Бесспорно, пятидневное наступление принесло интервентам некоторые территориальные успехи, но оно не разбило сил республиканцев и не позволило итальянцам захватить военные стратегические центры. План итальянцев захватить до римского свидания какой-либо крупный пункт, имеющий политическое значение, можно теперь причислить к неосуществившимся мечтам: как и при предшествующих наступлениях противника, сила сопротивления республиканцев возрастает с каждым днем.
Мы можем еще раз отметить мужество молодой республиканской армии, которая, несмотря на материальное превосходство итальянцев, оказывает стойкое сопротивление и переходит в успешные контратаки.
Барселона, 28 декабря 1938 [354]
Под новый год
Год тому назад я ехал из Теруэля в Москву. Мне теперь кажется, что это было давно. Путь лежал через много стран. Предпраздничный Париж беспечно улыбался: это было до мюнхенского грехопадения, и французы тогда еще не знали всей меры добра и зла. Незадолго перед этим полиция раскрыла фашистский заговор: в центре Парижа нашли склады оружия. Парижане посмеивались, и куплетисты слагали песенки о «глупых заговорщиках в колпаках». Потом замелькали бледно-зеленые холмы Шампани. Был теплый день. Альткирхен мирно нежился на солнце со своими стрельчатыми крышами и прозрачными садами. Кто тогда думал в Альткирхене, что осенью город заполнит встревоженным гулом тихий вокзал и побежит по дорогам? Кто во Франции тогда думал о войне? Я проехал через Тироль. Вечером среди снега деревни светились, как пряничные домики, освещенные изнутри елочными свечками. В вагоне-ресторане толстый тиролец говорил соседу: «Все-таки Австрия самая спокойная страна на свете». Тогда еще была Австрия… Вена кокетливо охорашивалась: в витринах пестрели цветы, флаги, ярлычки шампанского. Чехословацкий пограничник играл с котенком. На вокзале суетились школьники с лыжами. Они не знали, что скоро их объявят немцами. Вечером, стоя в коридоре, я увидел огни одинокого дома и смутно подумал о чьем-то счастье. Поезд снова врезался в ночь. Неужели это было всего год назад?
|
|
Нет нужды перечислять события: они еще не стали историей. По радио мы слушали, как германские дивизии входили в Вену… Я видел чехов, потерявших города, работу, счастье. Я видел Париж в сентябрьские дни. Я видел его и в декабре. Давно на свободе фашистские заговорщики. В тюрьмах теперь сидят рабочие. С гневом, с презрением прочтут дети иного века о Европе 1938 года.
Через несколько дней люди в разных странах будут встречать новый год. На одну ночь они попытаются забыть унижения, тоску, страх. Им помогут грохот джаза, винный туман, условность границы во времени – «С Новым годом! С новым счастьем!»
«Я боюсь утром раскрыть газету», – сказала мне француженка. У нее сын двадцати лет. До сих пор она не [355] научилась понимать язык газет, «перемена статута… новый карлсбадский ультиматум… угроза второго Мюнхена…» Она жадно читает, что сказал Муссолини в Карбонии, что пишут берлинские газеты о Клайпеде, что ответил Чемберлен Эттли – от этих лицемерных и загадочных слов зависит жизнь ее сына.
Мы живем среди человеческого несчастья, оно стало плотным, окутало города, как зимний туман. Недавно я встретил старого немецкого еврея, поросшего седой бородой, с глазами затравленной собаки. Он ехал в Парагвай. Его жену убили погромщики в Бреславле. Я спросил: «Почему в Парагвай?» Он покачал головой и не ответил. Он сам не знал, куда он едет и зачем. Он остался один на свете. Где-то на бумажку поставили визу, он даже не может ее прочесть. Сколько таких людей сейчас мечется по свету? Я все вспоминаю тот домик ночью с освещенными окнами… Может быть, люди, которые в нем жили, сейчас сидят на каком-нибудь полутемном промерзшем вокзале с ребятами, с узлами.
|
|
Я говорю не о политике, но о простых чувствах, из которых складывается жизнь миллионов людей. Когда-нибудь о бойцах интернациональных бригад напишут удивительные книги. За дело чужого народа они отдали жизнь. Как встретили уцелевших героев? С цветами? С мандатами на арест. В «странах свободы» – в Швейцарии, в Голландии – для них отвели тюремные камеры. Низкое время!
