Партизанский наш отряд! –
По бокам были нарисованы красные звёзды, а ниже – странный знак: рука с разведёнными вилкой пальцами. И подпись: " „Шалыга“ – от всех наших!»
– Странно, – услышал Клаус чей‑то голос, – знак внизу напоминает знак европейского Сопротивления. [Сопротивление – общее название многочисленных организаций, в 1939–1945 г.г. боровшихся в Европе против гитлеровской оккупации. Общим их символом была латинская буква V, а в быту – разведённые в виде этой буквы пальцы. ] Для России он нехарактерен.
Клаус и Лотта обернулись.
Высокий блондин в камуфляже стоял совсем рядом с ними в излишне свободной позе, и тёплый ветерок трепал его слишком длинные волосы. Клаус обрадованно выдохнул:
– Айзек! Ты вернулся!
– Рад тебя видеть, хотя ситуация, как я вижу, не располагает к радости… Вы прекрасны, как майская роза, Лотта… Мда, подумать только, мы с ребятами уже настроились отдыхать в Португалии… И кстати. Чем больше вы вешаете, тем чаще будут происходить подобные вещи.
– Эти недочеловеки, проклятые дикари, понимают только такой язык! – Лотта оскалилась, как большой, красивый и опасный зверь.
– Очень может быть, – кивнул камуфлированный. – Но именно потому, что они недочеловеки, им не занимать хитрости и изворотливости… Насколько я могу судить – операция великолепная. И по замыслу, и по исполнению.
– Тебе хорошо шутить, Айзек, – Шпарнберг вздохнул. – А я отвечаю за безопасность этого огромного района. И я уже доложил, что партизанских отрядов тут больше нет – только мелкие группки бандитов, неспособные…
– Ну, это ты поспешил, – Айзек улыбнулся, его зубы блеснули алым от огня. – Мы их найдём и уничтожим, это моя любимая работа. Вопрос только в том, сколько на это понадобится времени… и что ещё смогут наворотить за это время твои способные оппоненты… Странноватый всё‑таки значок. Может быть, у них в отряде какой‑нибудь европеец?.. Да, Клаус. Отдай распоряжение, чтобы моим людям нашли местечко где‑нибудь в Гдове. Домик на окраине, знаешь ли… – он повернулся к разрушенному мосту и засмеялся: – О бог мой, но какова изобретательность! Для меня будет наслаждением их уничтожить!
Отец Николай и Кимка висели рядом. Их можно было различить только по росту и сложению – оба тела сильно обгорели. Кисти рук у повешенных были отрублены, между ног всё сожжено, глаза выдавлены. Шею отца Николая охватывала цепочка его креста. Шею Кимки – галстук, ярко‑алый на чёрном.
Отца Николая повесили на цепочке креста. Кимку – на галстуке.
Мы стояли под виселицей и молчали. Я перекрестился – ребята даже не обернулись на меня. Юлька смотрела глазами такими же чёрными, как и тела погибших. Женька чуть покачивался и моргал. Сашка молчал, только как‑то посвистывал сквозь зубы. Лиц остальных я не видел. А своего не чувствовал – оно онемело и стало чужим.
– Вот так, значит, – сказал наконец Сашка и повёл плечом, поддёргивая ремень ППШ. Оглянулся на собравшихся людей: – Кто это сделал?
– Эсэсовцы и сделали, – подал кто‑то голос. – Батюшка пришёл, говорит – меня берите, а мальчонку отпустите… Они в смех и обоих в дом затащили. А длинный такой, худой, говорит: мол, молись, святоша, пусть бог спасает тебя и мальчишку…
– Их мёртвыми повесили? – спросил Сашка, и в голосе его была надежда. Уже другой голос ответил:
– Да нет, оба живые были, когда сюда их притащили, только не своими ногами уже шли… – и ещё один голос истерически закричал:
– Уходите! Уходите отсюда! Они ж опять придут, они всю деревню спалят! Вы там воюете, а нам да нашим детям…
Сашка выстрелил, и толпа раздалась от тяжело упавшего мужского тела.
