Вильям Маклей содействовал и другому изменению в его судьбе, обеспечив постоянными средствами к существованию. По инициативе Маклея его избрали почётным членом австралийского Линнеевского общества, определив зарплату на уровне академика: 1200 фунтов стерлингов в год.
Трудно сказать, как начиналась его любовь к Маргарет. По всей вероятности, Николай Николаевич поначалу старался не обращать на неё пристального внимания, хотя не мог не отметить, что молодая женщина вполне подходит ему по возрасту и росту, по твёрдому спокойному характеру, немногословности, а также по некоторому внешнему сходству с любимой сестрой Олей. Было также известно, что у Робертсона имеется значительное состояние, а дочь могла стать наследницей.
Впрочем, последующие события показали, что Маклаю были чужды меркантильные соображения, и он женился на Маргарет, зная, что она практически бесприданница.
Не станем фантазировать по поводу того, как складывались личные отношения Маклая и Маргарет. Обратимся к её собственному свидетельству. Вот что она писала после его смерти:
«Меня и теперь ещё спрашивают, что побудило Маклая отказаться от своей предубеждённости относительно брака, и, спрашивая, многие видят во мне ведьму, окрутившую человека‑скалу. Другим, напротив, кажется, что я принесла себя в жертву, но жертва эта будто бы продиктована тщеславным желанием называться супругой великого человека и тем обеспечить себе место в истории...
Да, инициатива в организации нашего брака принадлежала мне. Как говорил потом Маклай, я сыграла роль пушкинской Татьяны, но была более настойчивой и добилась успеха.
Я любила Маклая и за него боролась, зная, как он страдал от мысли, что уйдёт из жизни, не оставив после себя роду‑племени... Любовь моя была бескорыстной. Если бы он женился на другой, я всё равно была бы рада, что его семейная жизнь наконец устроилась. Но когда я поняла, что чувства мои Николай разделяет, я повела себя энергично.
|
|
...Он сомневался в своём праве жениться, а не отвергал возможность брака вообще. Его останавливало беспокойство, что семья с её обязанностями и заботами помешает ему завершить его дело. С другой стороны, не хотел оставлять вдову и сирот – он знал, что скоро умрёт, и это была у него не какая‑то мания, а серьёзное определение врача...
Сознание близкого конца принуждало его считать дни и часы. Ему всё казалось, что он тратит время попусту, хотя большего напряжения в работе я не могу себе представить. Исключая двухчасовой перерыв на обед и отдых, муж ежедневно работал десять‑одиннадцать часов. И я не помню, чтобы труд его угнетал. Как‑то, кажется, корреспондент «Дейли миррор» спросил его, что Маклай считает самым прекрасным. «Труд, – быстро сказал учёный и, подумав, добавил: – Конечно, труд. В нём наиболее полно проявляет себя жизнь, а что может быть прекраснее жизни?»
...Я понимала, что жить для себя он не может и, конечно, при всём своём джентльменстве не сможет достаточно уделять внимания моей персоне. Для супруги такая перспектива была не слишком заманчива, но я действительно хотела служить Маклаю во имя его идеалов и дела, быть ему другом и сподвижником.
Возможно, мои рассуждения покажутся чересчур рационалистическими и найдутся люди, которые скажут, что мной руководила не настоящая любовь, а холодный рассудок. Что ж, был рассудок, но его породила любовь. Чего стоит любовь, которая не приносит любимому облегчения?
|
|
Мои родные, отец с матерью были против этого брака. Как все наши друзья, они относились к Маклаю с дружеским участием, но, зная состояние его здоровья и, несмотря на дворянское звание, зачастую стеснённость в средствах, не представляли его в роли моего супруга. Отец в конце концов готов был смириться, но ставил непременным условием, чтобы Маклай принял британское подданство и постоянным местом жительства избрал Австралию. Это условие многим казалось тогда родительским капризом, однако в действительности причина была иная.
Наша семья в то время считалась одной из самых богатых в Австралии, но весь семейный капитал отец вложил в недвижимость... Необходимую предприимчивость он находил только у меня и хотел, чтобы после его смерти я возглавила семейную фирму. Но, став женой русского дворянина, я автоматически теряла британское подданство и, находясь в России, никак не смогла бы заниматься нашим делом в Австралии. Поэтому отец требовал от Маклая британского подданства не из каприза, а в интересах всей семьи. Маклай же считал это невозможным и для русского дворянина даже позорным.