Я знаю в Париже бедную женщину, поденщицу. У нее лицо недоуменное и тусклое: заботы, приниженность, может быть, личное горе. У нее двое детей. 30 ноября, в день всеобщей забастовки, она пошла на работу: боялась потерять место. Я повторяю – у нее двое детей. Она получила 20 франков; эти деньги ей жгли руки; она отнесла их в «Комитет помощи испанским детям». Кто расскажет о том, что она пережила? Все высокие чувства теперь под запретом. Государство-левиафан требует от людей трусости, подлости, измены.
Варвары равно грозят культуре и судьбе отдельного человека, книгам и детям, лопарям Швеции и камерунским неграм, поэту Полю Валери и той поденщице, о которой я рассказал. В Италии недавно издали циркуляр «О борьбе против антифашистских предрассудков». Этих «предрассудков» много: рукопожатия, банкеты, наконец, «милосердие к евреям». Да, новое варварство много [356] страшнее древнего: оно вооружено техникой, оно владеет всей механической цивилизацией – радио, линотипами, бомбардировщиками. Оно может не считаться с пространством. Немцы теперь проверяют, как люди служат в конторах Стокгольма, и требуют увольнения негодных. В Данциге открыты высшие курсы для террористов из Львова. Эссен шлет снаряды, которыми итальянцы уничтожают Мадрид. Представитель японского посольства объезжает села Закарпатской Украины «для борьбы против коммунизма». В Брюсселе германский посол потребовал, чтобы на концерте один тенор не исполнял немецкий романс: у тенора «неарийское происхождение».
|
|
А Париж? Лондон? Что же, демократы угощают Риббентропа или Шахта. Теперь они собираются выпить на брудершафт с Вейдеманом. Французский писатель Шатобриан восторженно описывает подбородок Геринга. Лондонские снобы, приятели Мосли134, стараются даже в мелочах подражать Муссолини. Когда Древний Рим распадался, его дети не думали о борьбе. Оружию они предпочитали косметику. Они наносили себе увечья, чтобы их случайно не отправили на войну. Римские «мюнхенцы» носили светлые парики, стремясь походить на северных варваров. Самые рьяные «пацифисты» обожествляли вождей варваров и закалывали в их честь петухов. Конечно, французские радикалы не занимаются жертвоприношениями. Они только мирно голосуют в парламенте (когда по недосмотру парламент бывает открыт), а потом они едят петухов в винном соусе – это гордость французской кухни. Притом каждый из них вам скажет: «Надо еще разок откушать петушка – кто знает, что будет завтра?» Теперь они готовятся к новогоднему ужину: «С Новым годом! С новым счастьем!»
Черны ночи Испании. Тишину прерывает крик сирен. Иногда слышишь в темноте, как кричит ребенок. В Барселоне теперь много голодных детей: у матерей нет молока. Вчера отправили телеграмму в Париж: «Необходимо сгущенное молоко. Тридцати тысячам детей в Мадриде грозит голодная смерть». Я много раз писал о матерях после бомбардировок – как они смотрят на уцелевших детей. К страстям испанских матерей прибавились новые – голод. Женщины работают в полях, в гаражах, на заводах. Дома – голодные дети. А во Франции все [357] еще обсуждают – как денатурировать излишки пшеницы? Мне могут сколько угодно говорить, что это «экономическая проблема», я знаю, что это преступление.
Новогодняя ночь будет девятисотой ночью войны Над одним или над пятью городами покажутся бомбардировщики. Утром сводка отметит: «Имеются жертвы». Холод нетопленого Мадрида, который под снарядами слушает музыку, читает стихи, – полуразрушенный, изголодавшийся, трижды прекрасный.