– Кто ещё хочет что сказать? – голос Сашки был чужим. – Кто ещё своими соплями Советской Власти на жалость капать хочет? Кто ещё хочет победы за печкой подождать? Подай голос, ну? – ответом было ошалелое молчание. Сашка убрал «штейр» в кобуру и сказал: – Эти люди за вас погибли. За то, чтоб вы на своей земле свободными жили. Знали, что погибнуть могут. И всё равно боролись. А вы… – он обвёл сельчан взглядом. – Вы трусы. Все трусы. Видеть вас противно.
Он подошёл к виселице, достал финку и, привстав, начал пилить верёвку, на которой висел Кимка. Я подошёл к нему и придержал чёрные ноги. От Кимки пахло гарью, как от духовки, в которой что‑то сожгли, под моими пальцами кожа потрескивала. Мы сняли его, другие ребята – отца Николая. Сашка, стоя на коленях, развязал узел Кимкиного галстука и молча повязал его себе на шею под гимнастёрку. Потом встал.
– Их надо похоронить, – сказал он толпе. – Слышите? Я знаю, что их запретили хоронить. Но если я сюда загляну и не увижу их могил – я сам. Слышите, вы?! Сам вашу деревню сожгу. Дотла… Пошли, ребята…
…Мы опоздали. Почему‑то я думал именно так: мы опоздали, хотя некуда нам было опаздывать. В Вяхирево мы зашли, чтобы забрать отца Николая, задержавшегося там по каким‑то своим религиозным делам, а заодно дать задание Кимке. И уже на месте узнали, что произошло.
Зондеркоманда ворвалась в деревню на слеудющий день после взрыва моста на одноимённой станции Вяхирево, недалеко от деревни. Хватали всех, без разбора, волокли в бывший клуб и били. Именно тогда на Кимке обнаружили галстук. Ну а там, конечно, вспомнили, что этот мальчишка мыл полы на станции.
Тогда остальных отпустили, а за Кимку взялись всерьёз. Его пытала женщина – красивая и молодая. Мальчик кричал так, что в клубе полопались стёкла. Но ничего не сказал и никого не назвал. Тогда отец Николай, которого спрятали в одном из подвалов, вышел и сделал глупость. А по‑другому он поступить, наверное, не мог.
Сейчас зондеркоманда стояла в восемнадцати километрах от Вяхирево, в деревушке Пеньки…
– Значит так, – Сашка помолчал и гулко выдохнул. – Три мотоцикла. Вездеход. Два бронетранспортёра. Не меньше тридцати человек. Будем считать – сорок. Нас десять. Вопрос стоит так – пропустить их, пусть едут. Кто за, того я сразу застрелю. Если кто скажет, что надо идти в отряд и совещаться, я его застрелю два раза.
– Я участвую, – сказала Юлька. Ответом было молчание. Борька кивнул.
– Я так и думал, что все за. В общем так. Или мы их уничтожаем, – он обвёл всех взглядом снова, семерых мальчишек и двух девчонок, – или умираем сами. Они отсюда уйти не должны… Вот тут, – он носком сапога разровнял песок, достал финку, – поворот. Впереди будут мотоциклы, конечно. Потом транспортёр, вездеход, опять транспортёр. Скорость они сбросят. Вот тут… ты, Димка, на тебе мотоциклы, они будут совсем рядом. С тобой Кирка и Пан. Зин, на тебе вездеход, водила точнее. Что с транспортёрами делать… – он задумался, и тут я подал голос:
– Транспортёры мне оставь… Жень, пойдёшь со мной? – Женька кивнул. – И ещё…
– Меня возьми, – сказал Гришка. Я кивнул:
– Хорошо.
– Что придумал? – спросил Сашка.
– Сюрприз, – я криво усмехнулся. – Нужны две «лимонки»… и восемь толовых шашек. Есть?
– Конечно. А сработает?
