Нас готовят в течение трёх лет. Отбирают, конечно, самых лучших и умных. Тех, у кого слег ещё не сжёг половину мозга. И запускают на джойнт-станциях в Пространство, изучать чужие планеты, подходящие для дальнейшей колонизации. У нас нет ни прав, ни личности, ни будущего. Подписав предварительно подсунутый под нос документ, мы становимся расходником, дешёвым биотопливом; человек всегда стоит дешевле, чем андроид. К тому же андроиды до сих пор несовершенны. Помните, что я говорил? Даже в 2112-ом году ни один робот не сумеет заменить человека.
— Почему я согласился? — только и сумел прошептать я, уставившись в обзорный купол, где на фоне темноты медленно сворачивалась "кротовая нора".
— Потому что тебе пообещали кайф, Марк, — с сочувствием ответила Аврора. — Ты соскучился по слегу, сидя в четырёх стенах. А фантомпликатор это как слег, только круче. Намного круче, если выкрутить настройки на максимум. Лучше, чем реальная жизнь.
— К чему ты это?..
— На корабле есть новый фантомпликатор, Марк. Энергии мало, но в режиме энергосбережения тебе хватит кайфа на тысячу лет вперёд. Просто лягь в капсулу, а дальше я всё сделаю сама. Сказано доставить тебе наибольшее удовольствие за проявленное усердие. Это ведь лучше, чем умереть, верно? Ведь к этому ты стремился всю свою жизнь, этого ты добивался? Чем тебе плох тысячелетний кайф, мой милый Марк?
***
Я читаю книги, а иногда просто сижу, вглядываясь в бурлящую мраком бездну. Станция медленно вращается вокруг своей оси, но это почти незаметно: созвездия видны настолько слабо, что глаз с трудом отслеживает их смещение.
Выбор у меня невелик. С учётом системы фильтрации и всех резервуаров воздуха у меня на три месяца максимум. Пищи и нефильтрованной воды, что иронично, на полгода вперёд. То есть я задохнусь прежде, чем успею съесть все свои запасы. К тому же сквозь свинцовую оболочку постепенно проникает радиация, пронизывающая корабль, как яд отравляет яблоко.
Мне конец.
На корабле отключаются одна за другой системы обеспечения. Воздух Аврора перегоняет в помещение медблока; я отношу туда кислородные баллоны и провизию, опечатав камбуз и ангар с «Тейей». Изначально возникла крамольная мысль стартовать на дроиде к червоточине, но я не знаю правильных координат входа. Внутренняя панель разбита, судя по всему – самой Авророй. Топлива практически нет, хватит лишь на пролёт около wormhole, ведущей на Землю. Да и кому я там нужен?.. Не просто так ведь от меня избавились, отправив сюда, на кладбище для неудачников.
Вскоре обе «кротовые норы» закрываются, свернувшись внутрь самих себя, и я остаюсь один в пустоте. Не считая, конечно, Авроры. Каждый день она начинает с увещеваний:
- Ты ещё не передумал? Точки входа закрыты, ты никогда не попадёшь домой. Хочешь погибнуть от гипоксии?
- Я думаю.
- Здесь не над чем думать. Забирайся в капсулу.
- Почему ты назвала себя Кристиной?
- Я так сказала?
- Да.
- Наверное, тебе померещилось…
Призывно открывается крышка капсулы, освещённая изнутри кислотно-зелёным мерцанием. Теперь она кажется мне гробом. Заранее сколоченным гробом, поставленным здесь специально для меня. Сволочи, сволочи… Что вы сделали со мной? Я ведь исправился. Исправился! Я сделал то, что вы хотели!
Ну почему, почему нельзя было вернуть меня обратно?..
***
Намертво замыкается дверь в рубку. Не могу даже смотреть на пятно тьмы за обзорным куполом. Вспоминаю, что там остались мои грибки, которые я совсем забросил в последнее время. Сейчас они разрослись, но вскоре наверняка издохнут без ухода.
