В Гибралтаре ползли слухи о перестрелках на улицах Малаги. Генерал Франко, впрочем, не смутился. Он спокойно объявил, что во всей порабощенной им части Испании царит полный порядок. Тихо в Памплоне. Тихо в Малаге. Тихо в тюрьмах. Тихо и на кладбищах, где лежат свежерасстрелянные.
Прошло почти два года с тех пор, как генерал Франко захватил половину испанской территории. Давно истреблены там республиканцы, коммунисты, социалисты. Мятеж теперь поднимают новые силы: те, кто вначале поддался обману и примкнул к мятежникам. Желая сразить Испанскую республику, генерал Франко взял у иностранных фашистов не только самолеты и танки, он взял у них демагогические лозунги. Генерал Франко твердил о социальной справедливости, о борьбе против капитала, о национальной независимости. Но демагогические речи кандидата в диктаторы на этот раз повторял не кандидат, а диктатор. «Мы дадим всем голодным хлеба». Говоря это, генерал Франко уже был у власти. И говоря это, он ничего не давал голодным, кроме немецкого свинца. Он говорил: «Звание испанца почетно». И говоря это, он [251] лебезил перед германскими и итальянскими коммивояжерами.
В фаланге было немало искренних людей. Они верили, что фаланга накормит голодных в Испании. Они увидели, что генерал Франко пресмыкается не только перед немецкими обер-лейтенантами, но и перед доморощенными банкирами. Тогда молодые фалангисты стали шушукаться. Республиканцам, сидевшим в тюрьмах, пришлось потесниться: привели новых постояльцев, вчерашних «освободителей Испании» – фалангистов.
19 апреля генерал Ягуэ в Бургосе произнес речь, направленную против генерала Франко. Это хитрая речь. Недомолвки в ней важнее слов. Овации слушателей подчеркивали недосказанное. Генерал Ягуэ стал предводителем недовольных. Вот некоторые места из его речи:
|
|
«Ошибочно утверждают, что красные – трусы. Нет, они стойко сражаются, упорно отстаивают каждую пядь земли, мужественно умирают. Ведь они родились на священной земле, которая закаляет сердца. Они – испанцы, следовательно, они отважны. Каудильо (вождь, в данном случае генерал Франко. – И.Э.) обещал, что больше не будет дома без хлеба и очага без огня. Если люди, которые защищают не свое добро, но Испанию, вернувшись к себе, не найдут самого необходимого, они станут требовать справедливости. Если другие люди им откажут в этой справедливости, они обратятся к небу, и я убежден, что небо разрешит им взять то, что им надлежит, силой.
Тысячи и тысячи людей томятся в тюрьмах. В чем их вина? Они состояли в рабочих союзах и уплачивали членские взносы. Но никто не преследует банкиров, которые давали объявления в социалистические газеты. Необходимо как можно скорее освободить невинных. Если я вступаюсь за людей, обвиняемых в марксизме, за моих вчерашних врагов, то тем паче я должен вступиться за основоположников нашего движения, за голубые рубашки, за фалангистов, брошенных в тюрьмы. Они были на улицах, когда мы вели первые бои. Теперь они за решетками. Их нужно тотчас выпустить. Их ждут в тысячах домов. В этих домах не только горе и нищета, в эти дома уже закралось сомнение».
Речь генерала Ягуэ не была напечатана в газетах. Генерал Франко не только не освободил арестованных фалангистов, он арестовал тысячи новых «смутьянов». [252]
|
|
Тогда на речь генерала Ягуэ ответили выстрелы в Памплоне и Малаге.