Через три года, когда Маклай выполнил всю свою программу, мы всё же поженились, отказавшись от всякой материальной помощи со стороны моих родителей и моей доли наследства. Скрипя сердце отец благословил нас, но сделал это под большим давлением нашего общего друга Вильяма Маклея...»
Нетрудно представить себе, как пытался увещевать почтенный Джон Робертсон дочь:
|
|
– Моя дорогая, ты только подумай, за кого ты собираешься выходить замуж. Это же одинокий бродяга, которого не интересуют ни семья, ни даже наш семейный капитал.
– Он замечательный учёный и великий человек.
– Готов согласиться, что этот невысокий человек велик и что он известный учёный. Но он путешественник...
– Николай ненавидит это слово. По его словам, те, кто так его называют, не могут понять разницы между тяжким и опасным трудом, требующим передвижений, и праздным шатанием по свету.
– Я не желал говорить ничего обидного. Но учёный путешественник даже ещё опасней для семьи, чем просто бродяга или искатель золота. Бродяге может надоесть праздное шатание, тот, кто ищет золото, может его найти. Но тот, кто ищет истину, не найдёт её никогда. Не так ли, дорогая?
– Нет, он не просто ищет истину, а сражается за неё, не щадя своей жизни.
– Он и твоей не пощадит... Не кажется ли тебе, что твой жених чем‑то напоминает незабвенного, благородного, занятного, но чрезмерно наивного и, прости, в чём‑то маниакального Дон Кихота?
– Вы правы, отец. Он – настоящий Рыцарь Печального Образа. И я готова быть его верным оруженосцем... Не сочтите это за громкие слова. Таково моё убеждение.
Мечтатель
Странно, очень странно, что солидные члены Линнеевского общества отнеслись всерьёз к предложению Миклухо‑Маклая создать в Австралии морскую биологическую станцию. Тем более что прославился Маклай вовсе не изучением морской фауны, а пребыванием среди дикарей и изучением их жизни и нравов. Сказалось то, что его предложение горячо поддержал Маклей.
Выступая на заседании Линнеевского общества, Миклухо‑Маклай постарался сразу же упомянуть о таких дальних перспективах и столь грандиозных задач, от которых слушатели отшатнутся с недоумением или насмешками:
«...Будет ошибкой думать, что мои занятия морской биологией есть отход от основной программы моей научной деятельности или же разделение моих научных интересов. Это не совсем так. Главная и неизменная цель моей жизни – служение науке о человеке. В эту науку я включаю сравнительную анатомию, антропологию, этнографию и ряд сопутствующих областей, делающих объектом своего внимания человека и то, что к нему непосредственно относится...»
Да что же это ещё за такая непомерно огромная наука о человеке? О такой науке можно, конечно, фантазировать, не более того. Все науки так или иначе связаны с человеком, ибо являются его созданием. Не слишком ли широко размахнулся неугомонный господин Маклай?
Примерно так должны были воспринимать здравомыслящие слушатели. И в этом нет ничего удивительного: до сих пор, до начала XXI века о такой науке приходится только мечтать. Да и при чём тут морская биология?
«...Но мне кажется, – невозмутимо продолжал Маклай, – делать человека объектом своего научного интереса и при этом оставаться равнодушным к его потребностям – значит быть ему не истинным другом, а всего лишь сторонним наблюдателем его биологического существования. Бессмысленно лечить недуги человеческого тела, не заботясь о том, чтобы человек не испытывал голода, жажды, физического и духовного угнетения. И вряд ли, на мой взгляд, заслуживает одобрения деятельность учёного, который, оградив себя суровой академичностью, не видит и, что всего хуже, не желает увидеть за своим трудом благо человечества».
Вот, оказывается, куда ведёт мысль докладчика. Он не желает считать науку исключительно умственным занятием, исканием высоких истин, а низводит её до простого служения человеческим потребностям, да ещё распространённым на весь род человеческий! И это в то время, когда многие добропорядочные граждане Британии вынуждены тяжким трудом зарабатывать себе на хлеб.
