Постепенно учёный действительно кое в чём уподобился туземцам. Однажды во время утренней прогулки вдоль берега моря, почувствовав голод, поймал большого краба, разорвал на части и съел сочное крабье мясо сырым.
Ему очень понравился обычай папуасов – оставлять гостя одного во время еды; хозяин при этом только прислуживает, а все остальные либо отворачиваются, либо уходят на время. В отличие от европейцев, ведущих обычно самые пустые застольные беседы, туземцы предпочитают есть молча, не мешая друг другу.
Вообще местные жители деликатностью отличались в лучшую сторону в сравнении с цивилизованными людьми. Проявляя порой чрезмерное любопытство (ещё бы – возможность наблюдать за таким необыкновенным существом), они в то же время при первом же намёке Маклая оставляли его одного. Когда он засыпал в общественном деревенском доме, присутствующие начинали говорить тихо, а тех, кто повышал голос, останавливали.
Однако ночные происшествия этим не ограничивались.
В один из вечеров Маклай решил остановиться на ночлег в деревне Гумбу. После ужина около него собрались почти все местные жители. Они расспрашивали его о России, её жителях, домах, деревьях, свиньях.
Взошла луна. Туземцы, упоминая Россию, показывали на луну. Было ясно, что именно там они предполагают родину гостя.
– Маклай, на каких звёздах ты был? – спросил кто‑то.
– Маклай, а на луне есть женщины?
– Маклай, а сколько у тебя жён на луне?
Он отвечал, что на свете много разных стран, и живут там разные люди. Что женщин там тоже много, но у Маклая нет жены. Его ответы выслушивались в полной тишине с величайшим вниманием.
Стало прохладно, но туземцы не расходились. Пришлось Маклаю сказать, что он желает идти спать. Его привели в большую буамбрамру. С одной стороны там находились широкие нары, с другой – два крупных сигнальных барабана (барума). Посредине помещения горел костёр.
Маклай достал необходимые для чаепития вещи: чайник, стакан, ложку, жестянку с остатками сахара и другую – с печеньем. Эти приготовления к ужину интересовали и удивляли туземцев, следивших внимательно за каждым его движением. На палатях он расстелил красное шерстяное одеяло, которое привело в восторг присутствующих. Сняв башмаки, улёгся спать. Несколько мужчин остались в помещении, продолжая разговаривать. Маклай жестом показал, что пора уходить, и они молча вышли.
Разбудил его шорох, а затем и лёгкое колебание нар, как будто кто‑то лёг на них. Было темно. Кто посмел беспокоить гостя? До сих пор никто из туземцев на это не решался.
Он протянул руку, которую встретила другая рука. Кто это? Невидимая рука вела его руку всё дальше, пока ладонь Маклая не ощутила женскую грудь.
Сомнений не оставалось: рядом с ним лежала женщина.
Вряд ли она рискнула прийти сюда по своей воле. Очевиден хитрый замысел её родственников. За стенкой хижины слышится тихий говор, шорохи. По‑видимому, там находятся устроители эксперимента, ожидающие, чем он закончится.
Невидимая незнакомка проявляла настойчивость, не выпуская руки гостя.
«Ночью все кошки серы», – пронеслось в голове. Чёрные, жёлтые, белые женщины ночью становятся одинаково привлекательными, ночь скрадывает их различия, скрывает недостатки, делает всех просто женщиной, вожделенной для мужчины.
Маклай привстал, высвободил свою руку, невольно поглаживающую небольшую плотную грудь, и твёрдо сказал:
– Я хочу спать. – Собравшись с мыслями, добавил: – Уходи, Маклаю женщины не надо.
Ночная незнакомка молча выскользнула из хижины.
Утром никто не обмолвился об этом происшествии. Но было заметно, что многие туземцы знают о его результатах и удивлены поведением белого пришельца.
Разве было бы предосудительно воспользоваться любезным подарком туземцев? Возможно, таков обычай: предлагать почётному гостю женщину. У многих первобытных племён это не считается нарушением моральных устоев. Напротив, таким образом скрепляют дружеские отношения.
Но разве мог себе позволить он, человек с Луны, вести себя подобно обыкновенному смертному?
Его авторитет поддерживался ореолом тайны и чуда, который окутывал его личность в глазах туземцев. Не так ли возникает любой религиозный культ? Складывается образ сверхчеловека, от которого к Богу – один шаг.