– Конечно, – невольно передразнил я Сашку…
…В отношении порядка выдвижения Сашка не ошибся. Впереди шли три здоровенных «цундапа» с люльками, из которых торчали пулемёты – один посреди дороги, позади два по обочинам. Потом – транспортёр с легионерами, вездеход и ещё один транспортёр. Большая сила – достаточно большая, чтобы партизаны сто раз подумали, прежде, чем нападать.
Но в моё время таких, как мы, зовут коротко – «отморозки». А уж каким тоном это произнести – решайте сами.
Мы лежали, наверное, ближе всех к дороге, потому что я не хотел рисковать с длинными верёвками. Именно на верёвках висели над дорогой гранаты – «лимонки», к которым бинтом были примотаны по четыре толовых шашки. Под бинт я натолкал гальки. Чеки держались на соплях – достаточно было сильного рывка, чтобы «подарки» полетели вниз. Хотелось надеяться, что Женька и Гришка сделают всё хладнокровно. Гранатами была заминирована и противоположная от засады сторона дороги – мы поставили в кустах пять штук на растяжках, потому что немцы должны были броситься именно туда. Если кто уцелеет в первые секунды нашей атаки…
Я повернулся на бок, уперся ногой в корень, а спиной – в другой, чтобы было удобнее стрелять. Откинутый приклад вдвинул в бедро.
Первый транспортёр вьехал под гранату. Я скосил глаза – второй тоже вползал на цель.
– Давай! – крикнул я, уже не заботясь о секретности. И начал стрелять в вездеход.
Люди умеют жалеть. Люди должны уметь жалеть. Даже на войне. И если они не умеют этого делать – и гордятся этим – пусть не жалуются, что их не жалеют тоже.
Восемьсот граммов тротила с галькой, плюс «лимонка» – это не шутки. По‑моему, из бронетранспортёров никто так и не появился. Вот что бывает, ко‑гда не прикрываются сверху… Что‑то ещё взрывалось и грохало, но в нашу сторону уже выскочили двое – молодой парень в расстёгнутой куртке, с пистолет‑пулемётом – и длинный офицер с пистолетом, без фуражки. Молодой наткнулся на меня, когда я, встав на колено, менял магазин; я тут же бросил ЭмПи и, всадив финку парню в солнечное, спросил, глядя в умоляющие глаза:
– Круто, правда?
– Борь‑ка‑а!..
Я обернулся. Офицер, сбивший Женьку ударом ноги, обернулся и выстрелил в меня – я нырнул вбок на миг раньше. Но успел – как будто молния вспыхнула! – узнать того самого эсэсовца, который допрашивал меня в самом начале вместе с той красивой сукой. Будущего владельца имения…
ТАК ВОТ КТО КИМКУ! ВОТ КТО ОТЦА НИКОЛАЯ!!!
Я взревел и, перекатившись через плечо, выстрелил в него из пистолета. Следующее, что я увидел – граната на длинной ручке, из которой шёл дымок. Граната лежала прямо у меня перед лицом…
…Юлька что‑то говорила, но я не слышал. У меня в голове бесконечно и мучительно грохотал взрыв, и это было так больно, что я замычал и зажал руками виски. Голова не держалась и падала, Юлька придержала её ладонями. Неподалёку дымилась небольшая воронка.
– Где офицер? – спросил я и не услышал себя. И Юлька, кажется, не услышала, потому что помотала головой (у меня внутри всё перевернулось от этого её движения) и начала помогать мне подняться. У меня подламывались ноги и ухало под сердцем; при каждом уханье мозги падали в горло и я икал. Кажется, я успел перекатиться за корень сосны, но граната меня всё равно контузила. И, судя по всему, здорово. Я попытался повторить вопрос, но у меня получилось какое‑то тяжёлое мычание – у Юльки даже лицо от жалости исказилось. «Господи Боже, а вдруг это навсегда?!» – с ужасом подумал я, плетясь к дороге на плечах Юльки и Женьки.
