Может создаться впечатление, будто у Миклухо‑Маклая не было иного выбора, как стать последователем этических принципов, которые утверждали Кант и Шопенгауэр. В действительности было иначе. В его время, во второй половине XIX века, обретали популярность совершенно другие принципы. На продуктивной почве теории естественного отбора и борьбы за существование взросла буйная поросль социодарвинизма. Это учение оправдывало жестокую капиталистическую конкуренцию, борьбу за власть и экономическое господство, существование привилегий для одних социальных групп и угнетение, унижение других.
У подобных идей были и противники. Скажем, русский публицист и философ Н. К. Михайловский заметил: «Из того, что человек – животное, ещё вовсе не следует, чтобы для него обязательно было быть скотом». Н. Я. Данилевский вообще отвергал всеобщность принципа естественного отбора и борьбы за существование. «Каким жалким, мизерным представляется мир и мы сами, – писал он, – в коих вся стройность, вся гармония, вся разумность являются лишь частным случаем бессмысленного и нелепого; всякое добро – прямою непоследовательностью во всеобщей борьбе...»
Русский зоолог К. Ф. Кесслер обосновал биологический закон взаимной помощи. (Похоже, уже после смерти Миклухо‑Маклая его знакомый, географ князь Пётр Кропоткин эту идею развил и распространил на человеческое общество). Но в условиях свирепой конкурентной борьбы, жажды личных благ и привилегий, накопления капитала любой ценой, в капиталистическом обществе закон взаимопомощи представлялся не столько правилом, сколько исключением, согласно которому надо бороться, драться за личное преуспевание.
В 1844 году в Германии была издана книга Макса Штирнера (Каспара Краузе – так его по‑настоящему звали) «Единственный и его собственность». В том же году родился Фридрих Ницше, мысли которого без малого век спустя стали повторять идеологи германского фашизма.
Штирнер отбросил как предрассудки идеи о сострадании, стремлении к общему благу, взаимопомощь. Заявил откровенно и без обиняков: «Моё «я» для меня всего дороже. Я – Единственный! Мир – это моя собственность. Всё – во мне, всё – для меня. В обществе неизбежна борьба за самоутверждение. Остаётся или победить, или покориться. Победитель – властелин, побеждённый – подвластный. И я стремлюсь к победе!» (Правда, несмотря на это, Каспар Краузе закончил жизнь самым жалким образом).
Позже Ницше провозгласил наивысшим благом и устремлением человека – волю к власти. Доказывал существование в обществе прирождённых владык, вождей, господ и прирождённых рабов и подчинённых, посредством которых высшие проводят в жизнь свои цели, проявляют свою волю. (Правда, судьба Ницше была не менее трагична, чем Краузе‑Штирнера. Фашисты, которые перешли от теории к практике закабаления и уничтожения представителей «низких рас», тоже не избежали полнейшей катастрофы).
Итак, в середине XIX века мыслящему человеку была предоставлена возможность сделать нравственный выбор: или сосуществование людей на основе высоких идеалов добра и справедливости, или стремление к власти и личному благосостоянию любой ценой, господству над другими. Такой выбор имел отношение не только к отдельным личностям, но и к целым народам, расам.
О том, какое это имело значение во времена Миклухо‑Маклая, можно судить по статье «Дикарь перед судом науки и цивилизации» в газете «Восточное обозрение»:
«Вопросы о низших расах и инородцах важны для человечества. Столкновение рас ознаменовывается обычно многими печальными явлениями и часто приводит к исчезновению целых племён, помимо их воли...
Мы часто слышим слова и фразы о «высших» и «низших» расах, о преимуществах одних над другими... о каком‑то непреложном законе вытеснения и вымирания одних народностей и племён и сохранения других. Замечательно, что всё это выдаётся как аксиомы науки, как дело решённое. Но читатель, вероятно, удивится, когда узнает, что всё это ещё не доказано наукой. О низших расах и других племенах мы ещё слишком мало знаем, чтобы прийти к каким‑либо выводам о природных качествах рас, тем не менее смеем произносить смертельные теории.
...В антропологии и этнологии открывается та нить родства, которая проникает во все человеческие расы и племена... С этой точки зрения единства жизни и развития низшие расы, дикари как первобытные народы составляют не выродков и не обособленные зоологические особи, а целое со всем остальным человечеством».
Автор статьи привёл краткий диалог Миклухо‑Маклая со слушателями его публичных чтений. На вопрос, жалели или нет дикари о расставании с ним, он ответил задумчиво:
– Жалели... И даже плакали.
– Разве они умеют плакать? – спросила наивная петербургская дама.
– Да, умеют, – сказал Маклай, – но зато редко смеются.