Человек, вчера перешедший границу, привез мне любопытный документ. Это – прокламация, выпущенная в Вальядолиде мятежными фалангистами. Они расшифровали речь генерала Ягуэ. Они перевели, что, восхваляя доблесть «красных», генерал хотел унизить трусливых и нахальных итальянцев, которые разбойничают в испанских городах. Они перевели, что «небо» – псевдоним (на войне не до мистики) и что, если фалангисты голодают, а буржуазия дает балы в роскошных особняках Сан-Себастьяна, настало время действовать. Они поняли наконец, что глупо ждать пощады от интервентов. «Необходимо освободить» они перевели на язык винтовок: «необходимо освободиться». Прокламация фалангистов воспроизводит полностью речь генерала Ягуэ. Она начинается следующим вступлением:
«Речь, произнесенная в Бургосе 19 апреля доблестным генералом Ягуэ, напечатана в древней столице Испании Вальядолиде. Устами Ягуэ говорит фаланга. Каудильо (в данном случае генерал Ягуэ. – И.Э.) хочет, чтобы Испания была велика без помощи и опеки чужеязычных людей. Испания не желает стать добычей иностранного империализма. Подымись, Испания! Где генерал Ягуэ?»
Они любопытны, эти непослушные фалангисты. Им обязательно хочется знать, где генерал Ягуэ. Мало ли у Франко других генералов… Но недовольство растет. Шушуканье становится гулом. В тюрьмах больше нет места, и генерал Франко идет на уступки: генерал Ягуэ показывается перед всеми. Он не расстрелян, даже не арестован. Он только стал очень молчаливым: довольно этих необдуманных речей!
|
|
Впрочем, не в генерале Ягуэ дело. Дело в народе. Гитлеру удалось справиться сначала с Штрассером, потом с Ремом. Гитлер усмирял Германию в мирное время. Генералу Франко приходится усмирять Испанию, когда под боком фронт, когда дивизии республиканцев не дают ему передышки. Он думал сначала уничтожить республику, а потом прибрать к рукам фалангу. Его планы нарушены. Ко всем фронтам – Андалусскому, Эстремадурскому, Севильскому, Мадридскому, Каталонскому – прибавился новый: фронт фаланги. И на этом последнем [253] фронте генералу Франко удалось отбить первую атаку, понеся сильные потери.
Париж, 31 мая 1938
Мате Залка, генерал Лукач
Война бедна теперь красками: человек надевает на себя рубашку цвета земли; он зарывается в землю – победить можно, лишь оставшись незаметным. Проволока, броня танков, снаряды, гудение моторов, а человека нет. Но на войне можно по-настоящему узнать человека. Он обнажен с головы до ног, пафос ему запрещен наравне с яркими мундирами или барабанщиками, пафос зарывается в сердце, как боец в землю. На войне можно разглядеть человека. Земля оказывается еще не открытой, человеческое сердце изумляет. Уже будучи генералом Лукачем, писатель Мате Залка сказал мне:
– Мы мало знаем о человеке…
Мы мало знали о Мате Залке. Он был хорошим товарищем, общительным, веселым человеком. Казалось, он был создан для мирной жизни, для уюта, дачи, сада. Он оказался большим полководцем на чужой земле, в смутные дни, когда не было ни армии, ни тыла, ни оружия, – только территория и вера. Он действительно страстно любил жизнь, все ее мелочи, ее петит. Своей любовью он заражал других, и это позволило ему сделать 12-ю бригаду бесстрашной. Мы мало что знаем о человеке. Оказалось, одной отваги мало: это горючее быстро расходуется. Для того чтобы с легкостью идти навстречу смерти, надо очень крепко любить жизнь – не только идею жизни, ее самое, сердцевину, корни, ее грубую шершавую оболочку.
Я помню генерала Лукача на отдыхе. Вот он толкует с бойцами об их сердечных невзгодах; он все понимает (может быть, здесь приходил ему на помощь писатель Залка?). Вот он сорвал какую-то лохматую траву, дует на нее, смеется и допытывается: «Как по-испански?»
Вечер в штабе. Он забавляет товарищей: карандашом он выщелкивает на крепких своих зубах различные арии. Итальянцы спели «Бандьера росса», немцы – «Коминтерн». Генерал Лукач смеется: [254]
– Теперь песни-декларации исполнены. Давайте петь обыкновенные…
Он знал песни всех народов: венгерские, болгарские, украинские, немецкие, испанские. Вот он танцует с испанскими крестьянками, лихо танцует (это было вскоре после Гвадалахары).
