Николос ударил его. Несильно, да и не хватило бы ему, доходяге, сил свалить с ног такого откормленного быка. На губе Тьяндена выступила капелька крови, он стоял с зажатыми в руках цветными купюрами, ошеломлённо уставившись на того, чью жизнь превратил в ад своим приказом.
— Ладно, давай сюда свои деньги, — пробормотал Николос, вырывая купюры и распихивая их по карманам. Некоторые бумажки падали и летели на ветру в сторону залива.
— Ты приходи, если что, ладно, дружище? — тем же странным тоном продолжал шептать Шульке.
— Не приду. Бывай, штабс-сержант.
***
По дороге домой вспоминал то зрелище: залитый красным светом склон холма, изъеденный кратерами, как яблоко червями, и вспышки выстрелов во тьме. Он уже знал, что нарисует это сегодня. Вот прямо сейчас придёт, сядет и начнёт рисовать, не раздеваясь и даже не обращая внимания на Эст. И будет работать до тех пор, пока картина не будет закончена.
Пуля прошила ляжку, как горячий нож шматок масла. Он, помнится, упал сразу же как подкошенный, сделав наугад два выстрела. Ногу будто обожгло кипятком. В небе зажглась вторая ракета, разбрасывая оранжевые искры. В её свете Николос увидел приближающуюся тёмную фигуру, схватился за винтовку, но… но почему-то не выстрелил. Столько всего навалилось сразу. И холод стылой земли, и жар в ноге, и тёплая струя крови, брызжущей изнутри на штанину, и очертания врага, за спиной которого двигались ещё несколько фигур вооружённых людей. Нестерпимо захотелось жить. Николос отбросил винтовку, поднял руки выше и закричал на боннском: «Сдаюсь! Сдаюсь! Я сдаюсь!»
Картину он писал до трёх часов ночи. Эст уже давно спала, а он сидел с красными глазами, разглядывая творение. Рисунок на бумаге имел жуткое сходство с тем полуночным холмом. Красный свет, исходящий от сияющей в зените «звезды», всепоглощающая тьма на горизонте, похожая на поверхность иной планеты бугристая земля…
После лёг спать.
***
Заключённый Николос Драгмайер жадно ест кашу с протухшими бобами из облупившейся миски, на дне которой выбит его порядковый номер: такой же, как и на татуировке выше запястья. Питание в Гексе скудное, но сегодня ему повезло. Умер сосед по бараку, и знакомый кашевар кинул в миску двойную порцию.
Помимо голода и холода, Гекс располагает целым спектром страданий, которые только способен причинить человек ближнему своему. Тяжкий труд, недосып, издевательства. Но даже не это самое страшное. Сегодня пополудни с гильзового завода их "роту" погнали копать ров, длинный ров под братскую могилу. Николос испугался, что сам туда и сляжет. Но всё оказалось куда прозаичнее: вместо бывших военнослужащих Дастона, к которым относились на удивление лояльно, в ров сбросили трупы политзаключённых. Просто подвезли на грузовиках, открыли задние дверцы и ссыпали в яму, как деревянные манекены с движущимися на шарнирах конечностями. А Николос с другими зэками принялся закапывать ров, кидая горсти земли на белеющие в северных сумерках лица...
Страшнее всего страх. Как бы глупо это ни звучало.
В концлагере проще выжить тому, кто разучился думать. Если ты убрал за ненадобностью высшую разумную деятельность и превратился в некое подобие живущего инстинктами насекомого, то твои шансы на выживание несколько повышены. Не факт, конечно, но так куда проще. Сто́ит начать испытывать к себе жалость или хотя бы на секунду задуматься о происходящем вокруг, как всё, каюк. Размякаешь и лишаешься присущего животному чутья. Лучше уж существовать таким образом, тщательно вытравляя из себя всё то человеческое, что ещё осталось. Правда, тогда возникает неразрешимая дилемма — а зачем вообще пытаться выжить, если по достижению цели мутируешь в некое блеклое подобие человека разумного?
Николос не знал. Он пытался не думать на такие темы. Он вообще пытался не думать.