В зеркале отражается чужое лицо. Обросший, измождённый человек с неопрятной маленькой бородкой и в грязном комбинезоне. Нахожусь в Войде почти три месяца. Дышать уже трудно, но я держусь пока что. Аврора говорит, что я истратил почти все запасы, и отныне при анабиозе остатков кислорода хватит на триста лет в фантомпликаторе, а не на обещанную тысячу. И то с условием, что она сможет правильно синтезировать кислород. Я и сам не знаю, чего тяну: умирать мне явно неохота, а сидеть и тратить запасы дыхательной смеси вместо того, чтобы лечь в капсулу… Это откровенно глупо. Триста лет в анабиозе? Может, меня кто-нибудь и найдёт, а?..
Сам усмехаюсь своим мыслям.
В тот день я тщательно побрился, роняя волосы в пластиковый пакет. Глаза выглядят как два осколка льда, торчащие из осунувшегося лица с заострёнными скулами. Судя по всему, у меня рак – волосы слезают практически сами по себе, руки трясутся, а кожа покрылась странными пигментными пятнами. Я плохо вижу, к тому же свет в медблоке едва горит; пробираюсь к капсуле наощупь, натыкаясь на углы и разбросанные всюду, повисшие в невесомости предметы, забираюсь внутрь и закрываю за собой стеклянную крышку гроба. На лицо прыгает маска; пока я жадно дышу чистым воздухом из последнего резервуара, Аврора успокаивающе шепчет:
- Не волнуйся, я сделаю всё быстро. Сейчас ты уснёшь… Уснёшь и увидишь сладкий сон, мой милый.
Уснув, я не чувствую, как она вскрывает мою грудную клетку лазерным резаком и вытаскивает глазные яблоки из орбит, словно стервятник, клюющий наполовину издохшую жертву. Кому-то это напомнило бы аутопсию. Сквозь подведённый автожектор насос со свистом качает кровь, бурлят пущенные в систему кровообращения наноботы, замедляющие работу организма, и холодные пальцы манипулятора достают наружу часть органов, чтобы заменить их искусственными.
Я сижу на небольшом пригорке. Подо мной расстилается красочный парк с фонтанами и прудом посередине; вдоль аккуратных аллей растут ветвистые платаны. Сейчас весна, поэтому на улице ещё не жарко, но уже и не холодно. Хотя солнце в лазури светит так ярко, что приходится жмуриться, прикрывая глаза ладонью.
- Держи, не мучайся, - севшая рядом Кристина нахлобучила кепку мне на голову.
Я благодарно улыбнулся.
- Вижу, ты даром времени не теряла. Что это за место?
- А это важно? Главное, что это наше место. Наше с тобой.
- И то верно, - соглашаюсь, а сам краем глаза разглядываю её. Пышные курчавые волосы, просторная футболка и джинсовые бриджи, тонкие руки, обнявшие колени. На лице блуждает радостная улыбка от встречи со мной.
А само лицо… Лицо тонет в какой-то серой вязкой массе, но из неё, как из пластилина, начинают возникать отдельные очертания.
У меня есть время, чтобы придумать ей лицо, верно?..
___________________________________________________________________________________
Не останавливайся!
Дождь опять зарядил с самого утра, самозабвенно поливая тротуары, площади и кособокие крыши домов, покрытые красной, блестящей от воды черепицей, брызжа из водосточных труб и стекая бурлящими воронками в водоотводные канавы. С каждой секундой ливень становился всё сильнее, словно твёрдо вознамерившись потопить грязный и усталый город вместе со всеми жителями.
Николос любил дождь. Вернее, ему нравилось рисовать дождь. Мрачность и неумолимая сила стихии совпадали с его собственным депрессивным настроем, в котором мужчина пребывал уже без малого год. Отгремели бои в Ксандрии, расформировали концлагерь Гекс, а тюремщиков осудили на высокие сроки. Заключённых лагеря выбросило на обочину жизни. Кстати, большинство палачей и вовсе показательно повесили: их казнь транслировали по радио ночью, в "недетское" время. Слушая предсмертные судороги своих мучителей, Николос не испытывал ничего — ни злорадства, ни радости, одна только гложущая тоска навеки поселилась в его сердце. И всё же он с какой-то поистине дастонской педантичностью прослушал все эти полуночные программы.