Убитых у нас не было. Гришке пуля сорвала волосы и кожу над правым ухом, Димке пробило навылет правое плечо. Около горящих машин лежали трупы легионеров – немцы ехали толко на мотоциклах и в вездеходе. Они, впрочем, тоже были убиты, ушёл только тот офицер – а он‑то, судя по всему, и был «шишкой». Около вездехода валялся труп женщины – серая юбка задралась, открыв красивые длинные ноги в узких сапогах на ажурном чулке, из правой руки выпала рукоятка ЭмПи. Густые волосы склеили кровь и мозг – кто‑то попал ей почти в упор над левым глазом, разворотив голову – но я всё‑таки узнал лицо. Подошёдший Сашка, улыбаясь, указал на труп, что‑то сказал – я осторожно кивнул, хотя ничего и не услышал.
Что он говорит – было ясно.
«Вот тебе и имение с рабами, сука,» – подумал я. Мне хотелось сказать это вслух, но язык не ворочался. Но когда Макс и Олег Кирычев, дождавшись, пока девчонки отойдут за вездеходы, встали по сторонам убитой и начали мочиться на неё, пересмеиваясь и что‑то говоря, я всё‑таки отвернулся.
Мне и так было физически тошно. До такой степени, что я не сопротивлялся, когда меня уложили на собранные быстренько носилки.
Как назло, слышать я начал именно в тот момент, когда Мефодий Алексеевич подготовил для нас особо изощрённый загиб. В ушах щёлкнуло, страшная боль расколола голову, я схватился за виски и…
– … вашу!!! Вы бойцы или это – банда?!А если бы вас это – побили на х…р, это как тогда?!А кто приказ это – отдавал?! Вы это – разведка! Раз‑вед‑ка, б…дь, это глаза и это – уши, а не кол – это – в жопе!
– Ойрадигосподабогамефодийалексеевичрадихристапомолчите… – прохрипел я и, сжимая голову, сел на пол: – Уууу… ууу…уй, б…я… ууйй, как ббоооо… нннааа… уйуйуй… – я застучал в пол землянки каблуком ботинка, Юлька и Сашка присели рядом, Юлька прижала мою голову к груди, а Сашка зачем‑то перехватил руки и начал их тереть. Дальше я плохо помню, потому что в себя пришёл, когда кто‑то сказал у входа в нашу землянку:
– Арестованные, на хозработы.
Это немного смешно, но наше командование, разозлившись, посадило всё отделение под арест! На десять суток. Работ по лагерю хватало, и над нами покатывались, потому что обычно мы от них были избавлены, зато теперь отдувались по полной. Правда, это не касалось Димки – он был всё‑таки раненый – и меня.
Мне было плохо. Куда хуже, чем в те дни, когда мне продырявили бедро. Голова болела так, что я не мог выдержать и стонал – совершенно непроизвольно. Особенно сильной боль становилась под утро. Один раз я во время такого приступа обделался по полной, а мочился в штаны раза три или четыре. Мне не было ни стыдно, ни неудобно – только больно, и в конце концов я перестал различать день и ночь, а делил время так: ОЧЕНЬ больно – можно терпеть. Говорить было больно. Глотать больно. Двигаться нестерпимо больно. Я глючил и, кажется, бредил своим прошлым – хорошо, что это именно как бред и воспринималось. Мефодий Алексеевич и даже Хокканен приходили несколько раз – командир даже сидел подолгу возле нар и вроде бы говорил, чтобы я не умирал.
Наверное, я в самом деле плохо выглядел. Лучше мне становилось, когда Юлька устраивалась рядом полулёжа, клала ладонь на лоб и начинала что‑то напевать. Я почти видел, как боль – мне она представлялась бесформенным чудищем, усевшимся на голову и запустившим в мозг комариный хоботок, я даже несколько раз просил со слезами: «Прогоните его, пожалуйста, прогоните!» – прыжком убиралась в тёмный угол…
Я выбрался из этого состояния каким‑то прыжком, сразу. Просто открыл глаза и понял, что голова не болит. Я был весь мокрый от пота, дико хотел пить. В землянке темно, сонно дышали ребята, а Юлька, держа ладонь у меня на лбу, тихонько напевала:
Во лугах вода
Разливается,
Во поле трава
Расстилается,
Бочка с мёдом
Катается,
Зять у ворот
Убивается:
– Тёща, встань!
