Гости удовлетворились ответом Маклая. Они ему верили, потому что он ещё ни разу их не обманул.
Больше расспросов о Бое не было.
Коллекция предметов папуасского быта пополнилась двумя инструментами, употребляемыми при еде: «донганом» – ножом, сделанным из заострённой кости свиньи, и «шелюпой» – ложкой, выточенной из коси кенгуру.
– Ну вот, кости есть, а мяса нет, – бурчал Ульсон, который со временем становился всё более ворчливым, часто разговаривая с самим собой.
– Зачем вам мясо, если вы спите по двенадцать часов в сутки?
– Потому и сплю. Без мяса сил нет. Это что за жизнь? Нет мяса, нет женщин, даже издали ни одной не видел. И людей нет нормальных, у которых купить что‑нибудь можно.
– А местные жители разве не люди?
– Это же дикари. У них не только денег нет, они даже и не знают, что это такое. Человек без денег – это, считай, и не человек вовсе.
Мнение Ульсона о туземцах резко улучшилось, когда Туй принёс два увесистых куска свинины, завёрнутые, по обыкновению, в пальмовые листья. Увидя мясо, Ульсон даже заурчал от вожделения. Он сразу же принялся рвать зубами свой кусок и едва не подавился от радостного изумления, когда Маклай предложил ему и свою порцию, питая к свинине давнюю неприязнь. Ульсон обгладывал косточки с каким‑то сладострастием, а под конец сжевал даже толстую и твёрдую, как подошва, кожу.
«Безусловное доказательство, – подумал, глядя на него Маклай, – что человек – животное плотоядное».
– Эх, а теперь бы ещё и туземочку, – ухмыльнулся Ульсон, вытирая губы тыльной стороной ладони.
– Это вам не Таити.
– Ах, таитяночки, – мечтательно произнёс бывший китобой. – Такие весёленькие, пухленькие. Всегда с веночками, как невесты, и всегда готовы тебя ублажить, как только пожелаешь, были б денежки.
|
|
– Да, чего здесь нет, того нет.
– Я же говорю, дикие люди, им денег не надо. А там, бывало, мужик сам к тебе подойдёт и предложит свою жену или дочку. Культурный народ.
– Разве плохо, что местные мужчины не торгуют своими женщинами? Даже прячут их от нас.
– Им‑то, может, и хорошо, а вот мне плохо.
Из‑за мыска показалась пирога с балансиром и настилом, на котором находилось трое туземцев. Маклай узнал в одном Бонема, старшего сына Туя. Он стоял во весь рост, грациозно балансируя на качающейся пироге. На голове его, увенчанной плотной шапкой тёмных волос, красовались перья и пунцовые цветы гибискуса.
В руках Бонем держал лук со стрелами, внимательно вглядываясь в воду в поисках крупной рыбы. Фигура туземца была пропорциональной, стройной, едва ли не в полном соответствии с канонами античной скульптуры.
Маклай окликнул его и пригласил в Гарагаси. Папуасы охотно согласились (словно они того и хотели). Учёный принялся зарисовывать причёску Бонема, а двум другим дал табак и указал им на кухонный шалаш. Выдержав процедуру позирования, Бонем принялся обновлять причёску, взбивая тонкие курчавые волосы большой гребёнкой. Через несколько минут голова его стала напоминать одуванчик огромных размеров и непривычно чёрного цвета.
А ведь некоторые серьёзные исследователи пришли к выводу, что среди папуасов имеется две разновидности или даже подрасы: с плотно прилегающими к голове мелкокурчавыми волосами и пышными, торчащими во все стороны.
Если бы подобные господа оглянулись вокруг себя и стали бы выделять подрасы белых людей по характеру причёсок, то их ждали бы ошеломляющие открытия в антропологии!
|
|
Вообще волосы папуасов для целого ряда исследователей стали представлять собой нечто таинственное и дремучее, полную противоположность предельно цивилизованным волосам европейцев. Мол, растут дикарские шевелюры не ровным покровом, а отдельными пучками, а сами волосы грубые, с толстыми корнями, напоминающие звериную шерсть.
