В конце концов, размышлял учёный, полноценный научный эксперимент предполагает и сексуальный опыт. Мысль показалась занятной. Привыкнув вести пристальное наблюдение за своими чувствами и мыслями, отметил, что это – не более чем оправдание вполне нормального желания молодого мужчины, у которого долго не было женщины. Однако пришлось вернуться ночевать на шхуну, потому что не взял с собой ничего тёплого, а ночью его замучили бы холод и сырость.
Покупка и обработка трепанга задержали шхуну у этого берега. Теперь он решил заночевать в деревне, заняв пустую хижину. Его сопровождал расторопный местный житель Кохем, который покрыл настил циновкой, развёл небольшой костёр и с кем‑то шептался у задней двери хижины. Оттуда туземец вернулся с двумя женщинами, которых уложил на расстеленную циновку и прикрыл двумя другими.
С замиранием сердца следил Маклай за этими действиями, делая вид, что дремлет, и успев заметить, что одна из женщин весьма напоминает Пинрас. Кохем подошёл к его походной кровати и предложил лечь на нары – на свободное место, оставленное между двумя женщинами.
Зная из рассказов моряков, что туземцы под покровом темноты ухитряются подложить белым далеко не свежий сексуальный товар, он встал, зажёг керосиновую лампу; подошёл к лежанке и стащил одну циновку. Под ней оказалась обнажённая туземочка лет двадцати. Она серьёзно смотрела на него.
Под другой циновкой лежала Пинрас. Глаза её блестели в свете лампы, а тело было нежным и желанным. Пройдоха Кохем, умильно поглядывая на него, повторял: «Уян, уян!» («Хорошо, хорошо!»).
«Действительно, что же тут плохого?» – подумал учёный. Кохем при помощи пальцев показывал очень наглядно, каким образом надо действовать, чтобы стало хорошо.
Почему бы не последовать его совету?..
На следующий день, схематично описав этот эпизод, Николай Николаевич завершил его так: «Чтобы отвязаться от них и не обидеть никого, я указал на мои сонные глаза, сказав: «Матин» (спать). Потушил лампу и лёг на койку, предоставив Кохему и моим посетительницам делать что угодно».
Как всё это было в действительности? Об этом остаётся только строить догадки, которые зависят от нашей фантазии.
В деревне Карепуна на южном берегу Новой Гвинеи, после того как два миссионера отправились на шлюпке в другое поселение, Маклай получил возможность обследовать татуировки местных женщин и сделать зарисовки.
Вокруг дома, где он остановился, стали бродить девушки и женщины, прося «куку» – табак. Исследователь поочерёдно впускал ту или иную из них и принимался за работу. Когда двери были закрыты, девушки не жеманились, развязывали юбки и демонстрировали все татуированные места, включая самые интимные. А чтобы обнажить всё, натурщицы терпеливо стояли, порой в неудобных положениях.
Работа была непроста не только потому, что рисовать приходилось неторопливо, отмечая все малейшие детали рисунков. В некоторых случаях девушки поглядывали на него лукаво. Видно было, что они не прочь получить побольше «куку», доставив при этом удовольствие рисовальщику. Возможно, чувствовали, что ему приходится сдерживать всё более настойчивое желание.
Но вот одна из натурщиц, которой было не более восемнадцати лет, открыла сначала небольшие упругие груди конической формы, затем обнажила живот и приподняла одну ногу, чтобы продемонстрировать весь рисунок целиком. Она смотрела на него с прищуром и лукавой полуулыбкой, когда он проводил пальцами по узорам татуировки, испытывая всё более жгучее возбуждение.
Девушка повернулась спиной, обнажив нижнюю часть туловища, где татуировка была совершенно очевидным приглашением к соитию. Чуть расставив ноги, наклонилась и сбоку оглянулась на него, сделав несколько лёгких движений, после которых он уже не смог сдерживаться...
Произошло ли нечто подобное? Дневниковые записи не дают повода подозревать это. Возможно даже, что много раз зарисовывая татуировки туземок, исследователь перестал обращать внимание на них как на объект сексуальных утех, полового удовлетворения. Не случайно же предпочитал именно натурщиц и почти исключительно молоденьких или юных. Хотя, конечно, половую истому можно прекращать и другим путём...