Маклай не желал входить в общество туземцев ни как «большой‑большой человек», повелитель и руководитель, ни как объект почитания и преклонения. Ему приходилось постоянно контролировать слова и поступки для того, чтобы отношения с туземцами оставались на той грани, от которой, с одной стороны, начинается панибратство, а с другой – религиозное поклонение.
То, что ему удавалось удерживаться на этой грани, подтверждалось уже тем, что папуасы не оставляли надежды заполучить в своё общество Маклая как вождя и покровителя. Один раз к нему явилась целая делегация наиболее уважаемых мужчин из окрестных деревень.
– Маклай, не уезжай в Россию.
– Не улетай от нас на Луну.
– Оставайся с нами, Маклай!
– Мы построим тебе дом в каждой деревне.
– У тебя будет в каждом доме жена.
– У тебя будет столько жён, сколько ты пожелаешь.
Говорили поочерёдно, серьёзно. Некоторые фразы повторялись разными людьми. Было видно, что данному выступлению предшествовало совещание, на котором был выработан общий план действий.
– Если я уеду, – отвечал Николай Николаевич, – то обязательно вернусь к вам. Я буду жить в своём доме в Гарагаси. Никаких женщин мне не надо.
– Маклай, почему ты не хочешь женщин?
– Женщины много шумят, много говорят, – отвечал он. – Маклай этого не любит.
– Твои жёны будут молчать, они не будут шуметь.
На этот довод возразить было трудно. Надо было завершать дискуссию.
– Я буду жить в Гарагаси. Мне женщин не надо, – повторил он твёрдо. – Примите от меня табак.
– Табак, табак! – раздались удовлетворённые голоса. Если ответы Маклая и не понравились кому‑то из присутствовавших, то полученные порции табака, к которому они успели пристраститься, произвёл хорошее впечатление на всех.
Ульсон, который во время переговоров оставался на веранде и пытался разобрать, о чём идёт речь, после ухода туземцев не удержался от замечания:
– А у них молоденькие нангельки есть очень даже ничего.
– Ну так женись и оставайся здесь.
– Да они же вам нангели предлагают, а не мне. Я бы, может быть, и не отказался. А если б корабль пришёл, то всё равно бы смылся.
– Почему же?
– Вас они уважают, а меня – нет... А что вам, хозяин, эти нангельки не нравятся? Если сказать по правде, когда долго женщин не видишь, то потом любая черномазая красавицей покажется.
С этим наблюдением Ульсона трудно было не согласиться. Но продолжать обсуждение столь субъективной темы не имело никакого смысла.
– Ульсон, на кухне костёр не погас? Не забывайте, что спичек осталось мало.
Вздохнув, Ульсон отправился на кухню. Сегодня у него не было приступа лихорадки, что избавляло хозяина от занятий домашним хозяйством.
– А то бы жёны обед готовили, – пробурчал Ульсон.
– Вот и нет. У них мужчины сами для себя готовят.
– Я и говорю – дикий народ.
Охота
Припасы еды, доставленные с корвета, уже кончились. Впрочем, мясные консервы за недолгий срок уничтожил Ульсон. Маклай их терпеть не мог. Отсутствие мяса давало о себе знать: с удовольствием ели тех птиц, которые учёный убивал на охоте и препарировал.
Казалось бы, необычайное разнообразие и обилие растительности предоставляет прекрасную возможность иметь соответствующую пищу. Однако съедобных дикорастущих растений, во всяком случае, из числа известных, было слишком мало. Рыбную ловлю они с Ульсоном так и не освоили.
Приходилось время от времени наведываться в ту или иную деревню, принося подарки и получая в ответ продукты. При этом непременно происходили более или менее длительные разговоры с туземцами. Во время одной из таких бесед, происходившей в Горенду, раздались женские вопли и причитания. Так бывало, когда оплакивали покойника.
По дорожке, ведущей к плантации, показалась знакомая Маклаю Кололь. Она медленно плелась, обеими руками вытирая слёзы и голося нараспев. За ней молча шли несколько женщин и детей со скорбными лицами, понуря головы.
– О чём плачет Кололь? – поинтересовался Маклай.
– Она потеряла свинью.
– Кто‑то убил свинью?
– Нет, она сама сдохла. Полезла в огород и застряла среди кольев.
Кололь плакала так, будто лишилась близкого человека. Когда она поравнялась с Маклаем, он не мог удержаться от смеха и сказал:
– Чего ты плачешь? Свиней много.