Мольберт он подготовил уже с вечера. Поутру встал, как всегда, в 6.30 по армейской привычке, сварил себе крепкого кофе из сублиматного дешёвого порошка, скатал самокрутку и закурил, сидя у окна с приоткрытой "для свежести" фрамугой и скидывая пепел в набитую бычками кофейную банку Eskafe на подоконнике. За окном всё ярилась непогода. Николос настраивался на длительную работу с кистью и чесал волосатую худую грудь через прореху в старой домашней майке; думал о том, как будет раскрашивать дом с булочной Петра на углу, во время этого дождя выглядящий немного иначе, чем прежде. Старался не впускать в сознание кричащих демонов с обожжёнными, тонкими руками и разверстыми пастями, утыканными жёлтыми шатающимися от цинги зубами. Пил кофе. Курил. Рассматривал безлюдную, мокрую улицу, заштрихованную серыми пунктирными линиями.
А потом резко встал, посмотрел на лист акварельной бумаги оценивающим взглядом профессионального художника и, смочив кисть, нанёс первый на сегодня мазок. Он получился несколько неровным: угол дома теперь выглядел скошенным набок, словно здание норовило обрушиться на улицу. Николосу давно не поддавалось это строение. Построенное столетие назад, оно выполнено в напыщенном стиле ампир, со множеством излишеств в виде колонн, пилястр и лепных карнизов. Говорят, раньше там иногда жила дастонская королева Вистория, но нынче опустевшие и разграбленные помещения арендуют спекулянты, которых расплодилось по окончанию войны, как грибов после дождя.
Николос был разноплановым художником, но в последнее время предпочитал использовать именно тушь, поскольку она больше подходила для его целей. Хотя, конечно, дождь лучше писать акварелью. Кисти для ханьской каллиграфии он приобретал в лавке азиатского квартала, и обходились они недёшево, учитывая ещё закупку туши, бумаги и прочих атрибутов художника. Поэтому и пил дешёвый кофе, поэтому и крутил самокрутки, потому и шлялся по городу, подыскивая подработки, хотя мог бы спокойно довольствоваться своей скромной пенсией ветерана и героя войны.
Но ему нравилось рисовать. Пожалуй, это единственное, что пока удерживает его на краю пропасти.
Он убрал помарку, закрасив сиреневым, а в сиреневом обозначил часть неба и кирпичный покосившийся угол: выглядело так, будто это лужа, а в ней — отражение, покрытое рябью падающих капель и оттого расплывчатое и зыбкое. Николос похвалил себя за такое решение. Получилось как-то по наитию, но при взгляде на улицу он понял, что всего лишь неосознанно срисовал настоящую лужу, похожую на зеркало из блестящей слюды, разлитой по тротуарной плитке переулка.
По луже бежала Эстелла. Николос успел запечатлеть удачное мгновение, буквально одним изящным мазком по бумаге увековечив согнутую фигуру девушки. Действительно, вышла смахивающая на далёкий женский силуэт клякса, при этом словно бы действительно бегущая по мокрому тротуару. Встряхнув головой, чтоб избавиться от странной иллюзии, Николос распахнул фрамугу, высунулся в окно и крикнул:
— Эст! Ты какого чёрта тут скачешь по дождю?
Она подняла мокрое лицо и прокричала на всю улицу:
— Я люблю тебя, Ник! Слышишь? Я тебя люблю!
"Чёртова безумная баба", — подумал Николос и махнул рукой, чтоб поднималась. Мольберт и банки с тушью сразу убрал в угол. Кисть сполоснул под краном и повесил сушиться на крючок. Поработать сегодня всё равно не выйдет. Картина «Дождливый полдень» подождёт своего часа.
Эстелла ворвалась в квартиру, шумная, как и всегда, счастливая, брызжущая молодостью. Даже не верится иногда, что он всего на пять лет старше. Смачно поцеловала его в губы, дыхнув слабым привкусом вина и сигарет, сунула в руки авоську с гремящими бутылками и убежала в ванную. Крикнула оттуда:
— Я купила тебе нормальных сигарет вместо этой отравы.
— Я же просил ничего мне не брать, — проворчал он, но пачку вытащил, распечатал и закурил душистую коричневую сигаретку с золотистым фильтром. Посмотрел на этикетки бутылок.
— Праздник какой-то?
— Да!
— И какой же?
— Я тебя люблю! Вот и весь праздник. Извини, я посидела немного с Моникой, а потом решила сразу к тебе. Ник, где у тебя чистое полотенце?