Итак, перестанем прибегать к многоточиям и зададимся вопросом: не удалось ли нам проникнуть в потаённые детали путешествий и приключений нашего героя?
Документальный роман как художественное произведение предполагает определённую долю вымысла или домыслов. В данном случае – вымысел явный и откровенный, не имеющий под собой сколько‑нибудь надёжного основания. На эту тему не стоило бы и говорить, если бы не одно обстоятельство.
В 2001 году вышло сочинение Бориса Носика «Тайна Маклая» в серии «Биографии» издательства «Радуга». Судя по всему, автор писал сценарий многосерийного телефильма, экранизация которого по каким‑то причинам не удалась. Несмотря на то что в основном тексте этого произведения большое, если не избыточное, количество домыслов, оно не выглядит надуманным, потому что опирается на реальные факты. В аннотации говорится: «Эта книга – романизированная биография знаменитого путешественника, учёного, писателя и авантюриста, чья трагедия открылась автору ненароком...»
Если говорить научным языком, то вся тайна Маклая, по мнению Носика, заключается в том, что он был бисексуал и педофил. А потому «он бежал в тропики», где «среди туземцев его «интерес» никому не показался бы преступлением. Девочки созревают там для любви и в 13, и в 12, и в 10 лет, а может, и раньше».
Оставаясь на позициях научной беспристрастности, можно принять такое предположение как гипотезу, хотя и не очень правдоподобную. Она вполне соответствует нечистому духу нашего времени, когда распространился «сексуальный туризм», смакуются самые разнообразные половые аномалии, а понятие любви упорно унижается и опошляется.
О том, что у Маклая были какие‑то тайны, сомневаться не приходится. Не случайно же он не раз повторял в завещаниях и письмах, что часть записей должна быть уничтожена после его смерти. Это пожелание было выполнено, хотя и не полностью. Однако в оставшихся материалах при подготовке к публикации редакторам местами приходилось делать купюры. По какой причине? Что находится в изъятых фрагментах? Об этом обычно ничего не говорится, что предоставляет возможность читателям фантазировать.
В одном случае, например, речь определённо идёт о серьёзном увлечении Маклая. Он написал во время плавания на «Витязе» своему другу А. Мещёрскому:
«Мы здесь в Вальпарайзо 3 недели. Между делом я заинтересовался очень одной девочкой 14 с половиной лет – и отчасти иногда скверно справляюсь с этим интересом. Она просила, между прочим, вчера достать ей русских марок; пришлите ей, пожалуйста, штук 12 разных, но уже употреблённых марок...
Вы, может, улыбнётесь при чтении этой просьбы – но мне так редко встречаются люди, которые мне нравятся, что для них я готов на многое и даже готов беспокоить Вас этими пустяками».
Что тут скажешь? Молодой человек вполне может, конечно, влюбиться в девочку таких лет. Ничего ненормального в этом нет. Борис Носик делает из этого вывод, что Маклай вообще был патологически склонен к сексуальной близости с малолетками. Но письмо не даёт к этому оснований. Николай Николаевич ведь признается, что он встретил человека из тех, редких, которые ему нравятся. А соблазнительных девочек он наверняка встречал очень много раз. В данном случае речь идёт о достаточно серьёзном чувстве, никак не сводимом к примитивному желанию «заняться любовью».
Правда, есть в письме многозначительная оговорка: «и отчасти иногда скверно справляюсь с этим интересом» (эта фраза была изъята при публикации в 1951 году). Пожалуй, в данном случае намекается на то, что интерес к девочке не только платонический. Подозревать какие‑то сексуальные домогательства с его стороны не приходится.
Однако был случай и иного рода.
В письме Мещёрскому (21 июня 1876 года) Маклай сообщает: «Не посылаю портрета моей временной жены, который обещал в последнем письме, потому что таковой я не взял, а микронезийская девочка Мира, которая со мной, если когда и будет таковою, то не раньше года».