Проще всего оказалось отобрать образцы волос туземцев. Туй выщипывал волосы на лице с помощью двух раковин, играющих роль пинцетов. Он согласился, чтобы в этой процедуре ему помог Маклай, и Николай Николаевич убедился при дальнейшем микроскопическом обследовании, что они тоньше, чем у европейца (если таковым считать Маклая), а корни у них мельче. Кстати, по этой причине выдёргивание волос причиняет папуасу сравнительно мало страданий.
Но вот – радостная удача! Пришли два гостя из Бонгу с мальчиком лет девяти, очень коротко обстриженным. Маклай, прохлаждавшийся в гамаке, предложил им табак, взял принадлежности для рисования и стал самым тщательным образом перебирать так и эдак короткие волосы на голове ребёнка.
Взрослые смотрели на эти манипуляции всё более недоумённо и встревоженно. Маклай делал с головой мальчика что‑то непонятное. Что это? Зачем? Уж не последует ли он вслед за Боем на небо, в Россию?
Папуасы заявили, что им надо сейчас же уйти.
– Великолепно! – ликовал исследователь, делая последние беглые записи. Могло показаться, что в голове мальчика он обнаружил клад с драгоценностями. Да так, пожалуй, и произошло. Можно будет крепко озадачить приверженцев «пучковолосицы». Ничего подобного нет у местных жителей.
|
|
Кстати сказать, по части волосатости любой грек, армянин, а то и русский или англичанин даст девять очков вперёд папуасу. По этому признаку ближе вроде бы стоят к дикости европейцы, и в их числе достопочтенный и отменно волосатый Миклухо‑Маклай, чем новогвинейцы или негры.
Помимо всего прочего, немаловажен факт, что туземцы привели к нему коротко стриженного мальчика, о чём просил их исследователь неоднократно. Ему уже стало казаться, что они то ли не могут, то ли упорно не хотят понять его просьбу. Оказывается, их сдерживало недоверие.
Тем не менее по какой‑то причине гости‑туземцы перестали приносить свежие кокосы. А он уже привык на поздний ужин лакомиться кокосовым молочком. При скудном и не слишком разнообразном питании это была ощутимая потеря.
Придя в Горенду, предварительно оповестив о своём посещении с помощью свистка, чтобы не пугать женщин, он направился прямиком в просторную буамбрамру, куда сразу пришли несколько мужчин. Без лишних церемоний напомнил, что давно не получал кокосов.
– У нас мало орехов, – отвечали они.
– Где же они?
В ответ они сослались на «тамо рус» (русских людей, матросов с «Витязя»), которые срубили много деревьев.
Маклай не поверил. Его возмутила эта отговорка: зачем клеветать на матросов, которым не было никакой нужды рубить плодоносные деревья.
Несколько туземцев, вскочив с полатей, повели его к окраине деревни. Там они указали на пни, оставшиеся от срубленных кокосовых пальм, приговаривая: «Ака, ака!» (нехорошо, нехорошо).
Действительно, вышло скверно. Пришлось согласиться с туземцами. Видно, кому‑то из матросов или офицеров для того, чтобы набрать побольше кокосовых орехов, пришла в голову дикая мысль – срубить деревья. И невдомёк было пришельцам, что деревья эти появились здесь не случайно, не по причуде природы, а по воле и желанию людей, которые их вырастили и берегли.
Папуасы делали скорбные лица и говорили:
– Деревья хорошие... Кокосы есть можно, деревья рубить нельзя... Кокосовое дерево рубить – нехорошо.
Оставалось только согласиться.