Чёртова безумная баба... Небось всю свою зарплату спустила. Николос вино открывать не стал, вместо него плеснул в два стакана остатки ягодной настойки, которую держала мать на антресолях. Пригубил немного, катая во рту спиртное вместе с терпким дымом.
— Надеюсь, ты всё же не квартирная аферистка, — сказал он, когда совершенно нагая девушка вышла из ванной, вытирая волосы полотенцем. — Потому как, если это правда, у меня припасена на такой случай граната.
— Да знаю я про твою гранату, глупыш, — она потрепала его за ухом, словно щенка. Николос почему-то любил этот жест. — Эй, а ты почему вино не разлил?
— Дорогое, Эст... Отнесёшь обратно в лавку, хорошо?
— Нет, вовсе не "хорошо". — она встала, серьёзно глядя на него и сложив руки на плечи. Два розовых соска колыхались на уровне глаз, и мужчина, не удержавшись, облизнул один. — Очень даже нехорошо! Не помнишь, какой сегодня день?
— Вторник?
— Ну, во-первых, среда. А во-вторых, твой день рождения!
— Аа...
— Да-да! Так что дуй мыться, я тут приготовлю, так и быть, лентяй. И оденься получше, ладно? Ник? И хватит лапать, это на десерт! — она шутливо шлёпнула его по исследующей ягодицы ладони.
— Будет исполнено, герр главнокомандующий!
— Так-то лучше. С тридцатилетием, милый.
***
Ефрейтор Николос Драгмайер сидит на дне траншеи, привалившись спиной к удерживающим землю доскам и кутаясь в мундир. Холода нынче наступили рано. От мороза не спасают ни прохудившиеся сапоги, ни грубая шерстяная ткань мундира, ни латаный-перелатаный свитер, присланный прошлой осенью матерью.
Перед Драгмайером котелок с остывшей кашей. Разносчики как всегда опоздали, поэтому придётся опять ковырять ложкой застывшую субстанцию, которую нет возможности даже разогреть: по вечерам запрещено жечь костры. Одно хорошо: он не в передовом дозоре, так что можно изредка курить без опаски получить пулю от снайпера.
По всей линии фронта идёт полуночная перекличка. Офицеры дуют в свистки, и солдаты отзываются унылым "здесь", "здесь", "на месте"... Сверху в потемневшем, сохранившем сиреневый отблеск заката небе время от времени пролетают крестообразные планеры, вражеские и свои. Мороз всё более трескуч, и ефрейтор Драгмайер уже не сидит, а практически приплясывает на своей позиции в полусогнутой позе, боясь высунуть голову за край хлипкого бруствера.
Слева из сложной цепи траншей выныривает высокий штабс-сержант Тьянден Шульке, неловко переставляя ногами в новеньких лаковых сапогах по застывшей грязи. Тьянден как всегда позитивен — скалится так, что его белозубую улыбку можно поймать в прицел в ночное время — и одет так, словно находится не на фронте, а на балу у самой королевы Вистории. Полушубок с меховым воротником, под которым виднеется безукоризненно выглаженный мундир; на безымянном пальце блестит золотой перстень.
— Николос!
— Тьянден, — спокойно отвечает Николос.
— А я тебя искал. Позволишь присесть?
— Садись, коли место найдёшь, — ухмыльнулся ефрейтор.
Штабс-сержант посмотрел на измазанные бурой грязью доски да так и остался стоять в сгорбленном положении. Сам Николос присел на корточки.
— В полдень будет атака, — буднично доложил Шульке.
— Мы атакуем?
— Нас. Сначала поутюжат артиллерией, а потом танки пойдут. Взяли "языка", он доложил. Подкрепление обещают к полудню, раньше никак.
— Танки... Это плохо.
— Ага. А ещё у нас потеряна связь по всей линии. Во время позавчерашней бомбёжки где-то оборвало провод. Выпьешь, кстати?
Тьянден выудил из кармана плоскую фляжку с гравировкой дастонского орла. Николос не отказался и сделал пару глубоких глотков. Во фляге оказался не обычный для фронта разведённый спирт, а то ли коньяк, то ли крепкая настойка. Спиртное почти не драло глотку, но мгновенно прогревало. Николосу даже почудилось, что он почувствовал свои промёрзшие за вечер пальцы на ногах.