– Не забыл… Все-таки – венгерский гусар…
Он был затейником, поэтом; был он добрым другом. Все это помогло ему стать «генералом Лукачем», о котором уже рассказывают легенды на десяти языках.
Он одерживал победу не с наскоку, он ее старательно сколачивал, не пренебрегая ни ласковым словом, ни мешком фасоли. Под его командой сражались разные люди: польские шахтеры, итальянцы, вспыльчивые и мечтательные литовские евреи, венгры, рабочие красных предместий Парижа, бельгийские студенты, ветераны мировой войны и подростки, выпрыгнувшие из первых ребяческих снов на жестокую испанскую сьерру. Он всех спаял одним чувством, 12-я бригада была его последней любовью, и бригада жила командиром. Твердый, сухой Янек, командир «домбровцев», плакал: «Убили Лукача». Командир венгерского батальона Нибург погиб на следующий день после смерти Мате Залки. Он как будто пошел вслед за своим генералом. Он пошел, как всегда, опираясь на палку, под пулеметный огонь. Гарибальдийцы пели о нем песни…
Он пережил и поражение, и тоску вечеров накануне атаки, и победу. Его бригада разбила итальянцев у Пала-сио Ибары и в Бриуэге. Потом ее увели на отдых. Это была деревня редкой красоты на верхушке крутого холма: Фуэнтес. Каждый день деревню бомбили фашисты. Бойцы спали в пещерах. Днем на склоне холма домбровцы грели отмороженные в окопах распухшие ноги. Мы сидели с генералом Лукачем среди камней Фуэнтеса и говорили о нашем ремесле. Мате Залка знал, что не сказал еще своего, не написал той настоящей, единственной книги, о которой мечтает каждый писатель.
– Если меня не убьют, напишу через лет пять… «Добердо» – это все еще доказательство. А теперь и доказывать не к чему, каждый камень доказывает. Надо только суметь показать человека, какой он на войне. И не сорвать голоса…
Он сконфуженно улыбнулся:
– Я не люблю крика… [255]
Это было правдой: веселый, общительный человек, революционер, боец, провоевавший чуть ли не половину жизни, он любил тишину, умел ее слушать, умел ее ощущать.
«Если не убьют…» Его убили. Книга, о которой он смутно мечтал, глядя на долины Гвадалахары, этой книги не будет. Напишут книги о нем, не о Мате Залке, о генерале Лукаче. Может быть, кто-нибудь из его боевых товарищей напишет книгу, о которой мечтал Мате Залка: без крика.
Потом была деревня Мека, вправду отдых. В штабе Лукач смотрел, чтобы его товарищи отдыхали: он любил нянчиться с большими, неуклюжими, небритыми людьми. В штабе были – Реглер, испанский художник Херасси, болгары – Белов и Петров, адъютант Лукача Алеша119. Приезжал Хемингуэй, расспрашивал Лукача о военных операциях. Хемингуэй чувствовал, что перед ним не только командир 12-й бригады, волновался, пил виски; может быть, он тоже мечтал о ненаписанной книге. Вдруг бригаду снова бросили на Хараму. «Это испанское Добердо», – говорил Лукач. Их послали на одни сутки: боевой разведкой прощупать резервы противника. Операция была неблагодарной, мучительной – наступать, чтобы отступить. Генерал Лукач повторял одно: «Людей берегите».
Это было в апреле. Он погиб в июне. Он умер накануне одного из самых тяжелых боев. Страшен, жесток пейзаж вокруг Уэски. Мате Залка умер в душный, знойный день, среди каменной пустыни. Он как-то сказал мне: «Я здесь часто вспоминаю мою родину…» Он, вероятно, вспоминал Венгрию, потому что одна война вязалась с другой. «Венгрия – зеленая…» Деревня Игриес, где умер генерал Лукач, – раскаленный аул. Оттуда виден безрадостный город Уэска.
На его могиле вместо имени номер: война еще продолжается. Его имя знают все. Я слышал, как в Валенсии дети повторяли: «Это генерал Лукач», и старая женщина тогда добавила: «Наш генерал».