Что же подумали о белых людях дикари, когда увидели, что те рубят плодоносящие деревья и всерьёз интересуются черепами, давая за них подарки? Верно, решили, что прибыли к ним совсем дикие существа, очень многое не понимающие в этой жизни, плохо различающие полезные вещи от бесполезных.
А уж если эти люди собирают черепа, то это у них какой‑то обычай, связанный, пожалуй, с убийством людей и сбором черепов как военных трофеев. Так могли подумать папуасы, когда им за никчёмные, выброшенные в кусты черепа (на память о предках принято было хранить нижнюю челюсть) дают такую полезную вещь, как большой гвоздь, из которого можно сделать хорошее острое шило.
Представителям разных цивилизаций не так‑то легко понять друг друга. То, что у туземцев сложились доверительные отношения с Маклаем и они ему даже пожаловались на его друзей «тамо рус», уже само по себе может считаться немалым достижением.
Наступило 1 января 1872 года. День, столь восторженно встречаемый европейцами, здесь прошёл буднично. Если не считать того, что ночью была сильная гроза, порывом ветра сбросило на дом большую лиану, которая пробила крышу, разбив один из термометров. Струйки воды полились на постель. Пришлось в мокрой одежде перетаскивать тяжёлые корзины с бельём, служащие кроватью, на сухое место.
Чтобы согреться, решил достать новые рубашки из одной корзины. Пока надевал рубашку, она стала расползаться по швам. Взялся за другую, пальцем продавил дыру в истлевшей местами материи. Вот тебе и подарочек в Новый год!
Где‑то там, поистине на другой планете, люди веселятся и пьют шампанское... А тут хотя бы иметь «шаманское», какой‑нибудь местный одурманивающий напиток, чтобы спокойно заснуть... Кстати, есть ли у них подобное зелье? У многих первобытных народов оно существует, хотя употребляется преимущественно колдунами. У папуасов, насколько удалось узнать, шаманов или каких‑то жрецов, так же как вождей, вроде бы нет. Что это значит? Можно ли такое социальное устройство считать примитивным? Оно основано, пусть и без манифестов, деклараций, документов, совершенно естественно на принципе справедливости, равноправия, братской взаимопомощи.
Выходит, социальный «прогресс», как его принято считать, заключается в том, чтобы от этого справедливого общественного устройства перейти к рабовладению, когда человек использует «говорящее орудие труда», двуногое рабочее животное? Чтобы появились высокопоставленные социальные паразиты в виде жрецов, царей, князей, помещиков и прочих мирских захребетников? Чтобы деньги стали всеобщим вожделенным мерилом ценности, а люди вынуждены были продавать свой труд, интеллект, торговать талантами или своим телом?
Проклятые вопросы! Почему они всегда тревожат разум? Или в том и заключается научный подход: постоянно пытаться выяснить суть явлений?
...Утром вновь подул довольно свежий ветер с гор. Ульсон, которого перестала трепать лихорадка, почувствовал бодрость и, как следствие, аппетит. Напомнил, что давненько не ел ни мяса, ни рыбы.
– Пойдите на рыбалку, – посоветовал Маклай.
– Шутите, хозяин. Я ж не дикарь, чтобы рыбу ногой ловить.
– У вас есть удочка.
– Да тут и рыба какая‑то дикая: на крючок не идёт.
– Может, слишком умная?
– Да кто её знает... Давайте выйдем в море. Там уж будет улов.
С немалым трудом спустили шлюпку в море. Отошли от берега. Принялись рыбачить. Стало темнеть, а ничего поймать так и не удалось. На море замаячили огоньки: это жители Горенду и Бонгу вышли на рыбную ловлю.
– Давайте поучимся у дикарей, – предложил Маклай, направив шлюпку к ближайшим трём огонькам.
Приблизившись к пирогам папуасов, Маклай окликнул рыбаков. Вдруг началась какая‑то суета, факелы были потушены. Лодки, пользуясь наступившей темнотой, скрылись по направлению к берегу.
– Не иначе, как затевают что‑то, – тихо сказал Ульсон.