«Этот ответ рисует целую драму инородческой души, – писал автор статьи. – Современная наука не может ныне рассматривать дикаря и низшие расы как только с гуманной, общечеловеческой точки зрения. Массы новых наблюдений открывают в дикаре тот же человеческий мир... Эта идея родства и единства со временем ещё более озарит историю и философию жизни и укажет великий нравственный закон, по которому дитя‑человек, дикарь и инородец, заслуживает не унижения, вражды и истребления, но сострадания, сочувствия, помощи и восприятия в полноправную среду человеческого братства.
Будет время – исчезнут предрассудки и суеверия... и к чести былой цивилизации восторжествует закон гуманизма, равенства и всеобъемлющей человеческой любви».
Увы, эти восторженно‑оптимистические предсказания не сбылись: в первой половине просвещённого, научно‑технического XX века разразились самые кровопролитные и разрушительные в истории мировые войны.
Значительная часть человечества, руководители крупнейших держав, владельцы огромных капиталов стихийно, порой сами того не сознавая, а то и продуманно сделали свой выбор – противоположный тому, который был сделан Миклухо‑Маклаем и немалым числом достойнейших представителей человечества.
«Наука о том, как жить людям друг с другом»
Один физик как‑то пошутил: «Учёный – это человек, удовлетворяющий своё любопытство за счёт общества». В шутке есть доля истины. Учёный‑теоретик стремится познать законы природы. Часто ему совершенно безразлично, принесёт ли его открытие какую‑нибудь пользу тому обществу, в котором и за счёт которого он имеет возможность теоретизировать.
Впрочем, уже давно было подмечено: ничего нет практичней хорошей теории. Удовлетворяя свою любознательность, теоретик приносит пользу людям. Рано или поздно его идеи найдут применение.
Всё это в наиболее простой и ясной форме относится к наукам естественным, физико‑математическим, химическим, техническим. Мы познаем природу в разных её проявлениях, что позволяет нам использовать её богатства, создавать для этой цели всё более совершенную технику, технологии. Познавая природу и создавая технику, человек стал властелином всей области жизни на Земле – биосферы.
А вот возможности практического использования достижений многих гуманитарных наук не так очевидны. Какая реальная польза от антропологии? От этнографии? Языкознания? Истории? Какие материальные блага может получить общество от подобных наук?
Предположим, удалось обмерить тысячи, миллионы черепов, детальнейшим образом описать разные расы, в точности выяснить те или иные события далёкого прошлого. И что дальше? Больше появится железа или нефти, домов и мебели, мяса и зерна? Нет. Накапливаются, конечно, таким образом интеллектуальные ценности. Но ими, как говорится, сыт не будешь.
Наиболее прославленные достижения XX века связаны с покорением космоса и атомной энергией. Из учёных всемирная слава у К. Э. Циолковского и А. Эйнштейна, теоретически обосновавших эти практические свершения, – людей очень разных.
Одно из высказываний Эйнштейна: «Учёные в поисках истины не считаются с войнами». Вот и провели американцы чудовищный эксперимент с сотнями тысяч человеческих жертв: испепелили в атомном пекле два мирных японских города.
Циолковский писал: «Этика космоса, то есть его сознательных существ, состоит в том, чтобы не было нигде страданий». Так‑то оно так – в идеале. Однако до сих пор на одной из планет Солнечной системы, на окраине одной из миллиардов галактик даже космические исследования подчинены военным программам, а космические ракеты нацелены на мирные города.
Величайшие научно‑технические достижения XX века используются далеко не только в благородных целях. Напротив, преобладают устремления самые низменные: корысть, жажда господства над другими людьми. В наше время от голода и убийств умирает больше людей, чем сто лет назад. Это и есть прогресс? А разве с тех пор люди, даже самые состоятельные, стали жить спокойнее и счастливей?
Чтобы использовать достижения естествознания и техники на благо людей и жизни на Земле, для взаимопонимания между народами и государствами, для понимания человека и его роли, предназначения в природе, совершенно необходимо человековедение.
Не победа над природой – а единство с природой. Не угнетение и покорение народов и государств – а сотрудничество и взаимопонимание. У современных людей иного выбора нет.
В конце XIX – начале XX века об этом задумывались немногие. Миклухо‑Маклай был из их числа. Он проницательно отметил, что следует ожидать, если представители технической цивилизации будут продолжать жить и действовать, исповедуя принцип господства‑подчинения, распространяя идею о высших и низших расах, о передовых государствах, которые призваны властвовать над остальными, использовать их в собственных целях и добиваться мирового господства.
Замечательную мысль высказал по поводу достижений, идейной направленности трудов Миклухо‑Маклая Лев Николаевич Толстой. Несмотря на тяжёлую болезнь, он написал в сентябре 1886 года исследователю:
«Меня... умиляет и приводит в восхищение в Вашей деятельности то, что, сколько мне известно, Вы первый, несомненно, опытом доказали, что человек везде человек, т. е. доброе общительное существо, в общение с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой. И Вы доказали это подвигом истинного мужества, которое так редко встречается в нашем обществе... Люди жили так долго под обманом насилия, что наивно убедились в том и насилующие и насилуемые, что это уродливое отношение людей не только между людоедами и христианами, но и между христианами есть самое нормальное.