Отопри ворота,
Отопри широки!
Отдайте моё,
Моё суженое,
Моё ряженое,
С добрыми людьми
Запорученное…
– Юль, дай попить, – попросил я.
Попить мне принёс Сашка, потому что Юлька плакала. Вообще все перебудились, поднялся шум, ребята смеялись, зажгли свет, в землянке у нас перебывало пол‑отряда (вторую половину не пустил явившийся в середине этого бардака Мефодий Алексеевич) и, когда всё угомонилось, а Юлька ушла в загородку за брезентовой занавеской, где они обитали с Зинкой, Сашка, улёгшийся рядом, тихо сказал:
– Она все пять дней от тебя не отходила, представляешь?
Он умолчал о том, что и сам редко отлучался, только по служебным и физиологическим надобностям. Это я узнал потом, от других ребят.
А Хокканен, пришедший утром, оставил на столе для оружия полный котелок сотов с мёдом…
…Контузия не оставила после себя никаких последствий, чего я больше всего боялся. Но ещё несколько дней Мефодий Алексеевич настрого запретил мне заниматься даже просто боевой подготовкой («И думать это – не смей!!!»). Если честно, я был даже немного рад. События последнего дня перед контузией были такими страшными, что даже вспоминались с трудом. И в то же время они каким‑то образом окончательно отчеркнули меня от моего прошлого в ХХI веке. Смешно, но мне в самом деле начало казаться, что мои родители пропали в новгородской оккупации, я убежал из города к партизанам, а всё остальное – то ли сон, то ли фантазии… Умом я, конечно, понимал, что это не так, но мне стало легче жить. И на том спасибо.
Я часто уходил на ту старую иву около речного берега, где подглядывал за Юлькой, садился там и просто сидел, даже ни о чём не думая. На третий день такого безделья меня нашла Юлька.
Она просто вышла из зарослей и уселась напротив, придерживаясь рукой за шершавую кору. И я попросил:
– Юль, спой ещё что‑нибудь… как ты мне пела, когда я лежал.
Она не стала спрашивать – зачем спеть, что спеть. Она просто полуприкрыла глаза…
На лён роса пала,
На лён студёная,
Раным‑рано!
Кому роса тёплая,
А мне – холодненькая,
Раным‑рано!
На чужой сторонке,
У чужого батьки,
Раным‑рано!..
Я сидел молча и слушал её голос – как будто в воздухе всплывали искря‑щиеся пузырьки из тонкого ажурного серебра, звенящие изнутри… И, когда она допела, я сказал:
– Спасибо, Юль.
Она не успела ответить, если и собиралась. Меня окликнули:
– Борька!
Мы оглянулись разом. На береговом песке стоял Сашка, придерживавший локтем ППШ.
– Извини, – сказал он, и почему‑то мы смутились от этого простого слова. – Борька, если ты себя хорошо чувствуешь, то… есть дело. Идёшь?
Я соскочил с ивы.
– Конечно.