Несколько дней тому назад немцы уничтожили каталонскую деревню Эль-Перельо. Они разрушили бомбами все дома… Жители убежали в поле. Тогда немцы стали расстреливать крестьянских ребят из пулеметов. Деревни больше нет: ни домов, ни людей. Солдаты разгребают горы мусора. Среди развалин бродит старик: он ищет внучку. Его хотят увести, он отбивается. Может быть, он лишился рассудка. Это обыкновенная история.
Я мог бы рассказать, как люди ищут картофельную кожуру. В Барселоне, когда человек на улице курит, за ним следят жадные глаза: где он бросит окурок? Темно. Я видел, как школьник готовил уроки, стоя на табурете: даже у самой лампочки трудно было разобрать буквы.
Я знаю все это, знаю много другого и все же думаю, что здесь люди могут встретить новый год без страха. Слова о «новом счастье» здесь не звучат как издевка. Конечно, это не то простое, теплое, как овечья шерсть, счастье, о котором, устав, мечтает иногда каждый. Это счастье подвига; обычно оно достается в удел немногим: здесь оно выпало на долю всего народа. Здесь тоже жили тихо и не мудрствуя, любили танцы, терпкое вино вальдепеньяс, длинные споры в кафе, сладкую нугу, жизнь вне истории. Здесь тоже когда-то встречали новый год, который бывал хорош именно тем, что походил на старый. Народ закалился в борьбе. Он живет одним: борьбой за прямой взгляд, за громкий голос.
В первую весну войны Долорес Ибаррури как-то рассказала нам о мотоциклисте. Его послали с приказом. Дорога находилась под обстрелом. Он отдал приказ, повернул назад. Долорес замолкла, а потом тихо добавила: «Мотоциклист не вернулся». Я никогда не видал этого человека, но запомнил рассказ Долорес. Я думаю о счастье мотоциклиста, который умер как человек. Я думаю о счастье Долорес – этот человек был испанцем. [358]
Большие чернильные тучи груздятся над Сегре. Дождь идет без остановки. Все обмерзли. В грязи окопов бойцы усмехаются: они ждут атаки врага. Они будут драться на Сегре, как дрались на Эбро: не отступая. Это счастье народа, который победил страх.
Так на окраине Европы полузабытый небольшой народ принял бой. Другие торговались со смертью, закладывали свою свободу, продавали честь. Он один сказал: «Нет». Год позора для него был гордым годом.
С новым счастьем, Испания!
Барселона, декабрь 1938
Сообщения из Фигераса
Республиканец профессор университета, выбравшийся из Барселоны, рассказывает о фашистском терроре. Арестованных держат в трех казармах. В бывшей гостинице «Колон» разместилась одна из контрразведок. Среди арестованных много лиц умеренно правых и аполитичных. Так, арестованы правый каталонский депутат Барриоберо и далекий от политики судебный деятель Помарес. Арестованы семь профессоров университета.
Население проводит тревожные ночи, ожидая арестов. Одна старуха сказала моему собеседнику: «Даже когда они бомбили, и то не было так страшно»…
3 февраля 1939
***
Вчера Фигерас подвергся жестоким бомбардировкам с воздуха. На улицах Фигераса еще ютятся десятки тысяч беженцев, лишенных крова. Число жертв за вчерашний день достигает 400. Убито около ста детей. Беженцы продвигаются к Хункере.
На всех фронтах герои республики пытаются замедлить натиск неприятеля, который пускает вперед танки. На крохотном отрезке северной Каталонии еще идет борьба. Один раненный в руку боец, возвращаясь на фронт, сказал мне: «Мы их остановим, а если нет, – еще достаточно здесь земли, чтобы нас похоронить». [359]
С большими трудностями спасены картины Прадо Вчера при содействии представителей Лиги наций они переправлены через французскую границу.
Сегодня неприятель с утра бомбит Херону.