— Что тебе надо, Тьянден?
— Ладно, без предисловий. Хочешь внеочередной отпуск на две недели? С матерью повидаешься, погуляешь по столице...
Николос подумал о матери и о том, каково ей сейчас в пустой квартире в подверженном авианалётам городе.
— Хочу, и?..
— Ты у нас последний хороший разведчик в роте. Из тех, кто остался. Капитан сказал, нужно кровь из носу найти обрыв на линии и починить к завтрашнему утру, а то останемся без связи к моменту атаки. На север уже послали разведгруппу из третьей роты. На юг придётся идти тебе.
Николос молчал.
— Это пока что просьба, а не приказ, ефрейтор. Но я могу и приказать. Ротный уже в курсе. Сейчас придёт связист, возьми кого-нибудь покрепче из своих ребят. Ползите на юг вдоль линии, связист знает, куда.
— Хорошо. Но только если ты и впрямь организуешь мне отпуск.
— Не беспокойся. Всё будет.
Он прихватил с собой укороченную винтовку М1903 с девайсом Паульсена, превращающим ординарное войсковое оружие в самозарядный пистолет-пулемет на сорок патронов. Немного мешает выступающий вбок длинный магазин, однако сама по себе вещь поистине незаменимая для подобных операций. В карманах ещё три коробчатых магазина и ручная граната.
Сразу за ефрейтором по всё ещё влажной и липкой грязи полз молодой связист из штаба. Парень тащил за собой подсумок с инструментами и катушку медной проволоки. Из оружия у него с собой был только восьмизарядный пистолет на поясе. Перед тем, как выдвинуться, Николос предупредил его, чтобы он дослал патрон в патронник, но поставил на предохранитель. Связист беспрекословно слушался и не задавал лишних вопросов, что вполне устраивало ефрейтора.
Позади, на дистанции в десять метров, полз старик Бановски, вооружённый тяжёлым ручным пулемётом. В случае отхода он должен прикрыть их и задержать противника. За Бановски Николос не переживал — старый иурей выпутается из любой передряги.
В общем, они отползли на юг от траншей примерно на двести метров, когда связист наконец нащупал телефонный провод. Потом двинулись вдоль провода налево. Здесь всё изрыто воронками от недавней бомбёжки; торчат рваными лохмотьями куски проволоки и вывороченных из земли противопехотных заграждений. Во время артиллерийской атаки тремя днями ранее их полку пришлось отступить на четверть километра назад и укрепиться заново, оставив здесь часть линии связи. Дурость, конечно, несусветная — восстанавливать повреждённый провод на нейтральной территории вместо того, чтобы провести новый, но приказы не обсуждаются. В армии Николос давно отвык удивляться.
Тут, помнится, было что-то наподобие пологого холма, который они удерживали в качестве "высоты" последние две недели. Весьма выгодная позиция, кстати. Отсюда парой капонирных орудий можно держать под контролем лесную чащу и излучину реки, где расположены основные силы неприятеля; а если б удалось вовремя перетащить на холм тяжёлую артиллерию, то боннам вовсе пришлось бы отступить назад, на поля за лесом. Но, к сожалению, те вовремя сообразили, поэтому планам дастонских военачальников не суждено было сбыться.
Чтобы добраться до вершины холма, им понадобилось полчаса, тогда как пешим шагом дошли бы за несколько минут. Но Николос предпочитал не рисковать. Он знал, как боннские снайперы любят холм: за два дня в роте недосчитались нескольких бойцов из-за регулярного снайперского огня с этих позиций.
Посему двигались аккуратно, со всеми возможными предосторожностями. Николос окончательно извозил в грязи штаны и свой многострадальный мундир. Но зато согрелся наконец благодаря безостановочному движению и яростно пульсирующему от близкой опасности сердцу. Вскоре наткнулся на поставленную кем-то из снайперов растяжку, которую снял дрожащими то ли от холода, то ли страха пальцами; минутой позже из темноты прошептал связист:
— Герр Драгмайер? Герр Драгмайер!
— Да?
— Кажется, я нашёл обрыв!
— Отлично. Быстро залатаешь?
— Десять-пятнадцать минут.
— Работай. Пошустрее, солдат.