«Я сознаю, что, возможно, несколько опережаю задачи наук сегодняшнего дня, – оговаривается Маклай, понимая вероятную реакцию слушателей. – Но задача, которую я выдвигаю сегодня, завтра, то есть в недалёком будущем, станет неотлагательной. Охотно допускаю, что в такой стране, как Австралия, чьи жизненные ресурсы даже не поддаются пока учёту, разговор о грядущем голоде сейчас может показаться нелепым. Но полагаться на неисчерпаемость дарованного природой было бы заблуждением...»
Последняя фраза заслуживает особого внимания. Она зазвучала на весь мир во второй половине XX века. Во времена Миклухо‑Маклая об оскудении природных богатств планеты высказывались обычно для того, чтобы резко делить человечество на три части: первые имеют возможность потреблять всевозможные блага, вторым положено добывать и поставлять им эти блага, а остальные обречены на вымирание или уничтожение. Маклай думал иначе:
«...Мир освободится от человеконенавистнических предрассудков, от рабства, от будто бы обоснованных претензий одного народа угнетать другой народ, человечество поймёт преступность насилия, жестокости, неравнодушия, люди всех наций и рас поймут, что между собой они равны и каждый из них наделён от рождения равным правом на жизнь и жизненные блага. Наука избавит человечество от эпидемий, многих пока неизлечимых болезней, облегчит труд людей, обогатит их душу и мозг прекрасными идеалами. Но всё это окажется утопией, если человечество встанет перед проблемой мирового голода...»
С необычайной проницательностью он подчеркнул, что человечество «никогда не сможет увеличить водные и минеральные ресурсы Земли». С этим трудно было не согласиться. Тотчас вспоминались подобные идеи Томаса Мальтуса, который предрекал в будущем острейшую кровопролитную борьбу за природные ресурсы, если люди не начнут регулировать рождаемость прежде всего бедных слоёв населения и отсталых народов.
Однако Маклай и тут удивил всех. Он напрочь отрёкся от учения Мальтуса (которое, между прочим, не оспаривал сам Чарлз Дарвин). Но что можно предложить взамен этой логичной теории, опирающейся на безусловный факт геометрического роста любого биологического вида и благоприятной среде? Разве при таком размножении людей не начнётся в не слишком отдалённом будущем перенаселение планеты и нехватка материальных благ?
Тут мысль Маклая сделала неожиданный поворот, и не куда‑нибудь в сторону, а ввысь, поистине в космические дали. Он заговорил о целесообразности и гармонии во Вселенной:
«...Возможно, когда‑то, в чрезвычайно отдалённом будущем Солнце остынет, но пока оно светит, его энергия целесообразна, и потому целесообразна живая природа Земли и всё, что её составляет, а значит, целесообразно и человечество. Почему целесообразна живая природа? Потому, что она поглощает избыток солнечной энергии, способный в противном случае разрушить нашу планету. Закономерен и другой вопрос: для чего созданы мы, люди, каково наше предназначение? К сожалению, ответить на этот вопрос с полной определённостью затруднительно, но, я думаю, наше назначение в том, чтобы, познавая механизм жизни, утверждать его как шедевр Вселенной. Не случайно, а закономерно человек стремится к прекрасному, ищет пути его создания. Жизнь же в своей основе есть прекрасное над прекрасным, высший шедевр.
Познать жизнь, всю механику Вселенной – вот, на мой взгляд, наша цель...»
Оказывается, он имеет в виду прежде всего – познание сути и смысла жизни вообще, и жизни человечества в частности! Но ведь над этой извечной загадкой безуспешно напрягают умы величайшие мыслители всех времён и народов. Уж не насмехается ли Маклай, предлагая её вниманию членов Линнеевского общества? И каким образом столь туманная философская проблема связана с конкретным делом: основанием научной морской биологической станции?
В завершение доклада всё прояснилось:
«...Океан нас породил, он нас и прокормит. Проблема, однако, полагается в том, чтобы научиться добывать в море пищу достаточно разнообразную, в необходимом количестве и не во вред основным запасам; чтобы вместе с жирным быком не убивать и корову, которая завтра родит нам нового быка и восполнит вчерашнюю потерю.