4 февраля 1939
Борьба до конца
Когда несколько тысяч республиканских солдат, охваченных паникой, перешли французскую границу, некоторые французские газеты осмелились говорить о «трусости республиканцев». Герои Мюнхена, сдавшие без единого выстрела свою линию Мажино в Богемии, попрекали республиканцев, сдавших железное кольцо вокруг Барселоны. Я не стану сейчас на этой несчастной и героической земле спорить с французскими журналистами. Мы разно понимаем честь, дружбу и храбрость. Я предпочитаю даже этих оборванных, обросших бородами, голодных солдат парижским приказчикам лондонских купцов, битым не в бою Я этим гордых.
Железного кольца вокруг Барселоны не было. Была армия, недостаточно вооруженная и подточенная сначала боями у Эбро, потом неприятельским наступлением.
Каталония, с прошлой весны отрезанная от Леванта, от Мадрида, от центра, была, скорее, осажденным городом, нежели областью. Беженцы из Малаги, из Астурии, из Арагона принесли с собой горе, ощущение жизни, как гибели. Их надо было кормить, а хлеба не было.
Незадолго до падения Барселоны я получил письма барселонских школьников. Я должен был их переслать в Москву. Дети писали детям о своей жизни. Маленькие испанцы, они не жаловались, но в каждой строке чувствовался голод. Один мальчик двенадцати лет писал: «Война – самая жестокая игра из всех, которые я видел в моей жизни». Ребенок, он думал, что война – это игра. Ребенок, он думал, что многое видел в своей жизни. Игра…
23 воздушные бомбардировки в сутки. Ночи, полные воя сирен, грохота, криков. Огромная усталость разъедала город. Люди не договаривали фраз, разучились смеяться. Муссолини поздравил свои дивизии в связи с блестящей [360] победой. Однако если итальянцы, битые под Гвадалахарой, теперь дефилируют по проспектам Барселоны, дело не в боевых качествах итальянских солдат, но в концентрации живой силы и материала. Я не буду повторять цифр. Они не раз приводились в печати. Итальянские моторизованные части могли легко маневрировать. Противник избегал лобового удара. Он просачивался в бреши. У республиканцев не было ни должного количества автоматического оружия, ни резервов, чтобы прикрыть все долины, все проходы. Натыкаясь на сопротивление, итальянцы тотчас сворачивали в сторону. Их авиация, их артиллерия не давали республиканцам ни часа передышки. Мы можем только преклоняться перед мужеством многих республиканских дивизий, которые отражали в таких условиях атаки противника.
Части, находившиеся на побережье, распылились, и фашисты подошли к Барселоне с юга. Они пытались охватить город. Оборона в районе Субадельи была более упорной, и кольцо не сомкнулось. Противник тем временем продолжал бомбить город. В Барселоне не было продовольствия. Несколько сот голодных женщин пытались рыть окопы. Началась паника среди населения. Люди бросились прочь из города. Они врывались в грузовики, ехали на ослах, шли пешком, забивая все дороги. Итальянцы их расстреливали на бреющем полете.
Командование решило оставить город и спасти армию. Одна старуха, плача, говорила уходившим солдатам: «Вам воевать, а для нас война теперь кончена, – ведь наши не бомбят городов».
Начались дни паники. О них говорил Негрин на заседании кортесов. За годы войны я сжился с испанским народом. В нем много детского, он легко переходит от безоблачного оптимизма к отчаянию. Тщетно в первые дни министры, командиры, отдельные стойкие люди пытались остановить лавину. Провокаторы распространяли вздорные слухи. Не было ни газет, ни радио. В Хероне уверяли, что в Порт-Бу высадился вражеский десант, в Фигерасе говорили, что пала Херона…
Дорога между Хункером и границей была забита. Люди ехали шесть километров в сутки. Север Каталонии превратился в табор – миллион людей кочевал. Ночью горели костры. Не было хлеба. Лил холодный дождь. В районе Пуисчерды стояли сильные морозы. Дети, женщины умирали. Раненые, выбравшиеся из барселонских [361] госпиталей, валялись на земле без перевязок. Крестьяне везли скарб, гнали коз, баранов. Земля на десять километров от границы покрыта тряпьем, брошенной утварью, дохлыми ослами, сломанными машинами, мебелью – всем, что еще недавно было аксессуарами мирного быта. Кто-то приволок кресло, потом бросил. Кто-то оставил узел с голубыми лентами.