Он отполз назад к Бановски, который лежал недвижимо, словно труп, выставив перед собой ствол пулемёта. Его глаза влажно блестели из-под каски.
— Николос, шибко тихо, — промолвил иурей. — Подозрительно тихо... Бонны там спят все, что ли?
В небе вспыхнула красная сигнальная ракета, окрасив окрестности в багряный дрожащий оттенок. На какое-то мгновение у Николоса возникло пугающее ощущение, что он где-то всё это уже видел: эту сияющую каплю ракеты на тёмном небосводе, этот усеянный обломками и корягами скат холма, весь в воронках, как Луна с её кратерами, с прерывистой пеленой тумана, ползущего над холодной чуждой землёй.
"А какую картину я мог бы написать", — подумал он, пытаясь запечатлеть в памяти странный потусторонний пейзаж, покрытый, подобно негативу, багровым отсветом угасающей ракеты.
В следующий миг раздались выстрелы. Во тьме засверкали дульные вспышки, и связист истошно заверещал, схватившись за живот. Совсем рядом пули взрыхлили землю, и Драгмайер судорожно пополз назад, в то время как Бановски с яростным воплем нажал на спусковой крючок пулемёта...
***
Художник Николос Драгмайер проснулся, вырвавшись из вязкого, как грязь Северного фронта, сновидения. Болела нога, напоминая о полученном тогда ранении. Бановски уложил кое-кого из боннов, но его достали гранатой. Парень-связист помирал долго и мучительно: ранения в живот вообще одни из самых болезненных.
Он же сам спрятался в одной из оставленных снарядами воронок, ведя беглый огонь в ту сторону, откуда стреляли. Через несколько минут, как рванула граната — ему повезло укрыться внутри воронки, чего не скажешь о старом иурее — он вскочил и побежал, тряся гудящей после взрыва головой. Может, и удалось бы добраться до дастонских позиций, если б не...
Нога вновь заныла. Странно, обыкновенно болит перед непогодой, а не во время оной. Пуля тогда угодила чуть ниже бедра, прошив мясо ляжки и задев кость. Врач говорит, что ему повезло: чуть выше, и пробило бы артерию, а чуть правее — остался бы инвалидом на всю жизнь.
Эстелла спала, фыркая во сне, как маленький ребёнок. Николос с нежностью провёл ладонью по обнажённой груди, нагнулся, чтоб поцеловать в милую впадину на ключице. Девушка прошептала:
— Ты куда-то собрался?
— Да. Спи, моя родная. Приду вечером.
— Мм... Поцелуй ещё раз.
Он послушался.
— Ник... Там, на картине, это ведь я, да? Пятно на улице. Пятно на двух ножках.
— Ты.
— Как ты успел вчера... Не останавливайся, пиши дальше. Картина словно настоящая.
— Есть, герр главнокомандующий.
— Возвращайся скорее...
Он вышел, накинув куртку и едва заметно прихрамывая. Подумал было взять трость, но решил, что тогда сегодня подработки точно не найдётся. В доках и на складах калеки не нужны.
Заглянул в булочную к Петру, тот посоветовал идти к южным докам. Как раз прибывает партия товаров из Ханя, спекулянтам потребуются люди на разгрузку. Платят, кажись, по двадцать тысяч новых кредов, если не поболе. После начала инфляции Николос постоянно путался в ценах, но двадцать тысяч это неплохо, судя по всему.
В городе поутру тихо, однако ближе к докам наблюдается некоторая суета. Пока Николос шёл, время от времени останавливаясь, чтобы успокоить гудящую ногу, из дверей домов выходили мрачные мужчины — такие же, как и он, с тоскливыми глазами и сутулыми спинами. Некоторые двигались на запад, в сторону завода и котельни, другие на восток, к птицефабрике. Драгмайер влился в цепочку мужчин, идущих по направлению к докам, откуда уже доносились гудки пароходов и перекличка рабочих, напоминающая ту, другую перекличку на Северном фронте. Здесь вереница соискателей работы разбилась на несколько шеренг; Николос оказался в одной из них, выстроившейся у причала с высоким грязным судном, откинувшим широкий металлический трап. Очередь тянулась к переносной конторке, у которой стояли двое мужчин, высокий и низкорослый, проверяющие соискателей. «Забракованных» разворачивали обратно. Счастливчики следовали за толстым боцманом с судна.