Вот, джентльмены, те соображения, которые я счёл нужным предложить вашему вниманию, поднимая вопрос о необходимости целенаправленных и непременно всесторонних биологических изысканий в море».
К чести джентльменов, они выслушали доклад с неослабным вниманием и воздержались от язвительных замечаний по поводу некоторых фантастических идей Маклая. Всё‑таки они были англичанами, умеющими ценить и уважать экстравагантность, в которой никак нельзя было отказать господину учёному.
Последовал вполне резонный вопрос: а что произойдёт тогда, когда ресурсов Мирового океана окажется недостаточно, чтобы прокормить многие миллиарды людей? Ответ был оригинальным: «Люди со временем, очевидно, научатся искусственно воспроизводить те процессы, которые происходят в растениях и живых организмах, и таким способом будут получать продукты питания синтезированные».
– Синтезированное мясо! – насмешливый возглас из зала.
– И хлеб, – невозмутимо парировал Маклай. – Если сейчас уже определённо ясна возможность для синтеза неорганических веществ, отчего же в таком случае нельзя химическим путём из одного вида органики получать другой, более необходимый? Задержка здесь только за уровнем наших познаний. Моторные экипажи, поезда и пароходы теперь никого не удивляют, а разве они не явные подобия живых организмов? Нас удивляет преимущественно непривычное и, удивляя, часто вызывает недоверие. Но если в своём недоверии мы будем упорствовать, от этого мы же и пострадаем. Всякая мысль, чтобы она принесла желанный плод, требует сначала доверия, а затем отваги и терпеливого труда исследователя.
Последовали новые вопросы, и чтобы не приводить дискуссию целиком, приведём только некоторые высказывания Маклая:
– Рост населения – один из видов движения, а любое движение, насколько нам известно, постоянным ускорением не обладает.
– Земля, а значит, и мы вместе с нею только часть единого организма Вселенной.
– Если бы миром управлял мистер Бог, от такого бремени он давно бы свалился с ног.
– Тот, кто открыл бы, что двигает материей, кроме энергии, которая и сама является материальной, был бы самым гениальным человеком мира.
Что и говорить, великим фантазёром и мечтателем умел быть Миклухо‑Маклай. Но безусловно, надо было обладать немалым мужеством мыслителя и даже, пожалуй, толикой безрассудной отваги, чтобы решиться столь откровенно высказывать свои представления о человечестве и его далёком будущем в связи с докладом на конкретную деловую тему.
Поступок, достойный Рыцаря Печального Образа.
Признание
Его постоянно мучило сознание, что он не в состоянии отвести от друзей‑туземцев с Берега Маклая угрозу закабаления со стороны хищных капиталистических государств. Была надежда создать свободный Папуасский союз на основе традиционной местной культуры.
Идея была столь же замечательна, сколько и утопична. Теоретически представлялась возможность сознательно, целесообразно регулировать развитие цивилизации от уровня каменного века до эпохи машин. Это был бы колоссальный эксперимент, способный оказать влияние на весь ход эволюции человечества. Существенно улучшив способы ведения сельского хозяйства, можно было бы превратить Берег Маклая в один из центров тропического земледелия и общинного, едва и не коммунистического ведения хозяйства и распределения благ.
Себе он отводил роль советника и представителя в переговорах с чужестранцами. Однако реализовать подобные проекты оказалось невозможно. Его научные работы и предложения встречались в Австралии сочувственно. Но планы устройства Папуасского союза воспринимались как наивные мечтания.
Пользуясь глубоким уважением австралийских учёных (преимущественно любителей), Миклухо‑Маклай проводил самые разнообразные исследования. Помимо антропологии и анатомии головного мозга австралийских аборигенов и представителей других племён он проводил много зоологических наблюдений. Например, отметил особенности распределения шерсти на тег ле кенгуру. Эта несущественная на первый взгляд деталь имела немалое теоретическое значение: по мнению Чарлза Дарвина и Альфреда Уоллеса, у млекопитающих густая шерсть на спине и её направление приспособлены для стекания воды. На примере кенгуру это правило как будто не оправдывалось. Миклухо‑Маклай предлагал выяснить поведение кенгуру во время дождя, чтобы внести ясность в проблему.