Что сказать ещё? Всё началось заново. Наши отряды активизировали свою деятельность, возник ещё один, новый. Немцы наращивали репрессии. В нашей работе потребность была велика. С Большой Земли несколько раз прилетали Ли‑2, уже настоящие транспорты, со взрывчаткой и боеприпасами, медикаментами и инструкциями. Если бы меня попросили сесть и изложить на бумаге последовательно эти дни, я бы запутался. Они были похожи один на другой. Мы почти не стреляли и совсем не видели живого врага, но всё время куда‑то бесконечно шли, что‑то тащили, разговаривали с людьми, мало и неудобно спали, мало и плохо ели, мало и зло разговаривали, чертили схемы, записывали числа, а я вдобавок в «свободное время» тарахтел на машинке и работал с рацией. Правда, с последним самолётом прислали наконец‑то настоящего радиста, так что хоть от этого я был избавлен в конце концов. Не смог бы я и ответить, что же мы всё‑таки делаем. Но судя по всему, немцам это не нравилось. Во всяком случае в деревнях, сёлах и городках участились выселения, зачистки, облавы, расклейка приказов и заманчивых предложений – а на лес всё чаще сыпались бомбы с этих бипланчиков. Все мечты свелись к желанию поспать хотя бы часа четыре подряд и поесть чего‑нибудь горячего.
Сашка подарил мне швейцарские часы – с компасом и календарём, он снял их с одного убитого на дороге. Если верить этим часам, кончался июнь. Я не верил – мне казалось, что мы уже много лет так живём: не разуваясь, на ногах, но никогда не забывая почистить оружие вечером. Нас кружило по каким‑то лесным орбитам, по тропкам и просёлкам, и мы отчётливо ощущали, что и враг кружится теми же путями, страстно желая одного – выследить и схватить нас. Пока что это у него не получалось, но я лично привык и к мысли, что рано или поздно получится, и тогда…
…Мы с Сашкой сидели на берегу речушки и бросали в воду шишки, загадывая, чья раньше доплывёт до поворота. Юлька стригла нас тупыми ножницами – до нас добралась до последних, остальных они с Зинкой уже обкарнали, призвав на помощь ещё двух девчонок. Вообще‑то это дело было нужное – я оброс очень здорово, а ухаживать за волосами было некогда и негде; Сашка не стригся ещё дольше меня, и его прямые светлые волосы торчали жёсткими лохмами. Наши пряди – его – посветлее, мои – потемнее – плыли вместе с шишками. Судя по всему, Сашка от стрижки ловил настоящий кайф. Мне тоже нрави‑лось ощущать прикосновения пальцев Юльки… хотя ножницы отличались редкостной тупостью… или тупизной? Не знаю, но дёргали они немилосердно.
– А вы злые, мальчишки, – вдруг сказала Юлька. – У вас волосы жёсткие.
– Ты лучше смотри, там вшей нет? – ворчливо спросил Сашка.
– Они от бескормицы передохли, – сердито ответила Юлька. – Я иногда думаю, Саш, почему тебя, такого дурака, командиром назначили?
– Я тоже себе этот вопрос задаю, – согласился Сашка самокритично.
– Он неплохо справляется, – великодушно сказал я. Сашка толкнул меня локтем; я сделал вид, что падаю в воду и грустно сказал:
– Юлька, дюша мой, паучи мнэ ищо ножик тудым‑сюдым кыдат, да‑а?
– И ты тоже балбес, – Юлька довольно беспощадно схватила нас за волосы и несколько раз столкнула головами. – Кинуть бы вас в воду, да вся рыба передохнет.
– Сидели бы вы с Зинкой в лагере, – сказал Сашка, потирая висок.
– Не дождёшься… Смирно сидеть, я ещё не достригла… Жень, ты чего?!
Стиханович, появившийся на берегу, шёл, спотыкаясь и локтем пихая пистолет‑пулемёт. Ощущение было такое, что его контузило взрывом, мы даже рещили, что на лагерь напали и повскакали на ноги.
Женька дошёл до нас и сел на траву. Поднял лицо – белое с синевой. Губы у него прыгали.
– Ты чего? – тихо спросил Сашка. – Женька, ты чего?
– Ребята… – Женька сглотнул. – Ребята, я сейчас рацию слышал… Ребята, фашисты Севастополь… взяли…
Уткнулся в сложенные на коленях руки – и плечи, обтянутые гражданской курточкой, запрыгали в беззвучном плаче.