Мате Залка, шутя, говорил об одном писателе: «Все записывает… Завидую!» Можно завидовать судьбе Мате [256] Залки, его жизни, его смерти. Он все-таки написал свою большую книгу: «Испанию». Впрочем, и завидовать нечего: таков был человек, и, если не удалось писателю Мате Залке сказать всю правду о человеке, за него это сделал генерал Лукач – не сказал, показал. Год уже прошел со дня его смерти, а все не верится: живой. Кажется, он еще ведет в бой 12-ю бригаду, шутит, отругивается, поет песни и молчит.
июнь 1938
Правды!
Я пишу эти строки наспех. Здесь был дом. Еще недавно здесь люди мирно ужинали. Усталая хозяйка не убрала на ночь со стола. Хозяйку убила бомба, тарелки уцелели. Кругом люди работают. Тихий, счастливый город. Они прилетели утром…
Я только что видел женщину. Это была живая женщина, и кормила она живого ребенка. Прошла мотоциклетка. Женщина закрыла собой ребенка, вскрикнула. Я никогда не забуду этого крика.
Мы многое видели в Испании. В Мадриде вытаскивали трупы из кино – комедию зрители так и не доглядели. B Лериде бомба попала в школу, грифельная доска была забрызгана мозгами. В Картахене они бомбили госпиталь. Старик, больной астмой, просил лекарства, ему оторвало обе ноги. В Барселоне они попали в ясли. В Валенсии, когда хоронили, бомба попала в катафалк – вдова и дети смешались с покойником: руки, ноги. Еще – это было предместье Барселоны – бомба настигла свадьбу, помню окровавленное платье невесты, она как будто еще улыбалась. Вот мальчик, смуглый, красивый мальчик. Может быть, мать вынесла его из Малаги? Он играл в песочек. У него раскрытые глаза, чуть мутные, кровь на виске. Уцелела формочка – ярко-красная, а в ней горсть сухого песка.
Фигерас полон своим горем. Маленький город – пятнадцать тысяч жителей, – здесь все друг друга знали. Я не смел и думать, что «общественное мнение Европы» – это помесь флегматического лицемера с вечно бодрым коммерсантом – смутится, увидев на фотографиях [257] мертвых Фигераса. Они ведь тоже все знают: и пожарище Герники, и трупы Аликанте, и бойню Гранольерса.
Впрочем, сейчас невозмутимые европейцы заинтересовались пиратами воздуха. Дело не столько в испанских детях, сколько в английском флаге. Старик Ллойд Джордж заявил, что ему стыдно теперь числиться подданным Великобритании. Цифры назойливы: за одну неделю итальянские и германские самолеты атаковали семь английских судов. Судно «Торпголл» стояло на рейде в полутора милях от Валенсии, на нем реял британский флаг. Фашисты потопили судно торпедой. Английское судно «Айседора» стояло возле Кастельона. Итальянские летчики, памятуя о джентльменском соглашении №2120, с особым удовольствием бомбили «Айседору». Конечно, на торжественных актах англичане по-прежнему поют о гордой Великобритании, которая властвует над всеми морями. Но вряд ли английские матросы, чудом спасшиеся от фашистских бомбежек, с глубоким удовлетворением читают этот слегка старомодный гимн. Не лучше ли перейти на реквием? Сорок три англичанина убиты на английских судах фашистами. Их преспокойно убили, как будто они – испанские дети.
«Мы требуем прекращения этого варварства», – пишут английские консерваторы. Немцы и итальянцы отвечают: близ Дении фашисты убили четырех англичан, находившихся на борту «Брисбана». Из порта Гандия шел экспорт овощей и апельсинов. Фашисты разбомбили склады, принадлежащие англичанам, и потопили английский траулер. В Аликанте сожжены два английских парохода. Английский эсминец взял раненых и тела убитых. Им воздают воинские почести. Может быть, кто-нибудь при этом споет о мощи Британии: «над всеми морями»?