Он произвёл и геофизические наблюдения, измеряя температуру земли на разных глубинах (в шахте – до 841 м), а также температуру воды у восточного побережья Австралии. Ему удалось раскопать и определить кости вымершего гигантского кенгуру и некоторых других вымерших животных, среди которых наиболее внушительным было гигантское сумчатое – дипротодон австралийский – размером с носорога, с огромными бивнеподобными резцами.
Научная деятельность Миклухо‑Маклая в Австралии проходила очень успешно. Но его тяготило большое количество собранных ранее материалов, оставшихся неопубликованными и даже в значительной части необработанными. Он предложил Русскому географическому обществу подготовить их к печати. Для этой цели следовало приехать в Россию. Обстоятельства благоприятствовали: в феврале 1882 года Австралию посетила русская военная эскадра. На клипере «Вестник» учёный добрался до Сингапура. Отсюда на крейсере «Азия» через Красное море достиг Суэцкого канала. Пришлось надолго застрять в Александрии из‑за начавшихся военных действий между Турцией и Великобританией.
Поездка растянулась на полгода. В Петербурге его встретили с огромным энтузиазмом. Зал заседаний Географического общества публика наполнила до отказа за час до выступления. Были забиты даже проходы и смежные с залом помещения.
Заседание открыл вице‑председатель общества Семёнов‑Тян‑Шанский. Перечислив некоторые достижения Миклухо‑Маклая и вскользь посетовав на недостаточное количество его научных публикаций, он назвал исследования на Новой Гвинее «смелым подвигом».
Доклад Миклухо‑Маклая слушали в полнейшей тишине. Говорил он негромким ровным голосом, без выражения эмоций. Рассказал отдельные эпизоды из своих путешествий, поделился некоторыми наблюдениями и выводами; упомянул о том, что когда в его отсутствие Берег Маклая посетили англичане, папуасы не позволили им зайти в его хижину.
Выступления знаменитого путешественника пользовались большим успехом, несмотря на отсутствие у него ораторских способностей. Появились первые карикатуры, весьма развязно высмеивавшие не совсем удачные его выражения (он отвык бойко говорить на родном языке), высказывания о нравах папуасов. Это были признаки его популярности, а также недоброжелательного отношения некоторых людей к его деятельности.
Неумение подлаживаться ко вкусам публики и недостаточное знакомство русских учёных с его научными достижениями вызывали недоразумения, злословие. Об этом с горечью и возмущением писал публицист и литературовед П. Н. Полевой. По его мнению, Географическое общество оказало исследователю очень сдержанный приём: «Можно было, право, подумать, что Миклухо‑Маклай вернулся из поездки по Рязанской губернии, где он на средства и по поручению Географического общества занимался исследованием кустарной промышленности».
Полевой пересказал замечания, отпускаемые в адрес Миклухо‑Маклая: и между дикарями‑то он не жил, а больше околачивался в Калькутте; и не учёный он, а шарлатан, недоучившийся студент; и ему просто вздумалось поиграть в Робинзона, а когда потребовались денежки, приехал втирать очки доверчивым россиянам.
«А между тем впечатление, – писал Полевой, – которое Николай Николаевич... производил на своих чтениях и объяснительных беседах, невольно располагало в его пользу всех слушателей. Прежде всего заметим, что Миклухо‑Маклай довольно плохо говорит по‑русски, результат его 12‑летних странствований и пребываний на чужбине, и не обладает способностью к гладким фразам и ярким эффектам... Главное достоинство и главный недостаток этих лекций заключались в той замечательной простоте и в том полнейшем равнодушии, с которым автор относился к своему собственному рассказу. Каждый слушавший его понимал, что он говорит ТОЛЬКО ПРАВДУ... Но под этим равнодушием, под этой правдивой красотой рассказа слышалось глубокое сознание собственного подвига, глубокое сознание того, что рано или поздно этот подвиг должен быть оценён по заслугам и по достоинству».