Маклай был озадачен. Как понимать такое странное поведение тех, кого он считал своими хорошими знакомыми?
От берега донеслись негромкие женские голоса. Ну вот и разгадка: на пирогах были женщины.
Минут через пять шлюпка была окружена несколькими пирогами. Вновь запылали факелы, которые до этого едва тлели. Стали подходить всё новые. Каждый из туземцев счёл своим долгом дать Маклаю одну или две рыбки. Затем они вновь принялись за своё дело.
На платформах туземных лодок лежали груды скрученной сухой травы. Стоящий на носу зажигал один пучок за другим, освещая поверхность воды; другой держал в руках длинную острогу, которую время от времени метал в воду, затем доставал и сбрасывал ногой рыбу с зубьев остроги. Третий управлял лодкой, сидя на корме.
– Ловкие ребята, – с уважением констатировал Ульсон. Его мнение, как часто бывает у людей такого склада, во многом зависело от настроения.
– Да и мы – отличные рыболовы, – указал Маклай на рыбу, трепыхавшую на дне.
Отношения с туземцами наладились настолько, что Маклай решил обстоятельно познакомиться с деревней Бонгу, жители которой давно приглашали его к себе в гости. Путь избрал кратчайший – по морю. Когда они причаливали, на берегу их уже поджидали. Некоторые вошли в воду, придерживая шлюпку и протягивали руки гостю. Николай Николаевич понял, что они предлагают перенести его на берег, и охотно воспользовался этим любезным приглашением. Затем все вместе отправились по натоптанной тропинке в деревню.
Бонгу была значительно больше Горенду, но такая же опрятная. Помимо частных хижин, предназначенных для отдельных семей, были ещё и общественные постройки – более крупные и не имеющие передней и задней стен. Под высокой крышей, доходящей почти до земли, были устроены лежанки. Здесь же хранилась посуда – из дерева, глины и скорлупы кокосового ореха, предназначенная для общественных праздников. Лежало здесь и оружие.
В каждом из таких домов Маклая встречали папуасы, которым он раздавал табак, гвозди и красные ленты. Общественные и семейные дома группировались вокруг небольших площадок, образуя нечто подобное отдельным кварталам, соединёнными тропинками. В деревне и вокруг неё возвышались кокосовые пальмы и банановые деревья, которые, впрочем, по канонам ботаники следует считать травой.
Обойдя всё поселение и раздав все подарки, учёный отдохнул недолго в одном из общественных домов, поговорил, как мог, с «тамо‑Горенду» и направился дальше, оставив Ульсона принимать ответные дары: сладкий картофель, кокосы, бананы, копчёную и печёную рыбу, сахарный тростник.
Сыпал небольшой дождичек, и делать зарисовки на улице было невозможно. В одной «барле» (так называется общественный дом) обнаружил то, что давно уже искал: несколько фигур, вырезанных из дерева. Они (по‑местному – «телумы») были крупными; самая большая, стоящая посредине помещения, – более двух метров; другая, метра в полтора, стояла у входа, а третья, очень ветхая, валялась на земле. Видно, особенного почтения к этим изделиям туземцы не питают. Они с интересом и с некоторым, пожалуй, удовлетворением наблюдали, как Маклай зарисовывает их «телумы». Спрашивали, есть ли такие «телумы» в России.
Не было никаких оснований считать общественные постройки с телумами, ничем другим не отличающиеся, какими‑то первобытными храмами. Судя по всему, эти деревянные изображения были вырезаны в честь каких‑то уважаемых предков. А может быть, таким образом первобытные скульпторы оставляли память о себе.
Наступали сумерки, пора было возвращаться домой. Их провожали дружескими рукопожатиями (чаще всего пожимали руку выше локтя) и возгласами: «Эме‑ме!» Подарки помогли сгрузить в шлюпку, явно довольные визитом столь замечательного гостя.