Она, продолжая рыдать, указала на свои груди. Понимая, что пришелец с Луны может её не понять: пояснила:
– Я сама её кормила.
Действительно, туземки нередко вскармливают своим молоком поросят.
Двое туземцев принесли издохшую свинью. Она принадлежала мужу Кололь – Аселю. Подумав, он сказал, чтобы свинью отнесли к соседям в Бонгу. При отправлении подарка несколько раз ударили в барум. Примерно через полчаса из Бонгу послышались такие же удары барума, обозначавшие получение свиньи и начало приготовления к общему пиршеству.
Обычай обмена подарками между деревнями и совместных трапез вызван не только дружелюбием, но и совершенно разумными рациональными соображениями. Когда нет недостатка в продуктах, излишками есть смысл поделиться с соседями или по дому, или по деревне. Ведь в тёплом влажном тропическом климате хранить, скажем, мясо практически невозможно.
Нет ли в этом проявления того самого «разумного эгоизма», о котором писал Чернышевский? Впрочем, подлинный эгоизм формируется по мере накопления личной собственности и резкого отделения себя от окружающих людей. А у папуасов личной собственности немного, и они не стремятся её приумножать. Каждый из них ощущает себя частью сообщества и понимает, что в одиночку ему долго не прожить.
Странно, почему этого не способны понять цивилизованные самодовольные граждане, которые с детских лет живут почти полностью на иждивении общества?
Чем чаще сопоставлял исследователь принципы и образ жизни цивилизованного общества и дикарей, тем больше разочаровывался в идее прогресса. Конечно, материальный, научный, технический прогресс налицо, и с этим не поспоришь (хотя за периодами подъёма обычно идут периоды упадка). Но прогрессирует ли человеческая личность? Отношения между людьми разве улучшаются? Обучается ли человек жить среди людей?
Туземцы прекрасно понимают, без взаимной помощи они пропадут. Пожалуй, не столько даже понимают рассудком, сколько сознают всем своим существом. На таком естественном основании покоится вся их жизнь.
Вот и сегодня они пришли к Маклаю приглашать на совместную охоту. Им очень хочется ещё раз убедиться в могуществе Маклая с его громоподобным ужасным «табу», из которого вылетают огонь и смерть.
– Маклай, завтра будем жечь высокую траву. Там будет много диких свиней. Маклай пойдёт туда со своим «табу», чтобы убивать свиней. Мы пойдём с нашими копьями, луками и стрелами.
В день охоты к нему явились несколько жителей Бонгу, разукрашенные, как на праздник, в полном боевом убранстве. У каждого – по два копья, острия которых были натёрты красной охрой, словно покрытые кровью. Нет ли в этом проявления охотничей магии?
– Высокая трава уже горит! – торжественно провозгласили пришедшие, у которых при движении трепетали разноцветные перья в волосах и цветы в браслетах и на поясах. Эта пёстрая свита сопроводила Маклая до места охоты.
Уже на опушке леса был слышан шум и треск пожара. Полоса огня продвигалась от леса, оставляя за собой чёрную землю и груды серого пепла, клубящиеся под лёгким ветерком. Столбы дыма поднимались с других сторон обширного степного пространства. Пожар распространялся неспешно, и Маклай успел позавтракать в тени деревьев, а туземцы по своему обыкновению отдыхали, сидя на корточках и жуя бетель.
Огненная полоса продвигалась всё дальше, то вспыхивая и вздымая в небо столбы белёсого дыма, то замирая и словно припадая к земле; пламя вилось тонкими змейками среди чёрной и пепельной гари. За огнём шагали охотники, держа наизготовку копья. Маклай двигался вместе со всеми, то и дело спотыкаясь о многочисленные кочки. Порой порывы ветра бросали дым и пепел в сторону охотников, слезя глаза и заставляя кашлять.
Было жарко и душно. Постепенно линии охотников сходились с небольшими остановками. Стали раздаваться голоса: «Буль арен» (свиньи нет).
За спиной одного из охотников Маклай увидел привязанное к копью мёртвое животное, похожее на большую крысу. Шерсть его походила на плоские эластичные иглы. Морда, лапы и часть шерсти были опалены: по‑видимому, оно задохнулось в дыму.
Вдруг послышались крики: «Буль! Буль!» Обернувшись, Маклай увидел, что в сотне шагов навстречу ему мчится крупный кабан, лавируя между многочисленными копьями. Когда свинья приблизилась шагов на двадцать, Маклай выстрелил. Зверь покачнулся и отпрянул в сторону, пуля попала ему в грудь. Следующая угодила в заднюю ногу.