В Москве его встретили как долгожданного гостя. Он сообщил своему брату Михаилу: «Вчера состоялось чтение в обществе любителей естествознания в зале Политехнического музея, что на Лубянке. Народу было около или более 700. Губернатор, митрополит, два архиерея... Давка из дверей была страшная. Наконец, толпа без билетов ворвалась... Чтение сошло с моей стороны удовлетворительно... Мне присуждена большая золотая медаль Общества любителей естествознания и т. д. В воскресенье я принял обед, который дают мне профессора и другой учёный люд московский. Я принял под условием: дать мне бифштекс, молоко и не заставлять говорить».
Впрочем, некоторые полагали, что лектором он был никудышным. Хотя публика почти всегда встречала и провожала его восторженно. Сам он воспринимал происходящее спокойно, с полным сознанием правоты своего дела. В одном из своих писем признавался: «На Берегу Маклая я забыл о разных хитросплетениях общественной лжи, к тому же я и прежде никогда не прибегал к ним».
Своё обычное бытоустройство он описывал так: «Я предпочитаю самый простой стол – много зелени, мало говядины... много молока, никаких положительно напитков (даже пива), кроме кофе, чаю или какао. Ложусь по вечерам, с весьма редким исключением, около 9‑ти часов вечера, встаю до 6‑ти часов утра. Моё правило – ложиться в 9 часов вечера, избавляет меня от скуки принимать приглашения на обеды или вечера...»
Он не любил шумных сборищ; стремился к уединению и размышлениям, отдавая основную часть бодрствования работе. На своих чтениях говорил только по делу, не заботясь о том, чтобы заинтересовать и тем более ошеломить аудиторию. Получив стенограмму первой лекции, вынужден был исправить и дополнить текст, заметив, что не сообщил ряд фактов, которые хотел упомянуть. «Это произошло, вероятно, – пояснил он, – вследствие головной боли, которая продолжалась весь день и особенно усилилась к вечеру. Я позволяю себе пополнить настоящий отчёт пропущенными при чтении фактами, а также несколько исправить мою подчас нескладную русскую речь».
Нетрудно догадаться, что выступления перед большой аудиторией при плохом здоровье и почти постоянных головных болях были для него чрезвычайно трудны и утомительны, но учёный относился к ним как к необходимой работе.
Русское общество, средние слои населения лучше, сердечнее понимали смысл подвига Миклухо‑Маклая, чем официальные научные деятели. Последних понять нетрудно: он не имел чинов и почётных званий, сам отказался от академической карьеры, не желал становиться «нормальным» членом научного сообщества, а оставался, можно сказать, интеллектуальным анархистом, да ещё с какими‑то подозрительными общественно‑политическим взглядами. К тому же Николай Николаевич не торопился печатать свои научные труды.
И всё‑таки конец 1882 года оказался для него счастливым. Географическое общество было избавлено от расходов на подготовку его трудов к печати: император Александр III принял эти расходы – 20 000 рублей – на свой счёт. Эта сумма позволила погасить прежние долги исследователя.
Из Петербурга Николай Николаевич отправился в Берлин, где сделал научный доклад, затем переехал в Лондон и оттуда отплыл в Австралию. Ему бы поторопиться к любимой Маргарет и к продолжению научной работы. Однако случайная встреча в пути круто изменила его планы. На рейде в Батавии он увидел русский корвет «Скобелев». Командир корвета адмирал В. Н. Копытов согласился исполнить просьбу путешественника и, сделав изрядный «крюк», доставить его на Берег Маклая.
В одном из портов Миклухо‑Маклай приобрёл двух телок и бычка зебу, а также несколько коз и семена разных культурных растений. С этими подарками он в третий раз посетил Берег Маклая – в марте 1883 года.
Вместе с адмиралом и несколькими офицерами съехал на берег около деревни Бонгу. Их окружили папуасы, встретившие возвращение Маклая без особых изъявлений радости, как будто тот отсутствовал несколько дней, а не долгих шесть лет.
«Мне показалось странным, – записал он, – отсутствие всякой дружественной демонстрации по отношению ко мне со стороны папуасов». Однако, подумав, нашёл это обстоятельство понятным: «Ведь я сам ничем особенным не выражал своего удовольствия при возвращении сюда; что же мне удивляться, если и папуасы не скачут от радости при виде меня. Были, однако, и такие среди них, которые, прислонясь к моему плечу, всплакнули и, всхлипывая, стали пересчитывать умерших во время моего отсутствия». Оказалось, что многие старые друзья, и среди них Туй, умерли.