– Врёшь, – сказал Сашка. – Ты врёшь! Ты врёшь, ссс…
– Это правда, – сказал я. Сашка развернулся в мою сторону, хватаясь за рукоять финки:
– А ты?!.
– Я знаю, – коротко ответил я. – Пошли в лагерь.
… ‑ Последние части защитников города русской воинской славы во главе с генералом Новиковым под натиском превосходящих сил врага отошли на полуостров Херсонес и продолжают сопротивление… Разойдись.
Хокканен как‑то нелепо взмахнул рукой и почти побежал к землянке. Строй продолжал стоять. Я видел, что многие плачут. Максим за моим плечом растерянно и странно безголосо спросил:
– А как же… там же могилы… Корнилов, Лазарев, Нахимов, Истомин… как же они у фашистов… [Имеются в виду могилы адмиралов‑защитников Севастополя, погибших во время Первой Обороны и похороненных на территории города. Величайшим позором современной Российской Федерации является то, что Севастополь передан Украине и в данный момент находится под угрозой захвата уже даже не украинцами – крымскими татарами, открыто заявляющими о своих правах на политую русской кровью территорию и о планах воссоздания разбойничьего Крымского Ханства. ]
– А вот так, – зло сказал я. С чего злиться‑то? Я же знал, что всё вернётся на круги своя… но я злился. Страшно злился! – Может, они там туалеты устроят…
– Повтори! – Максим схватил меня за грудки, его губы побелели. – Что ты сказал, повтори!
– А чего им стесняться, если мы это позволяем?! Руки убери! – я отбросил его пальцы. Максим нацелился мне в ухо, я подбил его ногу и толчком опрокинул на траву.
– Хватит! – Сашка отбросил нас в стороны. – А ну!..
– Всё, – я поднял руки. – Макс…им, прости, я со зла.
– Да ничего, я понимаю, – сказал он и вдруг хлюпнул носом…
…Мы сидели в землянке молча. Снаружи. Это продолжалось уже довольно долго, и я очень хотел, чтобы нам вот именно сейчас опять дали задание… но только такое, где нужно и можно будет стрелять во врага. Наверное, примерно так же думали остальные, потому что Юлька вдруг встала, сжала кулаки, вскинула голову…
…Зовёт она тайно, звучит она глухо,
Но если ударит – то бьёт напролом!
Пчелою свинцовой вонзается в ухо
И красным пылает в ночи петухом!
– и мы уже в который раз зло подхватили, отстукивая ритм кулаками по нарам:
Бей врага, где попало!
Бей врага, чем попало!
Много их пало – а всё‑таки мало!
Мало их пало, надо ещё!
Ещё!
Ещё!
У ребят были озверелые, фанатичные лица. И я чувствовал, что и у меня такое же. Именно в таком состоянии ложатся с гранатами под танк или направляют самолёт на вражескую колонну – когда в ушах колотит тараном: «Ещё! Ещё!! Ещё!!!» И, когда Юлька умолкла, я вскочил:
– Слушайте! Меня слушайте!
Вражеский топор вбит в избы венец…
А ты встань‑повстань, старый мой отец!
И к плечу плечом, не ступить назад,
А ты встань‑повстань, раненый мой брат!
Осветилась ночь, сея смерть вокруг…
А ты встань‑повстань, раненый мой друг!
Над родным жнивьём бешеный огонь…
А ты встань‑повстань, мой усталый конь!
Словно сметный вздох, чёрный дым –
столбом…
А ты встань‑повстань, мой сгоревший дом!
Стук копыт да вой – копья до небес…
А ты встань‑повстань, мой спалённый лес!
Свищут тучи стрел, всё вокруг паля…
А ты встань‑повстань, русская земля!
Ликом грозным встань солнца на восход –
А ты встань‑повстань, вольный мой народ!
[Стихи А.Белянина. ]
– Вы, Илмари Ахтович, меня простите, но это немного глупо. Они нас бьют, они наступают, а тут мы им – сдавайтесь, мол! Да они посмеются и нашей листовкой подотрутся, тем более, что бумага у нас фиговая, не мелованная… Мягкая. И кому им сдаваться? Нам? Но они же отлично знают, что мы пленных всё равно расстреливаем. Куда нам их девать‑то?!