И вдруг один человек... является один среди самых страшных диких, вооружённый вместо пуль и штыков одним разумом, и доказывает, что всё то безобразное насилие, которым живёт наш мир, есть только старый отживший абсурд, от которого давно пора освободиться людям, хотящим жить разумно...
Мне хочется Вам сказать следующее: если Ваши коллекции очень важны, важнее всего, что собрано до сих пор во всём мире, то и в этом случае все коллекции Ваши и все наблюдения научные ничто в сравнении с тем наблюдением о свойствах человека, которые Вы сделали, поселившись среди диких и войдя в общение с ними и воздействуя на них одним разумом... Ваш опыт общения с дикими составит эпоху в той науке, которой я служу, – в науке о том, как жить людям друг с другом...»
Письмо это очень много значило для Николая Николаевича. Слова признания и восхищения от великого писателя и мыслителя – награда исключительно высокая.
Миклухо‑Маклай не был честолюбцем, не добивался популярности среди широкой публики, не очень охотно выступал перед большой аудиторией и без наслаждения выслушивал аплодисменты в свой адрес. Однако заметное пренебрежение к его достижениям, исследованиям со стороны многих учёных приносило ему немало огорчений. Вдобавок ко всему некоторые газеты с издёвкой писали о его деятельности и проекте русской общины в Океании.
Физические недуги и моральные травмы измучили его, худое лицо пожелтело, покрылось морщинами, в облике сквозила усталость. И только вспоминая свои путешествия, оживлялся, голос твердел, взгляд становился ярким, движения энергичными. Он ещё надеялся на лучшее. Но в конце года царь полностью отверг его проект: «Считаю это дело конченым. Миклухо‑Маклаю отказать».
Моральная поддержка Толстого была очень и очень кстати для Николая Николаевича. В письме писатель признался: «Я особенно желаю Вас видеть и войти в общение с Вами». Казалось бы, оставалось только горячо поблагодарить Льва Николаевича за столь лестные отзывы в свой адрес. А Миклухо‑Маклай счёл нужным оговориться, что не разделяет взгляда великого писателя на науку как второстепенную область деятельности: «Разумеется, я не буду возражать на Ваши нападки на науку, ради которой я работал всю жизнь и для которой я всегда готов всем пожертвовать».
Тем не менее даже в научном плане мысли Толстого оказались отчасти созвучны взглядам учёного. Он и сам отзывался о своих коллекциях так: «Коллекция моя сравнительно бедна, так как цель моего путешествия была не собирание коллекций, а изучение нравов дикарей»; она «имеет назначение главным образом представить аксессуары жизни так называемого «каменного» периода, который исчезает на глазах».
Автор интересной книги о Миклухо‑Маклае Б. Н. Путилов отметил: «Письмо Толстого во многом способствовало решению учёного широко ввести в описания путешествий моменты «личные», «субъективные», «характеризующие мои отношения к туземцам».
Мудрый Лев Николаевич очень верно подметил то главное, что придаёт трудам и подвигу Миклухо‑Маклая всемирное значение не только для своего времени, но и на века вперёд.
Уже после смерти учёного Толстой записал в своём дневнике за 1897 год: «Читал о действиях англичан в Африке. Всё это ужасно... Почему же людям, живущим христианской жизнью, не пойти просто, как Миклухо‑Маклай, жить к ним, а нужно торговать, спаивать, убивать». Он отмечал с огорчением: «Его у нас не оценили...», «Ах, что это был за человек!»
Незадолго до смерти Миклухо‑Маклай получил от Толстого письмо и фотографию (а ведь Лев Николаевич не только был скуп на похвалы и восторги, но неохотно дарил свои фотопортреты). Это письмо учёный ожидал давно и принял с огромной радостью.
Важно ведь не то, какое количество людей тебя хвалит, а то, какие это люди.
Учёный и писатель оказались единомышленниками, собратьями по самой необходимой науке для человечества, от которой зависит его судьба: науки о том, как жить людям друг с другом.
Был ли подвиг жизни Миклухо‑Маклая понятен лишь немногим, избранным? Отчасти так. Только этим избранным вовсе не обязательно было быть великими мыслителями. Главное – иметь чуткое сердце, искренность и честность.
Он получил письмо от неизвестной:
«Я знаю, что Вы простите мою дерзость, потому что привыкли к простому, бесхитростному выражению симпатии со стороны ваших диких чёрных... Право, я не могу удержаться, чтобы хотя чем‑нибудь не выразить своё глубокое уважение к Вам и удивление как человеку; не то удивление, которое заставляет бегать смотреть новинку, а то, которое заставляет подумать – отчего так мало людей, похожих на человека. Ещё раз примите моё глубокое уважение и симпатию как к русскому.
Русская».
Эпилог