«Я чувствовал себя как дома, – отметил исследователь в записной книжке, – и мне положительно кажется, что ни в каком из уголков земного шара, где мне приходилось жить во время моих странствий, я не чувствую такой привязанности, как к этому берегу Новой Гвинеи... Всем хотелось, чтобы я по‑старому поселился между ними, но на этот раз уже в самой деревне; хотели также знать, когда я опять вернусь...»
Однако многое здесь стало для него непривычным: новые жители, появление пустырей в Бонгу и некоторое общее запустение. Деревня Горенду и вовсе оказалась покинутой. Да и сам Маклай за эти годы заметно изменился, словно успел постареть, остепениться. Прожитое не возвращается.
Первая попытка акклиматизации на Берегу Маклая новых видов животных прошла занятно, не увенчавшись большим успехом. Толпа туземцев напряжённо следила за тем, как из крупного парового баркаса высаживали бычка, телку и коз. Бычок оказался резвым и своенравным. Он выпрыгнул в воду и побежал вдоль берега, таща за собой двух матросов, которые пытались удержать его за верёвки, привязанные к рогам. От невиданного чудища («большая свинья с зубами на голове») папуасы бросались в воду или залезали на деревья.
Для животных матросы соорудили загон. Но как только белые люди ушли, а загон окружили туземцы, бычок разволновался, разворотил часть изгороди, перепрыгнул через ограду и бросился в лес. За ним последовала телка. Загнать их обратно так и не удалось.
Управиться с козами было проще. Однако когда один из матросов показал, как доят коз, и предложил папуасам отведать молока, они наотрез отказались. Им больше нравилось рассматривать диковинных животных и обмениваться впечатлениями от увиденного.
На этот раз Маклай недолго пробыл на Новой Гвинее. Из Сиднея он направил письма британским управителям колоний, требуя пресечь политику насилия, людокрадства и невольничества. По его настоянию была отменена колонизаторская экспедиция американца Мак‑Ивера на Берег Маклая. Наиболее серьёзную опасность для туземцев учёный видел со стороны жестоких немецких колонизаторов:
«Германский флаг в Тихом океане прикрывает самые бессовестные несправедливости, как кражу и обман в отношении туземцев, невольничество и жестокости на плантациях, систематический грабёж туземных земель и т.п. Ни одно преступление белого человека против чёрных не было до сих пор наказано германским правительством...»
В России о характере его деятельности стали распространяться ложные слухи. Газета «Новое время» сообщила, что он ударился в политику и выставляет себя «королём папуасов», стараясь отдать всю Новую Гвинею под покровительство Англии. Правда, другая газета – «Новости» – опровергла эти домыслы. Несколько позже газетная шумиха вокруг его имени вспыхнула снова.
Так уж складывалась его жизнь (такую судьбу он сам выбрал): очень немногие планы мог осуществить без серьёзного противодействия. Вот и в женитьбе на Маргарите, дочери Джона Робертсона, появились новые препятствия. Жених был православным, а невеста – протестанткой. Как венчаться? Отец Маргариты настаивал на браке только по протестантскому обряду в надежде, что этого не произойдёт. Миклухо‑Маклай сумел добиться соответствующего разрешения у самого царя Александра III, и 27 февраля 1884 года состоялась свадьба.
Многолетний одинокий скиталец и исследователь связал себя, как тогда говорили, семейными узами. Они были для него радостными: «Я понимаю теперь, что женщина может внести истинное счастье в жизнь человека, который никогда не верил, что оно существует на свете».
Спокойная и счастливая семейная жизнь не могла отвлечь от несправедливостей окружающего мира. Германия захватила северо‑восточный берег Новой Гвинеи. Маклай шлёт телеграмму протеста Бисмарку. Противодействовать железной германской поступи он в одиночку, конечно же, не мог. У него возник новый план помощи папуасам. Чтобы реализовать его, требовалось поехать в Россию. Захватив этнографические и антропологические коллекции, Николай Николаевич покинул Сидней в феврале 1886 года.