Каждую ночь бомбят Барселону. Снова налет на Аликанте. Дети Фигераса. Английские министры спрашивают мирных шведов и норвежцев: «Не хотите ли вы вместе с нами убедиться в том, что убийство это убийство?» Шведы и норвежцы корректно отвечают: «Пожалуйста». Что же, римские бандиты могут убить и кроткого шведа… [258]
А там, за этими горами, – Франция. Резвясь, фашисты иногда перелетают через горы, бомбят Сербер или Оржекс. Французы, жители пограничной полосы, с ужасом смотрят на небо. Кто до недавней поры охранял детей Сербера? Комитет по невмешательству? Нет, республиканские зенитки в Порт-Бу.
Англичане предлагают шведам и норвежцам: «Проверьте». Конечно, все это хорошо, но это политика, дипломатия. Есть в жизни и другое. Пускай сюда приедут все. Шведы? Да, не только военный атташе – Сельма Лагерлеф. Пускай приедут философы, художники, писатели – Уэллс, Шоу, Валери, Драйзер. Пускай приедут и те, кто защищал фашизм, – я хочу увидеть рядом с трупом этого ребенка старого Гамсуна. Он все же любил жизнь, лес, детство.
Правды требуют камни и капли крови. Правды требуют эти подернутые мутью голубые глаза убитого мальчика. Правды требует горсточка сухого песка.
Фигерас, 13 июня 1938
Семьсот дней
Проезжая мимо испанских городков, повсюду видишь горы мусора и оконные рамы без стекол. Люди роют землю, взрывают камень: они готовят убежища. 10 июня в Аликанте один налет следовал за другим, тревога длилась сутки, и сутки люди просидели в темных норах. Томительна эта вторая подземная жизнь. Окопы фронта незаметно переходят в тыловые убежища. Близость смерти вошла в быт: воздушные налеты на города, крик сирен, атаки, контратаки, скудный паек, побывки, знаки различия, могилы. Войне скоро два года…
Не случайно этими строками о человеческих чувствах я предваряю очерк, посвященный судьбам республиканской армии. Наступил тот период войны, когда нервы народа, его усталость или упорство значат не меньше, нежели подсчет самолетов и орудий. Давно забыты первые горячечные месяцы войны, демонстрации, флаги, речи. Испанский народ, по природе столь веселый, столь безмятежный, узнал горечь молчания, тяжесть героики, лишенной внешнего пафоса. Он дышит повседневным [259] горем, он устал, но сейчас, еще пуще прежнего, молча, яростно он тянется к победе.
Я уехал из Испании в декабре в суматошно-радостные дни – накануне взятия республиканцами Теруэля. В моем рассказе об этой операции я предостерегал читателей от излишнего оптимизма. Мы знали, что противник сосредоточил сильный кулак, что у него огромное преимущество авиации, что армия республики молодая и наспех сколоченная, еще недостаточно закаленная для серьезного наступательного движения. Захват Теруэля был только удачно проведенной диверсией. Он показал, что многие республиканские дивизии умеют превосходно драться; он показал также, что, несмотря на рост вооружения, противник морально ослабел: защитники Теруэля не повторили толедского Алькасара.
Мартовское наступление фашистов было тем «решительным ударом», который первоначально был намечен на декабрь. Газеты не раз отмечали численное превосходство фашистской авиации и перевес фашистской артиллерии. К этому надо добавить, что до недавнего времени некоторые республиканские части не умели выдерживать первого натиска врага. Требовались недели, чтобы они снова могли обрести военную выдержку. Так было в свое время под Мадридом, у Гвадалахары, возле Пособланко. Так было и в Арагоне. Конечно, далеко не все республиканские дивизии поддались. Многие части успешно отражали атаки неприятеля и отошли только тогда, когда того потребовало выравнение фронта. Фашисты все быстрее продвигались вперед. За границей услужливые перья писали о близкой развязке. Все ждали, что фашисты двинутся на Барселону. Они перешли реку Сегре и вдруг остановились: перед ними оказались стойкие части республиканцев. Так началось сопротивление.