Доев и тщательно вылизав миску, он сунул её под худой матрас и довольно рыгнул. Живот заурчал от непривычного количества пищи. Нужник на другом конце барака, у входа, отчего вошедших сразу обдаёт густой смрад дерьма и перебродившей мочи, перебивающий даже запах нечистых человеческих тел, стиснутых в тесном помещении. Николос прохромал по продолу под завистливыми взглядами других зэков (двойную порцию у него не пытались отобрать, ибо он, как бывший фронтовик, имел определённую репутацию), спустил штаны и присел над нужником, одновременно пытаясь ловить пальцами вшей, что копошились в исподнем и лобковых волосах жирной белой массой. Вши лопались под ногтями с отвратительным щелчком. Дырка параши, обгаженная по краям жидкими испражнениями зэков, больше похожими на птичий помёт, невыносимо воняла.
Обитатели ближайших коек пристально смотрели на Николоса. В соседнем бараке был случай, когда сидящего над парашей беззащитного человека зарезали, чтобы вспороть живот и вытащить оттуда свежую пищу. Поэтому Николос всегда ходил испражняться с заточкой в рукаве. И все об этом знали.
На улице кричали надзиратели-бонны. Он ненавидел их каркающие голоса. Он ненавидел "товарищей" по несчастью. Ненавидел Гекс. Ненавидел холод и харкающую чёрным дымом, забитую прогоревшим углём древнюю печку, едва отапливающую помещение. Ненавидел номер на руке и кусачих вшей в белье. Ненавидел постоянно гноящуюся, с трудом заживающую ногу под жёлтыми от карболки и гноя бинтами. Ненавидел собственные шатающиеся от недостатка витаминов зубы, будто подверженные пародонтозу (он каждый день думал о цинге). Ненавидел отслаивающиеся ногти на пальцах рук и ног. Ненавидел... Он ненавидел всё вокруг, и даже штабс-сержанта, отправившего его на ту проклятую разведку.
Ненависть давала силы жить.
Справив свои дела, Николос натянул штаны на тощую задницу, завязав узелком пояс-верёвку, и так же не торопясь направился обратно к койке. Его ужасали лица других заключённых — белесые, словно морды гусениц, слепленные из теста пародии на лица человеческие, вытянутые из длинных беспозвоночных шей, что неловко надеты на тела слабых безликих кукол. Его ужасало осознание того, что он — такой же, как они, он — один из них. Мог ли маленький мальчик Ник Драгмайер представить, что станет когда-нибудь таким? Мог ли подающий надежды художник герр Драгмайер подумать, что превратится в потерявшего всё человеческое узника концлагеря? Мог ли бравый ефрейтор Николос Драгмайер, ходивший в самоубийственные атаки, допустить мысль, что будет радоваться лишней ложке несъедобной жижи, по недоразумению называемой кашей?
Не мог. Тогда какого чёрта происходит?
Заключённый Николос Драгмайер лёг на жёсткую деревянную койку, скрючившись в позе эмбриона для сохранения тепла, укрывшись дырявым одеялом и крепко взявшись за рукоять заточки, после чего уснул беспокойным, прерывистым сном. Во сне его лицо обмякло, лишившись напряжённой гримасы, а его левая рука без остановки рефлекторно почёсывала лобок и зудящую незаживающую рану на ноге.
Спать оставалось пять часов. Завтра новый день.
***
— Ник? Ник, вставай!
Он с трудом разлепил веки. Эст настойчиво трясла его за плечо и, судя по всему, не имела намерения прекращать.
— Ты почему не на работе?
— Выходной сегодня. Ник, это ты нарисовал? Это вчера, да?
Он посмотрел в сторону картины, которую так и оставил на прежнем месте.
— Да, вчера. А что?
— Ник… Это потрясающе, но… Слушай, не рисуй такое больше, пожалуйста?..
— Да в чём дело?
Он встал, натянул трусы и зевнул до хруста в челюстях. На часах было 7.30. Опять не поспал по-человечески. Ладно хоть сегодня не нужно никуда бежать, со вчерашнего дня остались деньги Тьяндена.
— Да ты сам взгляни!
Он подошёл к мольберту и недоумённо уставился на картину. Пейзаж выглядел действительно пугающе. Можно представить, как такое воспринимается со стороны – будто бред психбольного.
— Это что вообще? – Эст упёрла кулаки в бока. – Какая-то другая планета, да?
— Нет, это… Поле битвы, — признался он, продолжая смотреть. Теперь он начинал понимать, что на самом деле испугало подругу. Перспектива рисунка была перекошена таким образом, словно нарисована от лица человека, обозревающего странную панораму.