Когда, уже после захода солнца, добрались до Гарагаси и стали выгружать подарки, Ульсон принялся ворчать:
– Только зря мучились. Мало получили. Да и что тут? Рыба жёсткая, как дерево, кокосы старые, бананы зелёные. Деревня большая, а ни одной женщины не видел.
– Значит, ещё не вполне нам доверяют.
После некоторой паузы Ульсон пришёл к выводу:
– А может, и правильно делают. – И отправился на кухню доваривать бобы к запоздалому обеду.
Глоссарий
Казалось бы, хитрое ли дело – научиться чужому языку? Не прошло и четырёх месяцев, как Маклай начал вести с папуасами разговоры, затрагивая разные темы и получая разумные ответы. Зная несколько европейских языков, исследователь уже готов был присоединить к ним и знание языка папуасов. Но с этим пришлось подождать до лучших времён.
Долго, к примеру, не удавалось выяснить, как сказать по‑папуасски «хорошо». Наконец нашёлся один туземец, с которым, что называется, нашли общий язык. Маклай показал ему хорошие полезные вещи: табак, гвоздь. Услышав слово «казь», Маклай повторил его, указав на кокосовый орех. Туземец в свою очередь подтвердил – «казь». С тех пор, давая собеседникам понять, что ему что‑то нравится, Маклай говорил «казь», с удовольствием отмечая, что его прекрасно поняли; туземцы делали довольные лица и отвечали утвердительно: «Казь‑казь». Однако в некоторых случаях создавалось впечатление, что под этим словом местные жители подразумевают что‑то другое. Что именно? И как всё‑таки будет по‑папуасски «хорошо»?
Эти вопросы Маклай постарался разрешить в беседе с одним сметливым «тамо‑Бонгу» (человеком из Бонгу), который уже сообщил исследователю немало мудрых слов. Показав закрутку табака и гвоздь, Маклай сказал: «Казь». Однако туземец разделил предметы, назвав гвоздь каким‑то непонятным словом, а табак – «казь». Из этого нетрудно было заключить, что вместо слова «хорошо» на туземном языке Маклай использовал совершенно другое, означающее «табак».
Тогда Маклай указал на стоявший возле хижины большой целый горшок и на валявшиеся невдалеке черепки другого, давая понять, что одна вещь хороша, а другая – нет. Туземец его понял и произнёс: «Ваб». Тогда Маклай показал на банан, годный для пищи, а затем на другой, негодный, спросив: «Ваб»? Туземец ответил утвердительно. Маклай показал один свой башмак, целый, и другой, порванный, произнеся то же слово, и вновь получил утвердительный ответ.
Сомнений не осталось: «ваб» означает «хорошо». Осталось только узнать, как будет «дурно, нехорошо». Но тут выяснилось, что слово «ваб» они понимают не так, как Маклай. Потратив немало усилий, учёный установил, что этим словом называют... большой горшок для варки пищи.
Исследователя осенило: чтобы выяснить для местных жителей «хорошо» и «плохо», рациональнее всего производить гастрономические опыты. Надо давать туземцам пробовать приятные и неприятные пищевые продукты и вещества (например, соль, перец, кислый раствор, хину), а затем прислушиваться, что будет сказано. Опыт прошёл успешно. Пробуя неприятные на вкус вещества, папуасы кривили лица, сплёвывали и произносили: «борле». Вот, оказывается, что на их языке означает «плохо», «скверно», «нехорошо».
После этого в результате долгого собеседования с Туем наконец‑то выяснилось, что нечто противоположное «борле» – это «ауе», то есть хорошо.
Несмотря на то что папуасы жили семьями и были прекрасно осведомлены о своих родственных связях, от них было невозможно добиться, как будет по‑папуасски «отец» и «мать». Зато очень быстро удалось остановить, что «мужчина» – это «тамо». А как будет – «женщина»?