На арагонское поражение испанский народ ответил новым правительством. Это было не только сменой министров, но вторым национальным подъемом. Еще раз сознание непосредственной опасности спасло Испанию. Мы помним Мадрид, безрассудный и растерянный осенью 1936 года. В первые дни апреля вся Испания повторила это чудесное преображение Мадрида. Легко было идти добровольцем в июле тридцать шестого, война тогда казалась увлекательным фильмом. Добровольцы апреля тридцать восьмого знали, на что они идут. [260]
В середине апреля фашисты, использовав мартовские успехи, дошли до побережья. Республиканская Испания оказалась разрезанной на две части. Случись это в марте – до набата, до Негрина, – это могло бы вызвать отчаяние. Это вызвало ожесточение.
Я увидел Испанию после шестимесячной разлуки, увидел в тяжелые дни. Фашисты медленно продвигаются в Леванте. Каждую ночь нас будят сирены, зенитки, бомбы. Позади семьсот таких ночей. Семьсот дней, как этот высокий парень с медным обветренным лицом не выпускает из рук винтовки. Я вижу все трудности, и все же я должен сказать, что излишний пессимизм сейчас преступен. Пути победы сложны, извилисты, они не помещены на тех картах, по которым читатели следят за военными действиями. Все видят, что фашисты продвинулись к Валенсии. Кто знает, не продвинулась ли тем временем республика к победе?
Конечно, выход фашистов к морю был тяжелым ударом. Он не был отнюдь ударом роковым. Сообщение между двумя частями регулярно поддерживается. В Барселоне можно купить мадридские газеты, письмо, опущенное в Таррагоне, доходит относительно быстро в Хаэн. Мадрид лучше прежнего обеспечен продовольствием. Как и прежде, республиканская авиация легко перебрасывается с одного фронта на другой. Обе части республики имеют свою промышленность и не страдают от отсутствия боеприпасов. Что касается населения, оно скорее знает о прорыве, чем его ощущает. Я видел груды писем, полученные за последние дни министерством земледелия: крестьяне из-под Альмерии или Куэнки пишут о своих нуждах в Барселону.
За шесть месяцев армия возмужала, закалилась. В декабре я встречал солдат, которые не знали толком, за что дерутся. Теперь, пожалуй, таких не сыскать: работа комиссаров заставила по-новому биться сердце армии. Слабым местом республиканцев остается недостаточная подготовка низшего командного состава. Однако и здесь заметна перемена к лучшему. При всех дивизиях налажены курсы, которые подготовляют унтер-офицеров. Военные школы в тылу объединены. Они выпускают после трехмесячного обучения командиров. Больше половины вновь назначенных лейтенантов вышли из этих школ.
Фашисты сосредоточили все свои силы в Леванте. Они хотят взять Валенсию – порт и промышленный центр, а [261] также расширить брешь между двумя частями республики, дабы усложнить переброску истребительной авиации. Однако в Леванте республиканцы оказывают упорное сопротивление. Каждый километр фашисты оплачивают сотнями жизней. За первые сорок дней наступления они продвинулись на тридцать шесть километров. Мы не можем в точности подсчитать, во сколько десятков тысяч солдат им обошелся путь от Теруэля до Кастельона. Но можно с уверенностью сказать, что противник сейчас особенно щедро расходует свои силы. Республиканцы тем временем впервые создают мощные резервы. В этом залог возможной победы, несмотря на все трудности теперешнего положения.
Силы фашистов доходят до 450 тысяч. Однако далеко не все свои части фашисты решаются кинуть в бой. Мобилизованные крестьяне – плохие солдаты. Их пробовали было рассовать по наваррским дивизиям, – это было еще в декабре, – тогда прославленные дивизии стали сразу нестойкими, мобилизованных пришлось отослать в тыл. В боевых действиях участвуют только ударные группы фашистской армии: наваррские дивизии, корпус «Марокко», наконец, итальянцы. Все эти части целиком сосредоточены в Леванте. Мадридский фронт стал тем, чем был в первый год войны Арагонский фронт: час-два в день вялой артиллерийской перестрелки. В Эстремадуре республиканцы время от времени производят успешные атаки, которые тревожат противника. Наступления республиканцев в северной Каталонии не дали прямых результатов. Они все же заставили противника подбросить туда резервы. Следует отметить роль, сыгранную 43-й дивизией, которая два месяца сражалась в тылу у противника, защищая горный район Синка – три долины, сорок вершин, тридцать деревушек. Фашисты, желая во что бы то ни стало ликвидировать этот республиканский островок, бросили к Биельсу четыре дивизии под командой генерала Сольчага, 60 германских самолетов. Конечно, это только небольшой эпизод войны, но он показателен. В первый год войны фашисты были стойкими солдатами, а республиканцы – толпой, охваченной энтузиазмом, но не способной на серьезное сопротивление. Фашисты тогда гордились защитниками Алькасара или Овьедо. Второй год войны дал иные примеры: капитуляцию Теруэля, с одной стороны, двухмесячную борьбу 43-й дивизии – с другой. Это дает нам [262] право с надеждой на лучшие времена ждать третьего года этой жестокой войны.