То бишь будто бы действительно смотрит человек: все эти сглаженные мутные края, чёткая центральная часть и пугающая реалистичность. Если сделать шаг в сторону, то возникает тошнотворное ощущение, будто рисунок движется – вернее, передвигаются с места на место отдельные участки общей композиции. Чуть вправо – и вот уже жёлтые вспышки выстрелов становятся ближе; налево – и они отдаляются, как если бы наблюдатель спускался ниже, пытаясь скрыться от стреляющих преследователей. При этом вся картина тоже претерпевала странную метаморфозу с изменением расстояния или сменой позиции наблюдателя. Будто стоит протянуть руку – и ты окажешься внутри.
— Странно…
— Вот и я о том. Ник, я давно хотела с тобой поговорить…
— О чём? – рассеянно спросил он, продолжая завороженно рассматривать своё детище.
— Зачем ты пишешь это? Помнишь, ты говорил, что хотел бы избавиться от воспоминаний о войне?
— Ага…
— Но ты создаёшь то, что тебе каждый день об этом напоминает! Эй, ты слушаешь? – она встряхнула мужчину за плечи. – Тебе нужно отстраниться, понимаешь?
— Каким образом?
— Написать что-нибудь новое, а не эти вот… батальные сцены. Или интерьеры бараков, — она сорвала тряпку с готовой картины на стене, где был изображён длинный продол барака в Гексе: серый, грязный, заполненный скелетообразными фигурами вдоль коек. Николос назвал это «Обычный день» и питал надежду когда-нибудь продать. Если кто-то вообще позарится на подобное.
— И что же?
— Ну… У тебя же было в жизни что-то хорошее, да? Нарисуй своё детство, например. Первую любовь. Маму. Главное – думай о хорошем. Прекрати такое рисовать, Ник. Это гениально, но это… меня пугает. Эта картина словно живая, — она поёжилась, и Николос, бросив невольный взгляд на пока что безымянный рисунок, услышал треск выстрелов и окрики боннских солдат. – Ты можешь попытаться просто жить? Главное – не думай об этом и живи дальше. Не останавливайся и живи. Не останавливайся, Ник!
Он иронично хмыкнул.
— Слушай… Знаешь что, Эст? Думаю, я последую твоему совету.
— Да? – она изобразила невинность, которую он сразу воспринял как знак. Он подскочил и играючи завалил её на кровать. Она сначала сердито брыкнула ногами, давая понять, что ещё не договорила, но тут же расслабилась и стянула трусики, задрав ножки с розовыми как у ребёнка пятками. Он поцеловал её, как всегда – грубо и неумело и так, как она больше всего любит, до боли впиваясь в нежные губы своими дымными, как стреляная гильза, жёсткими словно наждак солдатскими губами. Она застонала, схватив его за задницу и жадно сдирая трусы, пока он шарил по её телу ладонями, сжимал её девичьи молочные груди, неловко тыкался о её мягкое тело своими торчащими костями.
И он, к своему стыду, в это время вспоминал о матери.
***
Маленький Никки Драгмайер сидит на кухне и уплетает манную кашу. Мама говорит, что каша полезна, а у него нет причин не доверять маме. Но манку он не любит. Манка слипается в твёрдые невкусные комки.
Маму он любил.
Мама… Ну, он пытался её нарисовать. Но из-под кисти выходили лишь расплывчатые очертания – не имеющие никакого сходства с ней бочкообразные фигуры, похожие скорее на переспелые груши, чем на главную женщину в его жизни. Ник сердился, чертил цветными карандашами всё яростнее, превращая подобие рисунка в сплошное заштрихованное тысячью линий полотно.
Увидев его старания, мама позже записала его в художественную школу.
Маму он любил. Мама была для него всем: она растила его без отца (отец погиб в предыдущей войне с боннами) и во всей своей материнской искренности старалась дать сыну всевозможные навыки для жизни в этом огромном суровом мире. Он никогда не слыл баловнем, но не был и уличным пацаном. Однако всегда мог дать отпор самым наглым уличным задирам. В то же время маленький Ник ходил в художественную школу и таскался всюду с планшетом для рисования. Дети во дворе, которые поначалу пытались подтрунивать над необычным увлечением сверстника, со временем (с возрастом) стали относиться серьёзнее.