Первоначально подобные вопросы языкознания они обсуждали с Туем. Показывая на туземца, Маклай говорил «тамо», с чем Туй соглашался. Затем, показывая жестами, чем отличается женщина от мужчины, изображая пышную грудь. Маклай услышал в ответ нечто не очень вразумительное, то ли «кенгаринги», то ли «киринга». Для уточнения, Маклай справился: «Киринга?» Туй охотно согласился: «Киринга, киринга». Вопрос был исчерпан, и в дальнейшем, когда надо было поинтересоваться, какими хозяйственными делами занимаются женщины, как одеваются женщины, сколько женщин бывает у одного мужчины, Маклай использовал слово «киринги».
Слово это туземцы употребляли довольно часто и с видимым удовольствием, из чего можно было заключить, что отношение к женщинам у них уважительное, женщины занимаются самыми разными делами, вплоть до охоты, а у каждого «тамо» много «киринги».
Однако со временем у Николая Николаевича стали закрадываться смутные сомнения по поводу этого слова. Частенько папуасы употребляли его как‑то невпопад. Так продолжалось четыре месяца. Освоив азы чужого языка, учёный решил спросить у Туя, что же такое «киринга».
– Что такое киринга? – повторил Туй.
– Я спрашиваю тебя, – пояснил Маклай.
– Я спрашиваю тебя, – отозвался Туй.
– Что называют тамо‑Горенду кирингой?
– Что называет тамо боро‑боро (человек большой‑большой) Маклай кирингой? – в свою очередь спросил Туй.
Что за несуразица! Или это какая‑то изощрённая шутка? Почему Туй вместо объяснения сам задаёт тот же вопрос? Ничего подобного прежде не бывало.
Подошла группа папуасов. Маклай обратился к ним с тем же вопросом, но они отвечали примерно так же, как Туй, переадресуя вопрос Маклаю.
И тогда он понял: нет такого слова на папуасском языке. Туй и его сородичи, услышав от Маклая занятное слово «киринга», решили, что оно русское, что оно означает, наверное, что‑то хорошее, потому что Маклай, произнося его, делал такие движения, будто поглощал много пищи, причём с удовольствием, и показывал, как она проходит через его грудь к животу. Туй так расшифровал жест Маклая. В ответ он повторил это слово, что явно обрадовало собеседника. Они поняли друг друга.
Вообще‑то сказал Туй три слова: «каинда» (ямс, клубни которого съедобны), «кенгар» (кокосовый орех) и «инги» (еда). И с удовлетворением отметил, что по‑русски всё это произносится как одно слово «киринга», что означает, судя по всему, вкусная еда. Так он и объяснил своим сородичам, которым новое звучное слово тоже понравилось.
Оказалось, что при словесном общении может возникать больше серьёзных недоразумений, чем при обмене различными сведениями с помощью мимики, жестов, междометий.
Тем не менее в конце концов Маклаю удалось выяснить, что женщина по‑папуасски – «нангели».
Знакомство с нангели
Ночь была тёмная и тревожная. Грохотали раскаты грома, бил по крыше дождь, налетали порывы шквалистого ветра. Крыша грозила взлететь в небо.
В такие ночи спится особенно хорошо, если кровля не протекает: прохладно и почти нет комаров. Но вдруг послышался страшный треск, тяжёлый удар. Дом содрогнулся. Спросонок было непонятно, что произошло. Кромешная тьма не позволяла что‑либо разглядеть. Да и очень хотелось спать. Однако проснулся ещё до рассвета: разбудил непривычно сильный шум прибоя. В рассветном полумраке увидел, что прямо перед верандой лежит какая‑то огромная чёрная масса.
Оказалось, что это – большое дерево, сломанное ураганом. Оно было опутано многочисленными лианами и другими паразитическими растениями. Если бы дерево рухнуло на дом, могла произойти катастрофа.