Артиллерия республиканцев выросла. Разумеется, интервенты по-прежнему подвозят в Испанию тяжелые орудия, и нелегко военной промышленности Испании – ей от роду год – бороться против германской индустрии. Теперь, более чем когда-либо, республиканские артиллеристы могут потягаться с фашистскими. В боях возле Балагера и Тремпа артиллерийский огонь впервые нанес врагу большие потери.
Высокое качество республиканских самолетов, мужество республиканских летчиков известны всему миру. Несмотря на численный перевес, в последних воздушных боях фашисты неизменно терпят поражения. Я могу напомнить хотя бы поражение над Люсеной 9 июня, когда фашисты потеряли два бомбардировщика и семь истребителей, в то время как республиканцы потеряли всего три истребителя. Все республиканские летчики спаслись. Один из них был ранен, это – восемнадцатилетний сын председателя совета министров Ромуло Негрин. 13 июня четырнадцать республиканских истребителей вступили в бой с шестьюдесятью шестью фашистскими самолетами и сбили один вражеский.
В последних боях выдвинулись новые командиры. Мы знаем давно Модесто, Кампесино, Листера, Галана, Мера121. В Леванте отличился командир корпуса, один из лучших композиторов Испании – Густаво Дуран. Показал боевые способности молодой командир корпуса Тагуэнья122. Всей Испании теперь известен отважный командир 43-й дивизии Бельтран.
Необходимо отметить, что дивизии, которые по старой памяти можно назвать «анархистскими» (в которых большинство бойцов – сторонники Национальной конфедерации труда), никак теперь не могут быть названы анархическими: порядок, дисциплина, выдержка.
Фашисты могут сейчас праздновать взятие небольшого губернского города. Они могут также гадать, как им пополнить бреши в ударных частях. Мобилизовать население? Это прежде всего опасно: крестьяне могут повернуть [263] винтовки против интервентов. Остается один выход: просить Муссолини о доставке новых итальянских дивизий. Однако это смутит Лондон и Париж. Притом это выведет из себя фалангистов, которые и без того возмущены «засильем иностранцев». Да и судьба Кастельона не решает судьбу войны. Между Кастельоном и Сагунто – сорок километров садов, каменные заборы, дома. Эту территорию легко защищать. Кроме того, побережье здесь – узкая долина, легко пристреливаемая артиллерийским огнем. Война в Леванте только начинается.
Я никак не хочу поддаваться иллюзиям. Вполне возможно, что сообщения различных телеграфных агентств о боях в городах фашистской Испании преувеличены. Вполне возможно, что испанские патриоты по ту сторону окопов еще ворчат, а не стреляют. Это вопрос времени, выдержки, нервов. В каждой войне бывают такие фазы, когда политика оттирает на второй план стратегию. Сейчас стойкость республиканской армии определяет и крен в международной политике, и позицию фалангистов. Если продвижение фашистов удастся в течение ближайшего времени приостановить, – это будет означать подлинную политическую победу республики.
Я не прибавлю сейчас ничего о героизме бойцов. Я много о нем писал, слова телеграммы вряд ли могут передать эти сухие глаза, эти улыбки раненых, эту уверенность в победе. Да и весь народ таков: под бомбами, изголодавшийся, измученный. Один боец вынимает две папиросы: «Нам выдали. Если в других частях нет, дай товарищу»… Курево здесь редкое счастье. Бойцы из окопов шлют хлеб ребятишкам соседней деревни. Вчера во время ночной бомбежки одна старая женщина усмехнулась: «Ничего они не добьются», – простоволосая, сгорбленная женщина, в городе, где много развалин и много свежих могил.