Как видим, он вовсе не торопится сделать своей «временной женой» девочку Миру, которой в ту пору было 12 или 11 лет. А кого он так и не взял на ту же роль? Об этом судить трудно. Можно только вспомнить, что за полтора года до этого ему нравилась Мкаль, о которой мы уже упоминали. Но вряд ли он так редко писал своему другу.
О Мине он упомянул и в письме сестре Ольге: «Довольно схожий портрет был сделан мною минут в 35 или 40. Размеры глаз (замечательно больших) были отложены на бумаге с помощью циркуля. Подробности о Мире узнаешь со временем из моих дневников... Она была у меня от апреля 1876 по апрель 1878 – 2 года и была в Бугарломе и Айру мне часто очень полезна».
В чём заключалась эта польза – непонятно. Никаких иных подробностей о ней в дневниках нет (вполне возможно эти записи были уничтожены). Более того, в некоторых случаях он в дневниках упоминает о двух слугах‑микронезийцах, но не указывает, что один слуга – девочка Мира. Это умолчание может навести на некоторые предположения по части услуг, которые она оказывала путешественнику. Однако о достоверных фактах и тут говорить не приходится – только домыслы.
Стараясь всячески оправдать свою сексопатологическую гипотезу, Борис Носик пишет, что «Маклай переживает роман с таинственной Л. Речь скорее всего идёт о маленькой дочери губернатора, которой Маклай так нежно опирается на плечо на семейном снимке». Однако всё тут вызывает сомнение: судя по фотографии, Маклай ни на кого не опирается; рядом с ним стоит девочка или девушка, об имени которой можно только догадываться. Но самое главное – малолетняя Лора Лаудон никак не могла бы послать Маклаю пакет с плащом и своим портретом. Чтобы придать правдоподобность своей версии, Носик называет жену губернатора Элоди...
Короче говоря, несмотря на то, что исследователь упоминал о возможности иметь «временную жену» во время своих путешествий, нет, в сущности, никаких оснований подозревать его в нетрадиционных, как принято теперь говорить, сексуальных наклонностях. Его суждения о семейном долге и желании воспитать сына, а уж тем более – женитьба на молодой вдове Маргарите, рождение у них двух сыновей, – всё это определённо свидетельствует о том, что Маклай не был сексуальным маньяком и в отношениях с женщинами вёл себя более или менее традиционно.
Надо ещё раз подчеркнуть: сцены, которые приведены в начале данной подглавки, являются вымышленными. Однако и назвать их абсолютно невероятными нельзя. Во всяком случае в своём воображении он мог «проигрывать» их и, конечно же, мог занести эти мысли в дневник.
В некоторых случаях, как известно из его писем и дневников, Николай Николаевич позволял себе достаточно грубые высказывания, которые не пропустила бы, как он выражался, «дамская цензура». Могли быть и другие причины для того, чтобы при публикации делать купюры в его записях.
Фанатик научного метода
Высказывалось мнение: Маклай был русским агентом, который разведывал возможность организации на Новой Гвинее российской военной базы. Мол, именно по этой причине ему позволили использовать в своих целях российские военные корабли, а также предоставляли денежные средства...
Сразу же возникает сомнение: если бы он был разведчиком, то вряд ли бы так часто испытывал недостаток в ассигнованиях на свои работы. Хотя почти наверняка сведения, которые он предоставлял Русскому географическому обществу, использовались и военным и дипломатическим ведомствами.
Многие путешественники и мореплаватели, отправлявшиеся на поиски или для изучения неведомых земель, выполняли определённые разведывательные функции в интересах своих стран. В этом нет ничего необычайного и предосудительного. Учтём только, что Миклухо‑Маклай был человеком принципиальным и волевым, его нельзя было заставить делать что‑либо несовместимое с его убеждениями.
Нет ничего необычного и невероятного в том, что российское правительство интересовалось, хотя и в малой степени, возможностью иметь свои владения в Южном полушарии. Для принятия окончательного решения вполне можно было использовать материалы, получаемые от учёного.