Кабан пошатнулся, остановился и повернулся к бегущему в его сторону Маклаю, подняв верхнюю губу, обнажив почтенные клыки и глухо рыча. Исследователь, вынув револьвер, сделал несколько выстрелов. Зверь повалился на бок. Подбежавший туземец копьём пробил ему бок, другое копьё пролетело мимо, а одна из трёх стрел угодила животному в шею.
Подойдя, Маклай вонзил ему в бок длинный охотничий нож.
Подбежавшие туземцы наперебой стали расхваливать «табу» Маклая, объявляя свинью его добычей.
Вдали послышались крики: «Буль, буль, буль!» Кто‑то стал звать Николая Николаевича. Он отправился на голоса. Когда они вернулись, то рассказали, что там были ещё две свиньи, но они ушли, так как там не было Маклая с его «табу».
Подошла группа охотников из Бонгу. Им удалось убить одну свинью, но при этом она повалила Саула и набросилась на него. У него искусаны бок, рука и голова, много крови; его отвели в деревню.
– Что делать с твоей свиньёй? – спросили Маклая.
– Отнесите её в Гарагаси. Мне оставите голову и ногу, а остальное возьмёте себе. Я оставлю дома «табу» и пойду в Бонгу, чтобы лечить Саула. Всех угощу табаком.
Слова его были восприняты с воодушевлением.
Когда Маклай пришёл в Бонгу, его встретили плачущие жена и сын Саула. Сам раненый охотник, несмотря на весьма жалкий вид, с пятнами застывшей крови, с пеплом на теле и голове, возбуждённо рассказывал окружающим, как он убил свинью. Он размахивал здоровой рукой, словно нанося удар копьём. После смертельного удара животное резким движением сломало копьё и ринулось на Саула, сбило его с ног, искусало и попыталось убежать, но свалилось замертво. Его товарищи в это время пытались настичь вторую свинью, а потому никто не пришёл к нему на помощь.
Сравнительно глубокие раны были у Саула на руке и животе, остальные – мелкие или просто царапины. Потребовав воды и согрев её, Маклай обмыл раны, смазал их карболовым маслом и перевязал. Туземцы с обычным напряжённым вниманием следили за его действиями.
Солнце уже садилось, когда Маклай пришёл в Горенду, где убитому им кабану опалили щетину. Отрезав ему голову и заднюю ногу, Маклай отправился домой, взвалив на плечо свою добычу. Затемно добрался до Гарагаси и сел в походное кресло обедать, чувствуя сильный голод и тяжесть в ногах: почти весь день не ел и не отдыхал.
Из Горенду послышались удары в барум, возвещающие о начале празднества («ай») по случаю успешной охоты. Завыли трубы, засвистели другие музыкальные инструменты. Теперь уже они не казались режущими ухо. Привычка! Заснув под эту музыку, вскоре проснулся, когда луна уже стояла высоко. Ночной концерт продолжался.
Решил посетить праздник и стал собираться.
– Хозяин, можно я пойду с вами?
– Зачем?
– Всё‑таки интересно. А чего тут одному делать?
Пошли вдвоём. Луну затянула кисея облаков. Зажгли фонарь и отправились в путь. Ульсон с непривычки то и дело спотыкался и даже несколько раз упал, проклиная ночь, лес, папуасов и праздник.
Когда подошли к площадке, где проходил праздник, Маклай замедлил шаг, потушил фонарь и приказал Ульсону молчать. На поляне горел большой костёр, обставленный палками, на которых были нанизаны куски свинины. Временами жир стекал на раскалённые уголья, и они вспыхивали, разбрызгивая искры.
Повсюду сидя, лёжа и стоя туземцы наслаждались обильной едой и столь же избыточной музыкой. Некоторые спали.
Маклай подал сигнал своим свистком. Музыка смолкла. Раздались приветственные возгласы и приглашения к пиршеству. Гости вошли в освещённый круг и расположились среди пирующих. Им преподнесли отменные куски мяса. Маклай от своей порции отказался, а Ульсон даже заурчал от удовольствия.
Замолкнувшая было музыка грянула с новой силой. В этом оркестре солистов каждый как будто старался оглушить своих партнёров. Воздействие такой музыки было так велико, что Маклай поспешил покинуть поляну, на которой продолжался праздничный концерт.