Что означал этот исход народа? Ушли не только рабочие Барселоны, ушли крестьяне. Известна привязанность крестьянина к своей земле, к своему дому. Страх перед фашистами, ненависть к захватчикам заставили этих людей бросить все. Кажется, мир еще не видел столь трагического плебисцита. Французские газеты полны рассказов о беженцах. Они молчат об одном – о глубоком значении этих страшных дней. Каталония еще раз проголосовала против изменников.
Правительство работало не покладая рук. Бойцы на фронте стали укрепляться. Вышли газеты – крохотные листочки «Френте рохо», «Эхерсито популар», «Требаль». Радиостанция Хероны передала первую сводку. Навели порядок на дорогах. От отчаяния люди легко перешли к надежде. Беглецы отдышались, отоспались, побрились и пошли бодро на фронт. Эвакуация женщин во Францию проходит теперь в порядке. На кострах пограничники жгут память недавних дней – тряпье, рухлядь.
Положение остается исключительно трудным. Север Каталонии – это фронт без тыла. Сотни тысяч беженцев кочуют, их негде разместить. Итальянцы каждый день бомбят городки и селя. Беженцы, ночуя на улицах Фиге-paca, узнали ряд трагических бомбардировок. Одно учреждение поместилось в лавке, другое – в деревенском сарае. Нет типографии, нет бумаги, нет даже пишущих машинок.
Противник продолжает энергично наступать. Многое зависит теперь от лопат: укрепления могут остановить противника, уставшего и понесшего тяжелые потери. Новые назначения и объединение двух каталонских армий в одну облегчат оборону. Мы помним, как фашистов остановили под Мадридом и близ Валенсии. Север Каталонии еще не потерян.
Учитывая серьезность положения, правительство собрало кортесы. Сессия длилась несколько часов. На последнем отрезке свободной Каталонии… парламент собрался [362] в подземелье, чтобы избежать опасности воздушной бомбардировки. Свободный парламент, который должен заседать в убежище под землей, – этого я никогда не забуду. В речи Негрина было много горькой правды. Он рассказал о том, как французское правительство после падения Таррагоны отказалось принять испанских женщин и детей, как англичане посадили под арест героический экипаж «Хосе Луиса Диаса», как демократические государства приложили свою руку к петле блокады. Он говорил о страшной борьбе испанского народа против военной мощи двух фашистских империй. В этой речи были слова высокой надежды. Негрин напомнил, что это война не между испанцами, но испанцев. Испания не может умереть. Потом один за другим вставали депутаты – республиканцы, коммунисты, социалисты, католики, называли свое имя и говорили: «Да». Это было присягой на верность Испании. А по дороге шли на фронт грузовики с бойцами, и среди черной ночи горели костры беженцев.
Я говорил с главой правительства и с солдатами, с командирами и с беженцами. У всех те же слова: «Бороться до конца». Женщина в палатке с детьми. Я спросил: «Почему вы не уходите во Францию?» Она покачала головой: «Они еще не пришли, а здесь я у себя – испанка».
Когда испанский народ боролся против Наполеона, были тяжелые дни. От Испании оставался только один город Кадис. Испания победила. Я думал об этом на маленьком куске свободной Каталонии. Там – за врагами и за городами – свободная Испания от Мадрида до Альмерии. Испания не может умереть. Испания победит.
