.
– А ты чего тут сидишь?
Я поднял глаза. Это была Юлька – она шла откуда‑то из леса, без пистолет‑пулемёта, но на поясе висели финка и маузер. Мне вдруг захотелось спросить, каково ей в одной землянке с четырьмя пацанами, но за такой вопрос можно схлопотать с размаху по морде и в моём времени, а уж тут…
– Не спится, – усмехнулся я. – Ночь перед боем. Всё такое. «Войну и мир» читала?
– Ну читала, – пожала она плечами. Потом подумала и поправилась: – Начала. Мы в школе ещё не проходили, я попробовала сама, но не смогла… – в голосе девчонки послышалось раскаянье в своей тупости. – А ты что, правда читал?
– Ну… читал, – кивнул я. Юлька присела рядом, вытянула ноги.
– И что там про ночь перед боем?
Упс.
Я лихорадочно стал вспоминать мельком прочитанную сцену из этого скучнейшего романа – ну, где Петя Ростов сидит возле телеги и… что «и»? Так и не вспомнив, я пояснил:
– Вообще. Мысли всякие.
– А, – понимающе кивнула она, достала финку и начала строгать палочку, подобрав её из‑под ног. – Здорово ты дерёшься. Поучишь?
– Если будем живы – то конечно, – не без юмора ответил я, но Юлька сказанное восприняла совершенно серьёзно:
– Ну, это конечно…
«Стихи, что ли, её почитать?» – подумал я. Вздохнул и сказал:
– Звёзды красивые.
– Красивые… – она кивнула. – А вон Луна… Как ты думаешь, там жизнь есть?
«Есть ли жизнь на Марсе?» – промелькнула у меня ироничная фраза. Я ответил:
– Нет. Там даже воздуха нет.
– А может, они внутри планеты живут, – возразила Юлька. – Как у Уэллса. Ты не читал?
Если честно, я даже не понял, какую книгу она имеет в виду [Роман английского писателя Герберта Уэллса «Первые люди на Луне». ] Но, чтобы не показаться полным пнём, я спросил:
– А ты не читала «Луна – суровая хозяйка»? Хайнлайна, писателя американского?
– Нет, – она покачала головой. – Расскажи?
Естественно, я умолчал, что в данный момент тридцатипятилетний Роберт Энсон Хайнлайн служит на станции морской авиации США в Филадельфии и, кажется, ещё только‑только пробует печататься. А уж «Луну…» напишет только ещё через тридцать пять лет… К чему не относящиеся к делу подробности? Главное, что Юльке понравился рассказ – точнее, роман, который я рассказывал. Она ни разу не перебила, а потом, когда я умолк (язык отболтал, честное слово!), сказала с сожалением:
– Нет, я такого не читала…
– Его мало переводили, – нашёл я объяснение. – Я в библиотеке брал… Слушай, смотри, уже скоро светать начнёт!
Ёлки‑палки!!! Это было правдой. Пока я рассказывал роман, вокруг посерело, выступили из лесной темноты деревья, поволокся по траве от близких болот. Из штабной землянки вышел Мефодий Алексеевич, постоял, позевал, потом перекрестился (вызвав у меня тихий восторг!), прошёлся туда‑сюда, но нас не заметил, да и не стремился, кажется. Вернулся обратно, задёрнул полог… Прошла смена часовых. Юлька с явной неохотой сказала:
– Пошли спать, что ли?
– Иди, я ещё посижу, покурю, – ответил я, и девчонка вытаращилась:
– Ты куришь?!
– Не, это так говорится, – я зевнул, прикрыв рот ладонью. – Иди.
Она ушла в землянку. Я, сам не зная почему, улыбнулся – просто так, в пространство. И увидел Ромку – мальчишка бесшумно вышел из лесной чащи: босиком, в какой‑то невообразимой хламиде, с торбой через плечо.
– Доброе утро, – вполне дружелюбно кивнул он мне. – А дядя Мефодий спит?
– Только что выходил, – я кивнул. – Доброе утро. Как дела?
– Сначала командиру, – важно сказал Ромка и, поддёрнув штаны, зашагал к командирской землянке.
«Дам я ему щелбана, – беззлобно подумал я, поднимаясь. – А сейчас – поспать надо хоть немного. Засиделись на завалинке…»
В землянке все спали – даже Юлька успела уснуть. Я присел на нары, разулся. От портянок бы избавиться – ну не привык я к ним. И не привыкну… Или привыкну? Человек ко всему может привыкнуть.
Наверное, ко всему. Или почти ко всему.
Я откинулся на солому и, глядя в потолок, сказал негромко, но отчётливо:
– Спокойной ночи, мама.
На станции перекликались гудки. Лёжа в трёхстах метрах от неё, я подумал, что сегодня не слышал канонады, хотя лежал тут с полуночи, когда мы вышли из леса и заняли заранее определённые на плане позиции. За это время по дороге – той самой, которой меня вели под конвоем – проехал только один мотоцикл, без коляски. Связист или ещё кто‑то вроде… Но станционная жизнь отличалась оживлённостью. Оставалось только надеяться, что наши люди, с которыми говорил Ромка, не ошиблись и среди эшелонов, которые тут будут под утро, не окажется состава с пехотой. В этом случае нам крантец.