По мнению Бориса Носика, программа исследований Миклухо‑Маклая на Новой Гвинее была фиктивной, совершенно несерьёзной, и приняли её члены Русского географического общества «думая, вероятно, про себя, что молодой человек со странной фамилией, без сомнения, пройдоха и авантюрист».
Кто‑то, пожалуй, мог так подумать, но только при плохом понимании сути научного метода. Для своей программы Миклухо‑Маклай использовал рекомендации авторитетнейших учёных: К. М. Бэра, П. П. Семёнова, Э. Геккеля, Б. Гильдебрандта, А. Бастиана. Если такие признанные специалисты согласились высказать свои методические пожелания молодому учёному, то это – наилучшая ему рекомендация. Авантюристу и пройдохе никто из них не стал бы ничего советовать.
Хочется привести показательное высказывание петербургского корреспондента одной из харьковских газет, опубликованное осенью 1882 года:
«Нам приходилось иногда слушать в обществе сомнения в научных заслугах знаменитого путешественника... Нам кажется, что такая излишняя осторожность в оценке заслуг Миклухо‑Маклая, осторожность в признании его прав на благодарность и уважение современников, не имеет никаких оснований... В данное время мы видим в нём человека, бескорыстно употребившего много лет своей жизни на служение идее, на служение науке, не остановившегося ни перед опасностями, ни перед трудностями для осуществления своих намерений, пламенно стремившегося к знанию, покинувшего всякие эгоистические, житейские заботы и помышления. Эта высокая преданность своему делу, это бескорыстное самоотвержение для научных целей, одно даёт право отнести его имя к числу лиц, знаменитых своим служением идее, даже независимо от результатов его трудов...»
Это заявление может показаться сомнительным: о деятельности учёного принято судить прежде всего или даже исключительно по результатам его трудов. Наиболее всего прославляют создателей научных теорий. Менее всего принято распространяться о личных качествах учёного, его взглядах на жизнь, самоотверженности. Считается, будто это имеет лишь косвенное отношение к науке.
Так представляется только на первый, весьма поверхностный взгляд. В действительности дело обстоит значительно сложнее. Во многих науках крупные открытия завершают целую эпоху исследований, проводимых десятками и сотнями специалистов.
Да и науки бывают разные. Скажем, Кант разделял их на две группы: науки о человеке (гуманитарные, человековедение) и о природе (естественные, природоведение). Можно ещё добавить науки о технике (технические), которых стало особенно много за последние сто лет.
Но есть нечто общее для всех наук: опора на факты, на опыты и наблюдения. Без такого фундамента гипотезы и теории не могут считаться научными, а являются не более чем умозрительными воздушными замками.
Добывание фактов – первейшая и чрезвычайно важная задача учёного. Тем более в тех областях знания, где бесспорных фактов накоплено слишком мало. Такая ситуация наиболее часто встречается в науках о поведении человека в примитивных обществах. Миклухо‑Маклай как учёный посвятил себя почти исключительно добыванию фактов. В этом его огромная заслуга.
Его антропологические и этнографические материалы по Новой Гвинее специалисты признают лучшими, наиболее достоверными из всего того, что написано о папуасах. Он немало сделал для изучения и распространения некоторых видов растений и животных Новой Гвинеи; его именем названы два вида открытых им плодовых тропических растений. Представляют серьёзный интерес его наблюдения по сравнительной анатомии мозга животных и человеческих рас. Очень высоко ценятся его коллекции и огромное количество рисунков, запечатлевших культурные достижения и облик людей, которые ещё в XIX столетии продолжали жить в каменном веке.
В гуманитарных науках имеет необычайно важное значение личность исследователя, его поведение и отношение к объектам исследований. Его личный пример (не на словах, а на деле), его поведение – это тоже факты человековедения. Потому что личность по сути своей определяется не столько словами, сколько поступками.
Миклухо‑Маклая отличало редчайшее единство душевных качеств и научных достижений. Как писали антрополог Я. Я. Рогинский и этнограф С. А. Токарев, самое характерное для него – «это поразительное сочетание в его лице черт смелого путешественника, неутомимого исследователя‑энтузиаста, широко эрудированного учёного, прогрессивного мыслителя‑гуманиста, энергичного общественного деятеля, борца за права угнетённых колониальных народов. Подобные качества порознь не составляют особой редкости, но сочетание их в одном лице – явление совершенно исключительное».