Фигерас, 4 февраля 1939
Исход
Кажется, я не видел ничего горше этого исхода. Народ согнан со своей земли. Идут по дорогам из Фигераса, из Риполя, из Сео-де-Уржеля. Фашисты бомбят дороги. Идут без дорог, через горы. Женщины с детьми, с узлами. Идут по скользким, обледеневшим скалам, вязнут в снегу. Многие идут уже шестой день. Весь север Каталонии [363] заполнен людьми, которые идут, и кажется, что сдвинулись с места Пиренеи. Идут каталонцы, беженцы из Мадрида, из Малаги, из Овьедо, работницы, крестьяне, старые актрисы, беспризорные дети. Женщины тащат на головах тюки. Крестьяне гонят мулов, овец. Одна женщина сегодня родила на горе, а рядом падали бомбы. Я не знаю, где найти слова, чтобы об этом рассказать.
Трудно понять, что люди уносят с собой, покидая жизнь. Зачем этой женщине на чужбине трюмо? Интеллигент в очках, он идет, прихрамывая, а под мышкой несколько книг, связанных бечевкой. Девочка прижимает к груди уродливую куклу. Возле Пуисчерды много снега. Сколько там погибло в пути? Приходят с отмороженными ногами. Итальянские летчики истребляют беженцев. Возле Порт-Бу сидит женщина и кормит грудью ребенка. Ребенок мертвый – осколок бомбы, а мать сошла с ума. В Перпиньяне в госпитале много умалишенных.
Дети из Бильбао. Для них это не первый исход. Они перешли через горы возле Пратс-де-Молло. Я видел детей, где-то на перевале потерявших мать, я не забуду, женщины, которая в снегу кричала: «Пепе, Пепе!» Она потеряла сына. Французы говорят, что границу уже перешли сто тысяч. Сегодня с утра идут все новые и новые: у каталонцев отняли Каталонию.
Франции нелегко: все здесь уплотнено. Что делать стране с чужим горем и с чужим народом? Я не хочу ничего осуждать. Я только расскажу о том, что видел. В тяжелые часы все ясней – и низость, и великодушие.
Застигнутое врасплох французское правительство быстро наладило питание беженцев и эвакуацию. Жители французской Каталонии хотели приютить у себя десятки тысяч испанских каталонцев. Муниципалитеты рабочих предместий Парижа просили прислать им десятки тысяч детей. Однако французское правительство решило не допускать ни в Париж с его предместьями, ни в пограничные области испанских беженцев. Поезда направляются в центр Франции.
Несколько дней тому назад французскую границу охраняли сенегальцы. Это хорошие солдаты и, наверное, добрейшие люди, но им трудно разобраться в европейских делах. Выполняя слепо приказы, они по непониманию разлучали матерей с детьми. Мне хочется перебить этот грустный рассказ смешным воспоминанием – те же сенегальцы по ошибке вытолкали одного французского [364] журналиста правого толка в Испанию. Теперь на границе французские солдаты. Они помогают женщинам и нянчатся с детьми.
Негде разместить беженцев. В приграничных городках у ребят каникулы – во всех школах приютили испанцев. Есть города гостеприимные и негостеприимные – как люди. Впрочем, зависит это не от доброты людей, но от политической окраски мэра. В Арль-сюр-Теке все теперь живут одним – спасают испанских женщин и ребят, а в Серете мэр отказался предоставить для беженцев даже бывшую тюрьму.
Я видел со стороны французских властей много участия и человечности. Видел я и другое. В Булю я пытался разыскать одну испанку с двумя детьми – у меня было для нее письмо от мужа и деньги. Мэр, тучный и бездушный, сказал: «Их чересчур много». А представитель полиции стал кричать на меня. Я ему напомнил о человеческих чувствах. Тогда он гордо ответил: «Человеческие чувства меня не касаются». Я внимательно оглядел его. Он и впрямь не походил на человека.
Конечно, среди десятков тысяч беженцев имеются скверные люди. Газеты здесь пишут только о них, и местный листок завел даже особую рубрику «Неблагодарность испанцев». Стыдно читать такие газеты – на горе целого народа они отвечают глупыми анекдотами или клеветой. Местных жителей пугают: «Это анархисты, бандиты, убийцы». Группа правых советников парижского муниципалитета опубликовала расистское заявление. Эти господа требуют закрытия границы даже для испанских детей, так как дети, рожденные на испанской земле, должны неминуемо стать преступниками. Я знаю гостеприимство испанского народа, не раз я ел хлеб испанских бедняков. Когда я читаю статьи о бесстыдстве испанских беженцев, мне стыдно за перо, за бумагу, за письменность.