Чтобы выйти из дома, пришлось пару часов орудовать изо всех сил топором, прорубаясь сквозь переплетение ветвей. Ульсон стонал: его лихорадило. Хозяйственные хлопоты заняли полдня. А тут ещё пришли несколько туземцев, с которыми надо было вести маловразумительные разговоры. Один из них указал на шлюпку, которая стояла на мелководье и была после дождя полна воды. Ничего не поделаешь, ещё одно занятие: вычерпывать воду из шлюпки вёдрами.
Если бы надо было только проживать день за днём в хозяйственных заботах, подобные события не вызывали бы раздражения. Но ведь он находится здесь не для того, чтобы выживать в так называемой борьбе за существование. Ему надо работать, проводить наблюдения, собирать образцы, делать зарисовки и записи. Жаль тратить драгоценное время на слишком трудную, но нудную и обязательную хозяйственную деятельность.
В солнечное нежаркое утро отправился в Бонгу завершить рисунки телумов. Навстречу попался Туй и пошёл с Маклаем. Перед тем как войти в Горенду, Маклай по обыкновению оповестил «нангели» о своём приходе, чтобы они могли спокойно скрыться от чужих глаз. В деревне к Маклаю и Тую присоединились ещё два папуаса: Бонем и Дигу. Выйдя к морю, они пошли по плотному песчаному пляжу, на который периодически накатывались волны. Не желая замочить обувь, Маклай стал совершать перебежки, избегая очередной волны.
Туземцы восприняли это как игру, тоже стали делать перебежки, и вскоре все они – один белый, в одежде и башмаках с гамашами, и трое чёрных, имевшие лишь некоторые намёки на одежду – пустились наперегонки. В соревновании победил европеоид, к своему немалому удивлению.
Можно было бы предположить, что по крайней мере в этом виде спорта превосходство белой расы очевидно. Однако и в данном случае Маклай не спешил с выводами. Он уже раньше отметил, что меньше всего развиты ножные мышцы, особенно икры, у островитян, которым нечасто приходится утруждать свои нижние конечности. В отличие от них приходившие к нему жители горных деревень имели сильные крупные мышцы ног. Ни о каких племенных различиях речи быть не могло: по всем остальным признакам (исключая украшения) туземцы были более или менее одинаковы.
Придя в Бонгу, Маклай направился прямо в тот общественный дом, где стояли телумы. Закончив рисовать, прошёлся по деревне. И тут он впервые за все четыре месяца прибывания среди папуасов увидел нангели – женщин. Вопреки обыкновению они не убежали в лес, а только при его приближении скрывались в хижины. Лиц их разглядеть так и не удалось. Фигурами женщины мало отличались от мужчин. Главная особенность одежды: спереди и сзади нечто похожее на фартуки.
Когда Маклай уходил из деревни, ему подарили несколько бананов и два куска мяса, испечённых на угольях и аккуратно защемлённых между расщеплёнными палочками бамбука. Для Маклая предназначался кусок свинины, а Ульсону просили передать собачатину.
Вернувшись домой, Маклай обрадовал Ульсона сообщением, что на обед будет мясо. Ульсон принялся расхваливать добрых отзывчивых туземцев. Но когда узнал, что ему прислали собачатину, возмутился:
– Да пусть они подавятся своими собаками! Ишь чего надумали. Они б ещё человечину прислали.
– Я не люблю свинины, – сказал Маклай, отдавая ему свою порцию, а сам принялся есть тёмное, волокнистое, но вполне съедобное собачье мясо.
– Это хорошо, – одобрил поступок хозяина Ульсон, – очень вам благодарен. А собака там или какая‑нибудь обезьяна – тоже почти что баранина.
Быстро управившись со своим куском, Ульсон стал плотоядно посматривать в сторону хозяина, который ел неторопливо, а затем предложил ему оставшуюся собачатину. На этот раз Ульсон пренебрёг предрассудками и охотно принял предложение. Возможно, его вдохновил пример Маклая, который в полном согласии с великим мореплавателем Куком находил собачье мясо лучше свинины.