Этот учёный никогда не позволял себе опускаться до добывания личных материальных благ, чинов и званий посредством науки, до потакания расхожим мнениям или авторитетным специалистам. Он утверждал:
«Самое лучшее, что «учёный» (т. е. такой, который действительно смотрит на науку как на цель жизни, а не как на средство) может сделать, – это идти вперёд своею дорогою, не обращая внимания на мнение толпы направо и налево!»
Главное – Николай Николаевич утверждал это не только на словах, но и поступками, всей своей жизнью. В хороших поучениях нет недостатка. Хороших примеров несравненно меньше. Миклухо‑Маклай относился к редкой категории людей, у которых слово не расходится с делом. Таких людей называют подвижниками. Это и есть настоящие учителя жизни.
Трудолюбие, проницательность, добросовестность – прекрасные качества учёного. Человечность и героизм – наивысшие проявления не только исследователя, но – человека. Именно таково главнейшее достижение творчества и жизни Миклухо‑Маклая.
Как обычно говорят в подобных случаях: он сделал всё, что мог. Хотя в данном случае такие слова не вполне уместны. Да, как добыватель научных фактов он действительно достиг наивысшего. Но этого не скажешь о нём как учёном‑теоретике, который создаёт теории, предлагает гипотезы и делает обобщения.
Не всякий учёный на это способен. Однако Миклухо‑Маклай был из тех, кто не просто добывает факты, но и размышляет над ними, сопоставляет их и приходит к нетривиальным идеям.
Увы, в этом отношении Николай Николаевич себя, судя по всему, сознательно ограничивал. Торопился делать наблюдения, набрать как можно больше сведений. Этого требовали научные организации, для которых исследователь писал свои отчёты и статьи. Скажем, в Русском географическом обществе были бы сильно удивлены, раздосадованы и возмущены, если бы он позволил себе сопоставлять общество «дикарей» и общество «цивилизованных европейцев», да ещё не в пользу последнего.
Учёный вынужден был считаться с тем, что в XIX веке началось обособление наук и так называемая узкая специализация. Фёдор Михайлович Достоевский по этому поводу шутил, мол, в наше время, если у вас заболел нос, то непременно порекомендуют обратиться к светилу в этой области, проживающему, скажем, в Цюрихе. Приедете вы к нему, осмотрит он ваш нос и заметит: «У вас заболевание левой ноздри, а ведущий специалист в этой области находится в Берлине, я же специализируюсь по правой ноздре».
Конечно, и тогда были учёные, дерзавшие делать грандиозные обобщения. Достаточно только вспомнить гениальную таблицу периодических свойств химических элементов, созданную Менделеевым. Его достижение было не в том, что он выстроил в определённом порядке известные в ту пору элементы. Он оставил в своей таблице пробелы, предполагая, что там должны находиться не обнаруженные ещё элементы. Эти пробелы и определили гениальность его открытия. Ибо ему удалось подметить природную закономерность, на основании которой можно было делать обоснованные научные прогнозы.
Миклухо‑Маклай принадлежал к числу людей широко образованных, изучавших основы нескольких наук, а также философии. От него можно было ожидать смелых сопоставлений фактов и глубоких обобщений, например, в области развития цивилизаций и формирования – в историческом аспекте – человеческой личности. Он не решался приступать к подобным теоретическим исследованиям. По‑видимому, полагал, что ещё не собрал достаточного количества фактов.
Однако наука вовсе не ограничивается накоплением фактического материала, собирать которые можно без конца. Она не должна ограничиваться и классификацией фактов. В конечном счёте требуется на этой основе обнаружить законы природы, общества, человеческой личности, чтобы разумнее взаимодействовать с окружающей природной и социальной средой, с другими людьми.