Среди беженцев фашисты – испанские и французские – ведут агитацию: «Поезжайте в Бургос. Франко вас примет, как родных детей». Вчера над французским городом Сен-Лоран-де-Сердан летали три итальянских самолета и скидывали листовки: «Франко вас прощает» (французов?). Тем, кто соглашается ехать в фашистскую Испанию, дают деньги. Несмотря на посулы и обиды, таких мало. Вероятно, скоро их будет больше: ведь не зря [365] поехал в Бургос почтенный Леон Берар135. Он договорится, а потом французские жандармы «раскроют глаза» разоруженным солдатам республики.
Прекрасно зрелище человеческого братства, оно одно помогает пережить жизнь. Во всей Франции люди теперь собирают деньги, муку, ботинки. Дают те, которым трудно дать. На вокзалах беженцев встречают с едой, с подарками, со словами утешения и надежды. Железнодорожники выбились из сил, но они все на посту, и с каким вниманием они слушают жалобы измученных женщин на непонятном языке. В Лионе на вокзал пришел Эдуард Эррио, чтобы ободрить испанских женщин, и все дети ему улыбались. В Арль-сюр-Теке механик круглые сутки ездит на границу и спасает в горах обессиленных ходьбой детей. Учитель в Пратс-де-Молло все время на посту. Он на перевале дает беженцам горячий кофе и хлеб. В Сен-Лоран-де-Сердане две с половиной тысячи жителей. Мимо села прошли пять тысяч беженцев. Крестьяне их всех кормили. Крестьяне носили детей на плащах с перевалов. Я видел этих крестьян, я видел механика и учителя. Это – обыкновенные французы, люди труда и борьбы. Я хочу, чтобы в нашей стране знали: настоящая Франция – не журналисты с их грязными статейками, но вот эти простые и благородные люди. В Сен-Лоране солдаты бегают в лавчонку и покупают для испанских детей шоколад. В Баньюльсе рыбаки окружили журналистов, клеветавших на беженцев, и пригрозили им не на шутку. У Пратс-де-Молло пусты все амбары, все кладовые – люди ничего не пожалели для других людей в беде.
Я видел на перевале Apee, как пограничник прощался с женой и двухлетним сыном. Они пошли вниз, во Францию. Он долго следил за ними глазами. Потом он повернул в другую сторону, к своему посту. Этот не уйдет – я видел его глаза, столько в них было ненависти и гордости! Со своим автоматическим ружьем, с кучкой товарищей он еще отражает атаки итальянцев. Говорят: «Горе побежденным», но сейчас среди метели на перевале я думаю об этих глазах бойца, об этой ненависти, и в моей голове вертятся другие слова: «Горе победителям».
Перпиньян, 5 февраля 1939 [366]
Испания не сложила оружия
Лучшие части героически отражают атаки противника, чтобы дать возможность населению перейти границу. Фашисты находятся в Торелье и Фласе – на полпути между Хероной и Фигерасом. Отступление прикрывают части Модесто, Листера и Тагуэньи. В районе Риполя каталонцы под командой дель Баррио задерживают неприятеля. Боевые части не отойдут во Францию прежде, нежели будет закончена эвакуация женщин, раненых и военного снаряжения.
Правительство во главе с Негрином продолжает оставаться в одном из поселков Каталонии, еще не занятом врагом. Правительство решило после потери Каталонии продолжать борьбу в центральной зоне. Малодушные говорят о капитуляции – первыми проникли во Францию дезертиры и некоторые политиканы. Но армия не для того прикрывает отступление, чтобы сдаться на милость врагу.