Но пока что манная каша слипается в комки, и это первое его воспоминание в жизни. Он, маленький и четырёхлетний, сидит на кухне и копошится ложкой в детской мисочке, выковыривая из неё ненавистную кашу. На улице солнечная погода, за окном гудят рельсы под тяжёлой махиной первого трамвая в городе, и стоящая у плиты мама напевает дастонскую народную песню, изредка утирая края глаз кончиком фартука. Маме отчего-то грустно, и Нику тоже немного грустно, но вместе с тем ему хорошо. Он маленький, он счастлив, и у него всё хорошо.
***
Взялся писать картину о первом детском воспоминании, что с такой ясностью увидел во сне. Кухня, мама, солнечный день. Слипшаяся комками каша, маленький мальчик за обеденным столом у миски. Однако работа никак не шла: рука произвольно рисовала невнятную мешанину, как в далёком детстве. В конце концов Драгмайер сорвал с планшета изуродованный лист, повесил новый и замер на секунду, чувствуя назревающую где-то внутри тяжёлую сокрушительную волну. И начал рисовать заново. Сам не зная, что он делает.
Он, словно в забытьи, тряс кистью, водил ею по бумаге, не видя ничего из-за заслонивших зрение, пугающе чётких воспоминаний. Движения шли прямиком из сердца, из глубин его собственной души.
Последние дни перед глазами перематываются кадры собственной жизни, словно пущенная в обратном направлении целлулоидная киноплёнка. Воспоминания сменяются от войны к лагерю, от лагеря – к безмятежному детству. Это пугает, но одновременно и вводит в некий транс, во время которого Николос рисует без остановки на полдник и перекур – рисует с таким исступлением, словно жить осталось несколько минут.
Он прилёг на кровать, чтоб дать ноющей спине отдохнуть хотя бы минут пять. Эстелла наконец ушла на работу. Сегодня он один. Весь день Николос посвятил созданию нового рисунка. Там из размытой мглы начало сформировываться нечто… странное. Подобного он ещё ни разу не делал.
Начав понимать, что создаёт его рука, Николос от волнения сбегал в лавку за портвейном. Дома плеснул стакан, залпом выпил, сразу налил ещё и сел работать дальше, выкрутив верньер радиоточки на минимум: негромкий шелест радио мешал сосредоточиться. Иногда взгляд соскальзывал на стоящую в углу новую картину, которую он назвал «Красная бойня». К его испугу, полотно пребывало в безостановочном движении: там в багровом сумраке ныряли в туман зловещие чёрные фигуры, вспыхивали выстрелы, и горела звезда-ракета в ночном небе. Нет, Драгмайер, ты совсем переусердствовал, говорил он себе. Не могут картины двигаться. Не могут. Меньше пей, идиот.
В конечном итоге, конечно, картину пришлось накрыть ветошью.
Новая картина сразу пошла быстрее. Первым делом из ничего сформировалась тёмно-серая сердцевина: квадрат, внутри которого сгорбилась неясная человеческая фигура, а за ней стоит ещё одна, совсем уж призрачная. Постепенно вокруг квадрата начало вырастать окружение, и Драгмайер понял, что он рисует дом, в котором квадрат это гнездо окна. Дом оброс множеством других оконных проёмов, за которыми кисть наметила другие фигурки – женщин, стряпающих на кухне, мужчин, застывших у радиоточек, несущих последние вести о политической обстановке, детей, играющих у голубятни на крыше. Появились и некоторые подробности вроде скола на карнизе, оставленного неразорвавшейся авиабомбой, или смутно видной революционной надписи практически у фундамента. Кончик кисти летал туда-обратно, словно Николос потерял контроль над собственной рукой – обмакнуть, развести тушь, взять другую кисть и нанести новый мазок. Формы вырастали из ниоткуда словно сами по себе, Николос забыл даже про чёртов портвейн, сшибив его на пол неловким движением колена и продолжая рисовать. Он заляпал тушью руки, пол, лицо, но не мог остановиться до тех пор, пока картина не была готова. Никакой ретуши не требовалось.
Кончив, он отшвырнул кисть, уже твёрдо зная, что больше никогда к ней не прикоснётся.