Вот и ещё одна гастрономическая новость: Туй принёс испечённые клубни таро. Вопреки мнению некоторых антропологов, считающих папуасов едва ли не зверолюдами или во всяком случае недочеловеками, у этого народа, как выясняется, уже произошёл переход от охоты и собирательства к земледелию. Причём их плантации, как убедился Маклай, находятся в прекрасном состоянии, несмотря на примитивность земледельческих инструментов, и огорожены для защиты не от людей, а от диких свиней.
Впрочем, как выяснилось, даже среди папуасов встречаются, хотя и чрезвычайно редко, нечистые на руку.
В этот день, испробовав таро, принесённое Туем, Маклай принял гостей из дальней горной деревни. Более всего их поразили... собственные физиономии, увиденные в зеркале. Тотчас у них менялось выражение лица на озадаченное или глупо‑изумлённое. Иные отворачивались, а потом осторожно вновь заглядывали в зеркало, встречая там собственный взгляд. Заморская штучка показалась им такой занятной, что они стали вырывать её друг у друга.
Тем временем подошли более просвещённые жители Горенду, посмеиваясь над «недотёпами» из горных деревень. В остальном и те, и другие были одинаковы. Когда Маклай дал понять, что ему надо отдохнуть, гости без промедления ушли.
– Хозяин, – сказал Ульсон, – большого кухонного ножа нет.
– Где же он?
– Стащили.
– Быть не может!
– А вот и может. Тут на кухню заглядывал этот Макине из Горенду. Вроде чтобы покурить. Он и стащил.
Если это была кража, то первая с момента взаимных контактов. Следовало по горячим следам провести расследование. Но пришлось весь следующий день возиться со шлюпкой, которая во многих местах была подточена червями. С большим трудом вытащили её на берег, перевернули, чтобы очистить и осмолить. Пока мучились со шлюпкой, прибежал запыхавшийся «тамо‑Горенду» и объявил, что с Туем беда: на него упало дерево, которое он рубил. Теперь он лежит с разбитой головой и умирает. Срочно собрав имеющиеся медикаменты, Маклай отправился в Горенду.
Туй полулежал на циновке с головой окровавленной и перевязанной травой и листьями. Приход Маклая его обрадовал. Рана была рваной, повыше виска.
Курчавые волосы, слепленные кровью, превратились в плотную кору, которую пришлось разрезать ножницами.
Промыв предварительно рану и сделав перевязку, Маклай рассказал Тую и присутствующему здесь старику Буа о предполагаемой краже. Хотя объяснить происшедшее было нелегко, учёного как будто поняли. Оба туземца с жаром ответили, что поступок плохой и нож будет отдан.
Маклай вернулся к себе в Гарагаси, перекусил и, взяв дополнительно специальные кривые ножницы, чтобы окончательно обработать рану, вернулся в Горенду. Посмотреть на действия целителя собралась целая толпа. Был тут и подозреваемый в краже. Маклай, завершив операцию, прямо обратился к нему:
– Отдай мне мой нож!
Тот сразу же вынул из своей сумки и передал Маклаю украденное. Было ясно, что жители Горенду заставили его это сделать.
Туй указал Маклаю на большой свёрток сахарного тростника – гонорар за медицинскую помощь. Николай Николаевич дал больному пачку табака, от которого тот стал отказываться. Но Маклай настоял на своём, чтобы не создалось впечатления, будто он оказал помощь за плату. Тую наказал лежать в тени и никуда не ходить.
Вернувшись на следующий день в деревню, никого там не застал, за исключением нескольких собак. Все ушли на плантацию или в лес, и Туй с ними. На следующее утро Туй оказался на месте. Дела его были плохи: рана гноилась, пол‑лица покрыла опухоль. Пришлось припугнуть: если будет ходить по солнцу, то непременно умрёт.