Капитан Хокканен сердито засопел своей короткой трубкой и сердито посмотрел на меня:
– Ну а ты что предлагаешь?
– Никаких оскорблений и призывов к сдаче. Вообще никакой политики. Любой солдат, даже солдат победоносной армии, скучает по дому. У большинства немцев большие семьи и своих детей они очень любят. Вот и надо размножить такой текст… – я задумался, ожесточённо потёр нос. – Ну, что‑нибудь типа… только по‑немецки… «Папа, я жду тебя! Когда ты вернёшься из России?» Хорошо бы нарисовать мальчишку или девчонку, но это адский труд… Ещё можно – карту СССР и обозначить, какую часть территории они захватили, только честно – пусть посмотрят, какая это ерунда в сравнении с тем, сколько осталось, и подписать: «Сколько ещё собираетесь воевать?». Где‑нибудь старые контурные карты взять – вон, в школах по сёлам валяются никому не нужные…
– Ну у тебя голова, – признал капитан.
– Я просто читал много…
Около входа в землянку послышались шум, смех и ввалился Сашка. Он был весёлый и вёл, обняв за плечи, Ромку и его приятеля Витюху, которые три дня назад ушли на разведку и запропали так, что мы изволновались. Мальчишки были в своём репертуаре – чумазые, в рванье, босиком, с сумками через плечо и улыбками во всю физиономию.
– Есть хотим! – вместо «здрасьте!» заявил Ромка.
– Сейчас принесу, – хохотнул Сашка. – Подаёшь им, как в ресторане…
– Что нового? – взял быка за рога Хокканен. Ромка пожал плечами:
– Да… – неуверенно сказал он. – Вроде и ничего… Но так поглядишь… – он пошевелил пальцами с обкусанными ногтями. – Шевеление какое‑то… – он похлопал глазами и неуверенно дополнил: – Вроде бы собираются облаву проводить, но точнее не узнали ничего, как ни бились. Наши то ли тоже ничего не знают, то ли боятся сильно…
– Так… – хмуро сказал Хокканен.
– Да ну и ладно, – подал я голос. – Раз агентурная разведка молчит, так мы сходим, прихватим кого‑нибудь и вытрясем всё…
– Никого вы не прихватите, – замотал головой Ромка. – Они только группами ходят… А затевается что‑то точно… В Бряндино рота гренадёров сидит уже три дня. Ничего не делают, просто сидят… Не полиция, не заготовители, не охранные части – гренадёры. Чего им там сидеть? А они сидят. Вон, Витюха даже у одного их лейтенанта гостил.
– То есть как гостил? – не понял Хокканен. – В каком смысле гостил?
– Да ну… – Витюха, до тех пор помалкивавший, махнул рукой. – Я стоял там… ну, около бывшей МТС, где у них техника отстаивается. А тут этот лейтенант, молодой ещё… не, для лейтенанта уже и немолодой. По‑русски так чудно говорит, с акцентом, смешно… Подошёл, заговорил, потом в казарму позвал. Ну, я пошёл, а что, ничего же такого при мне нету…Изнутри посмотрел…Он накормил, шоколадку дал, только мы с Ромкой её по дороге слопали…
– Ностальгируют… – хмыкнул Хокканен. – Мерзавцы… Ты прав был, Борис, насчёт детей… И что, потом отпустил сразу?
– Да я сам ушёл, – Витюха почесал затылок. – Его окликнули, а я потихоньку в окно, оно там открыто было… – мальчишка ещё подумал и поморщился: – Странный он какой‑то… А может, у него правда дома сыновья, как я.
– Почему странный? – я финкой затачивал карандаш, обдумывая текст листовки. Витюха помедлил, снова почесал затылок:
– Да… Вёл он себя как‑то…