Он переживал, что не успеет, и работники будут набраны прежде, чем подойдёт его очередь. Однако повезло. Вот его вытолкнуло к конторке, и низкорослый клерк уже сверлит оценивающим взглядом.
— Худоват будет, да, Шульке?
Шульке? Николос уставился на высокого, бородатого мужчину в модной куртке. Неужели штабс-сержант?..
Тот, кажется, тоже смутно узнал давнего знакомца, но никак не мог припомнить. Прищурился, потёр бороду.
— Знакомы?
— Знакомы, штабс-сержант, — усмехнулся бывший ефрейтор. — Ох как хорошо знакомы...
— Да? Служили вместе, что ли? Ладно, проходи. Запиши его. — приказал он клерку. — Худой, да жилистый, потянет.
Николос быстро поставил роспись в графе, соглашаясь с тем, что снимает с работодателя ответственность за производственные травмы. Направился к ожидающему с группкой человек боцману. В спину донеслось неуверенное:
— Драгмайер? Николос Драгмайер, это ты? Где ты пропадал, мужик? Я думал, тебя тогда...
— В концлагере, штабс-сержант. В концлагере...
Работа оказалась трудной. Николосу было не впервой таскать тяжести, только вот нога жгла горячим прутом, впиваясь в бедро, как зазубренный штык, грозя совсем отказать. Он, стиснув зубы, волок из трюма парохода на причал мешки с каким-то рассыпчатым веществом, а оттуда в сторону дороги, где уже поджидали несколько телег и работающий на холостых оборотах грузовик. Спустя пару ходок мужчина скинул с распаренного тела куртку, отдав под присмотр водителю грузовика. Остальные грузчики тоже кряхтели, пыхтели, дышали надсадно, но не жаловались.
Мучение продолжалось до обеда. В час дня им выдали консервные банки с жидкой геркулесовой кашей и прицепленными прямо к банкам ложками. С ума сойти, подумал Николос, они думают, что мы украдём у них ложки. Он быстро съел кашу, отдал банку с ложкой обратно и отыскал взглядом штабс-сержанта. Тьянден Шульке тоже наблюдал за ним. Подошёл, присел рядом на мешок, хрустнув коленями, молча вытянул из кармана знакомую Николосу фляжку с гербом.
— Будешь?
— Не откажусь.
Он сделал пару добрых глотков. На сей раз напиток был явно благородней того, что они пили на фронте.
— Где ж тебя мотало, мужик? Ты не пошутил про концлагерь?
— А что, смешно было?
— Нет...
— Вот и я о том. Не пошутил. Сначала в лагере для военнопленных. Потом в Гексе сидел. Вот, полюбуйся, — Николос закатал рукав рубахи, открыв расплывшуюся синюю татуировку.
— Чёрт возьми... Слушай, мужик, я...
— Ты не виноват. Я сам согласился тогда идти в ту сраную разведку. Так что забудь.
— Живёшь-то где? Здесь?
— Ага. На ГильдерСтрассе. Как Гекс освободили, отлежался в госпитале и сразу домой. Мать не застал, умерла. Мне квартира осталась. Ладно, Тьянден, рад был с тобой поболтать, но мне работать надо.
— Стой! — Тьянден схватил его за рукав. — Слушай, знаешь что? Сколько вам тут платят? Двадцать тысяч?
— Вроде как.
— Держи вот... Двадцать пять, — он зашуршал в бумажнике. — Нет, тридцать. И иди домой, ладно? Если что, приходи, я здесь всегда.
— Да не надо, я не...
— Нет-нет, держи, — лицо у Тьяндена внезапно сделалось каким-то жалобным, будто он сам выпрашивал денег у Николоса. — Вот, сорок возьми, хорошо? Давай, иди домой, дружище.
— Да отвяжись ты, бесноватый! — рявкнул Драгмайер, пытаясь вырвать руку из цепкой хватки сослуживца. Люди вокруг смотрели на них с интересом.
— Иди, иди домой, ладно, друг? Иди, не останавливайся, иди дальше, — не переставал бормотать штабс-сержант в резерве. — Это ведь из-за меня тебя тогда... это же я виноват... вот, всё возьми, иди давай.