Из окна посередине на него смотрел он сам. Маленький худой доппельгангер какое-то время сидел, не шевелясь, но вдруг встал и подошёл к окну, глядя на двойника тоже будто бы с некоторым изумлением. Вокруг него шевелилась тысячью мелких деталей ожившая картина: сверху ходил кругами по гостиной за окном толстый мужчина, снизу женщина в грязном фартуке карикатурно трясла пальцем у носа мальчишки, а сразу за спиной того, картинного Николоса стояла красивая девушка.
Николос обернулся, ожидая увидеть в комнате Эстеллу, но её там, конечно же, не оказалось. Однако картина («Дом на ГильдерСтрассе») продолжала жить. Как юркие угри в тёмном омуте, циркулировали внутри нарисованного дома нарисованные люди, ходили из помещения в помещение, общались друг с другом беззвучно, сталкивались в двумерном бумажном пространстве. Над домом нависло плохо прорисованное небо, а в небе клубились набросанные штрихом, второпях, затянутые в тугой узел тучи будущего ливня, и в том, ином мире зазеркалья всё обстояло совершенно так же, как здесь: те бумажные персонажи существовали, как и здесь, в непрерывных страданиях, любили и ненавидели друг друга, страдали и не хотели жить, а иногда, наоборот, хотели жить настолько, что ради своей жизни были готовы отнять жизнь чужую. Они ездили по грифельным дорогам в пыхтящих автомобилях, плавали по акварельным морям в изрыгающих белый дым кораблях, летали в масляном небе на вертящих пропеллерами аппаратах. И мир этот был велик и огромен, и там тоже недавно кончилась великая и страшная война, похожая на войну дастонцев с боннами, и там тоже жил ефрейтор-художник, озлобленный и морально искалеченный человечек, глядящий сейчас недоверчиво на Николоса сквозь отверстие в ткани пространства-бумаги.
Он протянул руку, хватая посередине, сминая этот мир-бумагу, пока он не захватил его полностью. И тот, другой, сделал так же. Закреплённый на мольберте планшет соскользнул на пол, стукнул глухо о паркет. Чувствуя, как бумага жжёт ладони, словно объятая пламенем, Николос выбросил смятый лист в окно, где он упал в канаву и быстро размок, спустя несколько минут превратившись в кусок влажной целлюлозы.
***
Творец Николос Драгмайер долго сидит на полу, обхватив голову руками. Иногда он машинально делает глоток портвейна – к счастью, спиртное разлилось не всё. Между пальцев он сжимает зажжённую сигарету, на которую обратит внимание лишь тогда, когда она обожжёт ему пальцы. Тогда он закурит следующую, чтобы тоже про неё забыть.
В его глазах застыла пустота.
Ближе к вечеру, как прогремел на рельсах последний трамвай, в подъезде послышался цокот каблуков. Спустя минуту в прихожей раздался звонкий женский голос. Девушка выкрикнула приветствие и сразу удалилась в ванную, включив там воду, а он тихо завыл, раскачиваясь и ударяясь затылком о стену, с каждым разом всё сильнее. Совсем не чувствуя боли. Не чувствуя вообще ничего. Вскоре девушка выскочила с испуганным взглядом.
— Ник? Ник, ты чего? Что случилось?
Он не был способен ответить, ибо в его взгляде были лишь пустота и вечность. Он кричал, бился о стену, как умалишённый, и не мог вымолвить ни слова.
И он не мог остановиться.
_____________________________________________________________________________
Даже воины нуждаются в любви
Солдат
Келли спрятался за скалой, пока исчадия ада рвали на куски трёх легионеров буквально в десятке метров от него. Он сидел с подветренной стороны, поэтому чудовища не могли учуять присутствия ещё одного живого человека. Спина затекла от напряжения и неудобной позы; он вздрагивал от каждого рыка и поскуливания монстров, бессловесно молясь про себя святому Патрику и целуя медальон на груди. Впереди, в разверстой пасти долины Тоттенланде, вспыхивали огни походного лагеря, который развернула вражеская армия. Оттуда доносился непрерывный вой и исполненные ужаса вопли пленных офицеров. Били военные барабаны: враг праздновал победу.