Барселона, 16 июня 1938
Кто они?
Вчера я провел весь день с итальянскими и немецкими летчиками, взятыми в плен. Конечно, они не похожи один на другого. Имеются среди них и обманутые дураки, и [264] циничные убийцы. Итальянцы болтливы, легкомысленны, благодушны. Повторив наспех несколько заученных фраз, они переходят к девушкам или к погоде. Немцы методичны, пропаганда дошла до их кишок, до их ногтей, до их мозолей. Одно сближает всех – простаков и фанатиков, неаполитанцев и пруссаков: они приехали в Испанию, чтобы воевать против испанского народа, или, как они говорят, чтобы «помочь испанскому народу», но никто из них ничего не знал и не знает об Испании, никто не читал испанских писателей, никто не заинтересовался прошлым этой земли, никто даже не полюбопытствовал, какой в ней строй. Один сказал мне, что Асанья – анархист, другой заверял, что Сервантес – генерал.
Это не те люди – голодные, измученные двумя годами войны, которые, купив на Рамбле книжку, жадно ее читают в окопе или в полутемной комнате Барселоны. Это не «красная чернь», как изволил выразиться один из немецких летчиков. Это люди с высшим образованием, гордость двух империй.
Джино Поджи – веселый, смышленый юноша. Ему двадцать два года. Сын адвоката. Он учился в коммерческом техникуме. Потом его призвали на службу, зачислили в авиацию. В декабре 1937 года Джино на аэродроме в Болонье проверял приборы. Было это вечером. Ему сказали: «Завтра утром ты вылетишь в Рим, а потом…» Джино не успел даже попрощаться с родителями. Из Рима – на Майорку, оттуда в Севилью, потом в Логронью. На аэродроме было тридцать итальянских бомбардировщиков. Командовал всеми полковник Винтинчелли, который у себя на родине именуется Купини. Итальянцы усердно бомбили открытые города.
«Скажите, это вам по душе – убивать женщин?»
Джино качает головой:
«Мы все говорили, что это – безобразие. Даже полковник Винтинчелли говорил, что это – безобразие».
Джино морщит свой детский лоб: «Мне прежде жилось хорошо, и я ни о чем не думал. Когда человеку хорошо, он не думает. А теперь…»
Это не абруццкий пастух, это студент из Болоньи. Но я вижу, как в его глазах появляется блеск, и я – свидетель рождения первой мысли в голове этого двадцатидвухлетнего младенца. Он вдруг говорит: «А кто правит?.. Несправедливость…» [265]
Гейнцу Клавери двадцать три года, на вид ему не больше восемнадцати. Берлинец. Курчавый, светлоглазый подросток. Отец его санитар, мать больна. Дома жили плохо. А тут еще пригрозили, что продадут с торгов крохотный домик отца. Гейнц был наборщиком. Но книги не пушки, и в Германии много безработных наборщиков. Пришлось менять ремесло. Гейнц записался на вечерние курсы и стал радистом. Потом ему предложили: «Хочешь в Испанию?» Дело было не столько в возвышенных идеях генерала Франко, сколько в пятидесяти марках, которые Гейнцу дали авансом. Уезжая, он ничего не сказал старикам: боялся их огорчить. На немецком пароходе он добрался до Лиссабона, его направили в Бургос. Ему уплачивали ежемесячно сто пятьдесят марок. Политика его никогда не занимала. Он не читал газет. У него в Берлине невеста. «Я в Испании не поглядел ни на одну девушку…» Он, пожалуй, в Испании вообще ни на что не поглядел. «В Бургосе мы были всегда в своей немецкой компании. Нам подавали немецкие обеды – «зальцкартофель» (вареная картошка)». Вот и все. Фашизм? Демократия? Нет, сто пятьдесят марок и «зальцкартофель».