Вчера весь день итальянцы бомбили Фигерас, Порт-Бу и рыбацкие поселки. Число жертв среди беженцев велико. Перейдя границу, дети не доверяют тишине и, заслышав шум мотора, бросаются врассыпную.
Дороги забиты. Французы отсылают беженцев в концлагеря. Охрану различных пунктов, где сосредоточены беженцы – Булю, Пратс-де-Молло и в других местах, несут сенегальцы. Вчера я был в Лас-Илласе. Беженцы и раненые, перевалив через горы, шли пешком в Морельяс – двадцать километров. Многие женщины с детьми.
Большинство французских газет продолжает науськивать население на испанских беженцев. Демонстрация сочувствия Испании в Перпиньяне запрещена. Во многих пунктах среди солдат, перешедших границу, идет пропаганда: «Поезжайте к Франко». Зачастую политических и военных руководителей республики, которые были принуждены перейти границу, отправляют в концлагерь. В некоторых местах испанским солдатам предлагают записываться во французский иностранный легион. До сих пор правительство Франции не приняло решений о дальнейшей судьбе солдат, перешедших границу.
Французским капитулянтам следует помнить, что Испания не сложила оружия. Мадрид шлет по радио слова бодрости и надежды. Война еще не кончена.
Перпиньян, 7 февраля 1939 [367]
Умер поэт Антонио Мачадо
В дни горя Испании еще одно горе, еще одна потеря: умер большой поэт Антонио Мачадо. Я познакомился с ним перед войной в Мадриде. Он писал стихи, легкие и прозрачные. Он был окружен любовью молодых поэтов – Гарсиа Лорки, Неруды, Альберти. Сухая сьерра Кастилии, когда он глядел на нее, убиралась цветами, как в старых серанильях испанских пастухов.
Под бомбами в Мадриде Мачадо писал стихи, и я думаю об этом как о большой победе человека в наши бесчеловечные дни. Его насильно увезли в Валенсию, потом в Барселону. Он часто вспоминал любимый Мадрид. В 63 года он жил жизнью бойца. Работая, он не знал передышки. Он писал стихи, он писал статьи, он писал листовки. Он говорил о прекрасных камнях Испании и о мужестве бойцов Эбро, о Дон Кихоте и о сердце ротного комиссара. Он жил в Барселоне в промерзшей комнате. Он работал ночью. Друзья иногда приносили ему папиросы, кофе. Он никогда не жаловался. У него были молодые глаза, а он едва ходил. Он написал бойцам Эбро: «Испания Сида, Испания 1808 года узнала в вас своих детей», и я видел, как, волнуясь, командир Тагу энья читал эти строки бойцам.
В последний раз я был у Мачадо незадолго до падения Барселоны. Мы говорили о поэзии. Мачадо повторял любимые стихи испанского поэта XV века Хорхе Манрике:
Наши жизни лишь реки,
А смерть – это море.
Берет оно столько рек!
Туда уходят навек
Наша радость и горе,
Все, чем жил человек!
Потом он сказал о смерти: «Все дело в том «как». Надо хорошо смеяться, хорошо писать стихи, хорошо жить и хорошо умереть».
Он не был моралистом. Он был поэтом, и он был испанцем, – он был бойцом.
Он увидел перед смертью самое страшное – исход народа. Он увидел, как бездушные люди оскорбляли его братьев. Он умер в деревушке Кольюр, близ испанской границы. Из последних домов Кольюра виден пляж Аржелеса. [368] Антонио Мачадо перед смертью видел муки своего народа: на песке Аржелеса пытали голодом и обидой бойцов Эбро, молодых поэтов Испании, друзей и учеников Мачадо. Когда фашисты убили в Гранаде Гарсиа Лорку, Мачадо писал: «Преступление свершилось в Гранаде». Может быть, перед смертью он еще повторял: «Преступление свершилось в Аржелесе…» Потомкам достанутся стихи Мачадо, чистые, как вода Мадрида. Друзья Мачадо не забудут человека – детская улыбка, горячие глаза, жизнь в звуках, смерть в походе.