Слева, у подножия высокого лесистого холма с чахлыми деревцами, полыхал бывший аванпост. Капитан Льюис Арктур доблестно держал оборону, ничего не скажешь. Безумец! Половина Легиона «Кровавый Шэмрок» полегла на этом рубеже, завалив брустверы изуродованными телами. А толку? Расшатанное залпами железное жерло пушки сейчас безучастно смотрело на миллион беснующихся в ледяной долине тварей, поедающих заживо его, Тиббота Келли, сослуживцев. Где обещанная артподдержка? Где провизия, машины и боеприпасы? Где свежие рекруты? Проклятые римские военачальнички просто бросили их, практически безоружных, чтобы заткнуть слабое место на бесконечной границе Медианна и Хадеса. Никто не мог предугадать, что именно здесь будут стянуты основные силы Тоттенланде. Вдалеке, километрах в двух, напоминанием о горьком поражении виднелась брешь в сторожевой стене. Там остатки легиона, запертые в отдельных караульных башнях, ещё пытались сражаться с бесчисленными полчищами нечисти. Ветер доносил треск винтовочных выстрелов и стрекотание одинокого пулемёта.
Декан Тиббот Келли служил в девятой «безумной» центурии легиона «Кровавый Шемрок»; под началом самого отчаянного центуриона — Льюиса Арктура — он был готов нырнуть в Ад и принести голову самого Дьявола! Но сейчас, когда командир мёртв, Келли охватил страх. В детстве, ещё в ТОМ мире, мама не раз говорила ему, что имя его значит «храбрый, смелый человек». В легионе его научили, что бояться смерти — нормально. Костлявая уже заставала его врасплох, не на поле боя, а в пабе — трусливым ударом в спину. Тогда Келли не заметил, как в пылу горячего спора английский матрос достал из рукава тонкий стилет, стоило только отвернуться. Было очень больно; по сию пору, спустя шесть лет после попадания в Медианн, он снова и снова чувствовал холодное лезвие между рёбер, стоило только испугаться. В тот день Келли не верил, что может умереть; он поклялся себе, что выживет. А потом он попал сюда. В трижды проклятый Медианн.
И вот сейчас опять умирать? Ну уж нет!
Келли стиснул крепче цевьё винтовки. Если хоть одна из тварей почует его, он живым не дастся. Не в традициях семьи Келли пасовать перед трудностями. Настоящий ирландец всегда готов драться!
Но всё обошлось. Чудовища ушли, оставив от легионеров три кровавые горки костей и требухи. Проходя мимо, Келли презрительно сплюнул на останки. Трусы! Они сдались и сложили оружие, положившись на милость победителей.
Декан карабкался вверх по склону холма, оглядываясь на каждый шорох. Первоначальное возбуждение схлынуло; Келли чувствовал, как мокрая штанина липнет к ноге, как остывает взмокшее тело под тёплой паркой. Ощупывая ногу, он вспомнил, как его задело при перестрелке. Надо обработать рану. Завтра. Если сумеет спастись.
***
С промёрзшей земли поднималась едкая и вязкая мгла. На границе с Тоттенланде всегда сумрачно и холодно, однако сейчас путь освещало зарево горящих тут и там костров неприятеля. Отовсюду доносилась пьяная ругань. Празднующие победу дикари выставили мало дозоров, так что пока одинокому беглецу удавалось оставаться незамеченным. Он шёл, спотыкаясь от усталости, изредка залегая у вывороченных с корнем деревьев. Но вскоре, к его облегчению, цепь костров поредела, а потом и вовсе исчезла. Стало куда спокойнее: в мутном воздухе летали сухие листья, а ветер принёс аромат надежды
Однако нога беспокоила всё больше и больше. Келли едва волок за собой израненную конечность. Пуля прошила мясо, не задев кость. Рана, по всей видимости, загноилась без должной обработки. «Гангрена, — била набатом страшная мысль в глубине сознания. — Только бы не она…» Это будет настоящим издевательством — суметь выбраться из такой задницы, но умереть от сраной, мать её, гангрены!
Предстоящий путь пугал. Можно вернуться в тыл, но Келли помнил, как в гарнизоне относятся к возвратившимся с поля боя. Запросто могут записать в дезертиры и казнить решением военного трибунала. Делов-то: верёвку на шею, быстро зачитать приговор и дёрнуть рычаг люка. Но могли случиться вещи и похуже! Например, нарваться на патруль одного из княжеств Хадеса. А ещё, если идти по пути к Великой Свалке, которая заканчивается как раз в этих краях, можно нарваться на любую из десятков обитающих здесь банд: работорговцев, перекупщиков, мародёров и даже каннибалов. Ребята из центурии рассказывали разные гадости о границе Истинного Медианна и Хадеса.