Миклухо‑Маклай в частных письмах позволял себе философские суждения. В своих сочинениях избегал подобных «вольностей», ограничивался только конкретными узкими темами. Для посредственного научного работника это вполне оправдано. Когда этим ограничивается незаурядный мыслитель, которым был, судя по целому ряду высказываний, Миклухо‑Маклай, фактов становится всё больше, а идей – меньше. Теоретизированием частенько занимаются люди, не имеющие для этого соответствующей подготовки и способностей.
Он жил безоглядно, будто у него впереди целая вечность. Отчасти так и получилось: его образ остаётся в памяти поколений, переходит из века в век. Но учёный мог бы более щедро поделиться с нами своими сокровенными мыслями, предварительными выводами и обобщениями. Конечно, наука требует убедительных доказательств, в этом её главное отличие от философии и религии. Однако путь к таким доказательствам заключается не только в накоплении фактов. Он требует выработки руководящих идей, гипотез и теорий – хотя бы предварительных.
В своих наблюдениях и исследованиях Миклухо‑Маклай выходил, сам того не желая, за рамки конкретных наук. Осуществлял синтез знаний о человеке, результаты которого имеют огромное, возможно даже решающее значение для земной цивилизации.
Нравственный выбор
Нередко утверждают, что великих людей признают посмертно. Это не совсем так. Многие были прославлены при жизни (и далеко не всегда справедливо). Характерно другое: их творческое наследие десятилетиями, а то и столетиями остаётся актуальным, вызывает дискуссии, продумывается и переосмысливается.
Судьба Миклухо‑Маклая в этом отношении показательна. Личность учёного и при жизни вызывала острые споры: одни сурово хулили, другие хвалили. В конце XIX века его вроде бы стали забывать. Казалось бы, этому имени суждено оставаться в забвении, представляя интерес только для ограниченного круга специалистов, изучающих этнографию и антропологию Новой Гвинеи, Малаккского полуострова и Океании.
Всякая новизна стареет; любое открытие становится достоянием истории, смелое путешествие переходит в разряд архивных материалов. Техническая цивилизация изменчива; новые времена выдвигают неожиданные проблемы, стирая память о прошлом.
Миклухо‑Маклай словно бы сам содействовал своему забвению. Ведь в общественном мнении наивысший успех выпадает на долю мудрецов, теоретиков, создателей научных теорий и философских систем. А он избегал мудрствований и теоретических обобщений, хотя в молодые годы учился на философском факультете.
И что же? Философствовал он редко и только в частных письмах (не исключено, подобные заметки он уничтожил сам или завещал это сделать друзьям). Выполнял достаточно узкие специальные исследования, даже не стремясь придать им законченный вид. Проводя в нелёгких условиях сравнительное изучение головного мозга некоторых животных, а также человеческих рас, ограничился небольшими сообщениями, хотя имел возможность написать интереснейшую теоретическую работу, затрагивающую основы эволюционной теории. (До сих пор развитие головного мозга – цефализация – остаётся одной из наименее разработанных проблем биологии; постоянное, последовательное и закономерное усложнение нервной системы животных и, в частности, головного мозга вряд ли можно объяснить теорией естественного отбора).
Словно делая вызов научному сообществу, совершенно пренебрегал академической карьерой, которая дала бы ему возможность безбедно существовать и более плодотворно заниматься теоретическими обобщениями; отвергал принципиально обычный путь в профессиональную науку с защитой диссертации, работой на кафедрах, изданием солидных монографий. Не мудрено, что со стороны добропорядочных учёных он выглядел этаким «вольным художником», не желающим приспосабливаться ни к текущей политической ситуации, ни к правилам «хорошего тона», принятым в научной среде.
Николай Николаевич был путешественником‑одиночкой и таким же одиночкой‑учёным. Такие личности обычно не пользуются популярностью среди профессионалов. По этой причине имя Миклухо‑Маклая было обречено на забвение.
А вышло совершенно иначе. Немногим русским учёным посвящено научно‑популярных книг больше, чем ему. Даже судя по названиям некоторых из этих работ, достижения его оценивались по достоинству: «Труды и подвиги Миклухо‑Маклая», «Знаменитый русский путешественник», «Замечательный русский путешественник, друг диких»... Однако научные организации не торопились признавать его заслуги.