Выбор невелик. Но для начала нужно что-то сделать с ногой. Достать антибиотиков, попытаться остановить заражение и отлежаться хотя бы дня три. Сейчас это казалось настоящей фантастикой. А что дальше... Какая разница? Главное выжить!
Келли задрал голову. Там, в мутной сумеречной дымке, вырисовывались башни, козырьки и крыши Маркианополя. Город над головой... Келли сейчас отдал бы всё что угодно за возможность одним глазком глянуть на обыкновенное земное небо. Ему до сих пор, даже спустя шесть лет, иногда казалось, что вся эта чертовщина с загробной жизнью — плод его воспалённой фантазии, последняя вспышка активности умирающего мозга, создающего для разума целые вселенные… Впрочем, не время размышлять о высоких материях. Подыхать во второй раз он уж точно не собирался.
Впереди изгибалась бурная река с изукрашенной бензиновыми разводами поверхностью воды. Декан направился вверх по течению, время от времени останавливаясь, чтобы растереть ноющую ногу. Отстегнул из винтовочной обоймы патрон, расковырял кончиком ножа и сыпанул пороху по обе стороны сквозной раны, растёр ладонью. Едва не теряя сознание, Келли шипел сквозь зубы от накатывающих спазмов. Больно так, будто бы под кожей сидит мелкий гадкий «томми» и медленно, с британским садизмом, вкручивает в мясо затупленное острие штыка.
Начало мутить. Легионер потерял счёт времени и брёл по берегу, часто отдыхая и с каждым разом прилагая всё больше усилий, чтобы подняться, перекинуть через плечо свой чиненный-перечиненный «Винчестер» и идти дальше. После третьего приступа тошноты он решил перекусить, хотя есть совсем и не хотелось. Вещмешок остался там, на поле боя, но в кармане у Келли со вчерашнего дня валялся свёрток с двумя куриными сандвичами. А ещё имелась упаковка табака, да вот засада — ни спичек, ни бумаги нет, всё растерял во время той дьявольской перестрелки.
Ему то ли приснилось, то ли привиделось наяву, как он уткнулся лбом в каменную стену, увитую плющом, и побрёл вдоль неё. Стена невысокая — почти изгородь, сложена явно не в прошлом году; камни покрыл зелёный влажный мох. Вновь сгустившийся туман не дал разглядеть, куда ведёт изгородь, и Келли так и шёл в беспамятстве, пока не наткнулся на проржавевшие ворота, за которыми начиналась заросшая бурьяном дорога.
Тут он и пришёл в себя. Похлопал ладонями по заросшим щетиной щекам, чтобы взбодриться, и взял оружие наизготовку. Если есть изгородь — найдётся и дом, верно? А в доме могут быть хозяева...
Дорога проходила через небольшой сквер с одичавшей растительностью, посередине возвышалась облупившаяся статуя мужчины с раскрытой книгой в руках. За гипсовым изваянием Келли увидел фасад здания, наполовину утонувший в белесом тумане. Храм. Нет, монастырь. На фронтоне красовался знак какого-то неизвестного божества; постройка кирпичная и довольно большая — на несколько флигелей, один из которых уже обвалился от времени. Двери нет: тёмный дверной проём зарос травой и чертополохом.
Не веря своим глазам, легионер перекрестился по старой привычке и ещё раз поцеловал медальон с изображением Святого Патрика. Вот же ж пруха! Монастырь давным-давно покинут и, должно быть, разграблен, но внутри могут найтись хотя бы спички. Чёрт его знает, что за сумасшедшие возвели тут монастырь. Может, когда-то давно фронт боевых действий пролегал дальше вглубь территории Хадеса. Но, как бы то ни было, некто там, на небесах, услыхал мольбы бедняги Тиббота.
Келли осторожно входил внутрь; за спиной послышалось шуршание. Он резко обернулся и направил винтовку на кусты, разглядывая их через прицел. Никого. Неужто показалось?
— Эй! Есть кто? — выкрикнул он и удивился тому, как охрип и изменился его голос за прошедшие сутки.