Только при советской власти в России были собраны и опубликованы почти все научные труды этого замечательного человека с обширными квалифицированными комментариями. Его творчеству посвятили свои работы учёные разных специальностей. Писатели постарались рассказать о его жизни и детям, и взрослым.
Что же произошло? Почему спустя полвека после смерти Миклухо‑Маклая возник такой интерес к его жизни и деятельности? А зачем сейчас, в начале XXI века, продолжать писать и читать о нём? Чему он может научить нас, людей эпохи атомной энергии, освоения космического пространства, компьютеров и всемирной паутины Интернет?
На мой взгляд, на судьбе творческого наследия учёного сказались прежде всего главнейшие особенности противоречивого XX века и современной технической цивилизации. Сыграли свою роль острейшие политические и военные конфликты между разными цивилизациями и крупнейшими державами, между колонизаторами и угнетёнными народами, между эксплуататорами и трудящимися.
XIX век был преимущественно гуманитарным. Тогда творили величайшие писатели и поэты, бурно развивались науки о человеке и жизни. Расцвет технических и тесно связанных с ними физико‑математических и химических наук начался чуть позже. Например, наивысшие достижения теоретической физики последних двух‑трёх столетий приходятся на первую треть XX века.
В те годы, когда складывался характер и формировались научные интересы Миклухо‑Маклая, в европейских странах проходили бурные философские и политические споры, вспыхивали революционные выступления. Однако политическая деятельность не увлекла Миклухо‑Маклая. Возможно, интерес к творчеству Канта способствовал решению юного студента заняться антропологией и этнографией. Человек для Канта был вершиной творения природы – разумным и свободным существом, изучающим себя для самоусовершенствования. А один из важнейших источников антропологических знаний, по Канту, – путешествия и наблюдения (сам великий философ предпочитал мыслить в привычной и постоянной бытовой обстановке).
Кант считал вершиной антропологии и философии учение о поведении человека – о нравственности (этику). Он постарался обосновать всеобщие этические принципы. Они просты и понятны.
Каждый должен стремиться приносить окружающим наивысшие блага. Недопустимо использовать человека как средство для достижения своих целей, ибо человек, зависящий от другого, уже не вполне человек: он лишён главного достояния – свободы.
Надо поступать так, как желал бы, чтобы поступали другие. Поступай так, чтобы твоё поведение могло быть всеобщим законом. Наш долг: собственное совершенство и чужое счастье.
Мораль есть учение не о том, как сделать себя счастливым, а о том, как сделать себя достойным счастья.
Миклухо‑Маклай поступал в полном согласии с этими принципами, воспринял их не только как идеальные формулировки и обобщённые рекомендации, но и как правила поведения в любых, даже экстремальных ситуациях.
Папуасы, не имеющие никакого понятия о философских и этических теориях, своим поведением подтвердили верность избранного Маклаем принципа общения. Таким образом был проведён – не нарочно и неосознанно, что особенно ценно, – смелый эксперимент, проверяющий верность этических принципов Канта. Представители различных человеческих рас, типов личностей и очень разных культур смогли длительное время сосуществовать при взаимопонимании и взаимопомощи.
Идеи Шопенгауэра, как мы знаем, тоже имели немалое влияние на взгляды Миклухо‑Маклая. Они сводились, в сущности, к двум положениям. Человек обречён в жизни на страдание, потому что имеет желания, но не в силах их полностью удовлетворить (это удаётся только очень нетребовательной, примитивной личности). Поэтому высшее благо – отречься от суеты, смириться.
С другой стороны, человек наделён возвышенным и таинственным чувством сострадания; во всём вокруг он видит и узнает себя, в чужих бедах ощущает собственное несчастье. Именно сострадание направляет человека на исполнение своего долга перед людьми и вообще пред всем живущим.
Мало делать хорошие поступки – надо иметь добрую волю, добрые намерения и сострадание. По убеждению Шопенгауэра, изучение нравственности важнее любых естественно‑научных исследований. (Заметим, что сам Шопенгауэр весьма мало придерживался собственных этических принципов и нередко к своей собаке относился лучше, чем к людям).