Приметил два зажженных огонька[77]
И где-то третий, глазу чуть заметный,
Как бы ответивший издалека.
Взывая к морю мудрости всесветной,
Я так спросил: «Что это за огни?
Кто и зачем дает им знак ответный?»
«Когда ты видишь сквозь туман, взгляни, —
Так молвил он. — Над илистым простором
Ты различишь, кого зовут они».
Ни перед чьим не пролетала взором
Стрела так быстро, в воздухе спеша,
Как малый челн, который, в беге скором,
Стремился к нам, по заводи шурша,
С одним гребцом, кричавшим громогласно:
«Ага, попалась, грешная душа!»
«Нет, Флегий,[78]Флегий, ты кричишь напрасно, —
Сказал мой вождь. — Твои мы лишь на миг,
И в этот челн ступаем безопасно».
Как тот, кто слышит, что его постиг
Большой обман, и злится, распаленный,
Так вспыхнул Флегий, искажая лик.
Сошел в челнок учитель благосклонный,
Я вслед за ним, и лишь тогда ладья
Впервые показалась отягченной.
Чуть в лодке поместились вождь и я,
Помчался древний струг, и так глубоко
Не рассекалась ни под кем струя.
Посередине мертвого потока
Мне встретился один;[79]весь в грязь одет,
Он молвил: «Кто ты, что пришел до срока?»
И я: «Пришел, но мой исчезнет след.
А сам ты кто, так гнусно безобразный?»
«Я тот, кто плачет», — был его ответ.
И я: «Плачь, сетуй в топи невылазной,
Проклятый дух, пей вечную волну!
Ты мне — знаком, такой вот даже грязный».
Тогда он руки протянул к челну;
Но вождь толкнул вцепившегося в злобе,
Сказав: «Иди к таким же псам, ко дну!»
И мне вкруг шеи, с поцелуем, обе
|
|
Обвив руки, сказал: «Суровый дух,
Блаженна несшая тебя в утробе!
Он в мире был гордец и сердцем сух;
Его деяний люди не прославят;
И вот он здесь от злости слеп и глух.
Сколь многие, которые там правят,
Как свиньи, влезут в этот мутный сток
И по себе ужасный срам оставят!»
И я: «Учитель, если бы я мог
Увидеть вьявь, как он в болото канет,
Пока еще на озере челнок!»
И он ответил: «Раньше, чем проглянет
Тот берег, утолишься до конца,
И эта радость для тебя настанет».
Тут так накинулся на мертвеца
Весь грязный люд в неистовстве великом,
Что я поднесь благодарю Творца.
«Хватай Ардженти!» — было общим криком;
И флорентийский дух, кругом тесним,
Рвал сам себя зубами в гневе диком.
Так сгинул он, и я покончу с ним;
Но тут мне в уши стон вонзился дальный,
И взгляд мой распахнулся, недвижим.
«Мой сын, — сказал учитель достохвальный, —
Вот город Дит,[80]и в нем заключены
Безрадостные люди, сонм печальный».
И я: «Учитель, вот из-за стены
Встают его мечети, багровея,
Как будто на огне раскалены».
«То вечный пламень, за оградой вея, —
Сказал он, — башни красит багрецом;
Так нижний Ад тебе открылся, рдея».
Челнок вошел в крутые рвы, кругом
Объемлющие мрачный гребень вала;
И стены мне казались чугуном.
Немалый круг мы сделали сначала
И стали там, где кормчий мглистых вод:
«Сходите! — крикнул нам. — Мы у причала».
Я видел на воротах много сот
Дождем ниспавших с неба,[81]стражу входа,
|
|
Твердивших: «Кто он, что сюда идет,
Не мертвый, в царство мертвого народа?»
Вождь подал вид, что он бы им хотел
Поведать тайну нашего прихода.
И те, кладя свирепости предел:
«Сам подойди, но отошли второго,
Раз в это царство он вступить посмел.
Безумный путь пускай свершает снова,
Но без тебя; а ты у нас побудь,
Его вожак средь сумрака ночного».
Помысли, чтец, в какую впал я жуть,
Услышав этой речи звук проклятый;
Я знал, что не найду обратный путь.
И я сказал: «О милый мой вожатый,
Меня спасавший семь и больше раз,
Когда мой дух робел, тоской объятый,
Не покидай меня в столь грозный час!
Когда запретен город, нам представший,
Вернемся вспять стезей, приведшей нас».
И властный муж, меня сопровождавший,
Сказал: «Не бойся; нашего пути
Отнять нельзя; таков его нам давший.
Здесь жди меня; и дух обогати
Надеждой доброй; в этой тьме глубокой
Тебя и дальше буду я блюсти».
Ушел благой отец, и одинокий
Остался я, и в голове моей
И «да», и «нет» творили спор жестокий.
Расслышать я не мог его речей;
Но с ним враги беседовали мало,
И каждый внутрь укрылся поскорей,
Железо их ворот загрохотало
Пред самой грудью мудреца, и он,
Оставшись вне, назад побрел устало.
Потупя взор и бодрости лишен,
Он шел вздыхая, и уста шептали:
«Кем в скорбный город путь мне возбранен!»
И мне он молвил: «Ты, хоть я в печали,
Не бойся; я превозмогу и здесь,
Какой бы тут отпор ни замышляли.
|
|
Не новость их воинственная спесь;
Так было и пред внешними вратами,[82]
Которые распахнуты поднесь.
Ты видел надпись с мертвыми словами;
Уже оттуда, нисходя с высот,
Без спутников, идет сюда кругами
Тот, чья рука нам город отомкнет».
Песнь девятая
У ворот Дита — Фурии — Посол небес — Круг шестой — Еретики
Цвет, робостью на мне запечатленный,
Когда мой спутник повернул назад, —
Согнал с его лица налет мгновенный.[83]
Он слушал, тщетно напрягая взгляд,
Затем что вдаль глаза не уводили
Сквозь черный воздух и болотный чад.
«И все ж мы победим, — сказал он, — или…
Такая нам защитница[84]дана!
О, где же тот, кто выше их усилий!»
Я видел, речь его рассечена,
Начатую спешит покрыть иная,
И с первою несходственна она.
Но я внимал ей, мужество теряя,
Мрачней, быть может, чем она была,
Оборванную мысль воспринимая.
«Туда, на дно печального жерла,
Спускаются ли с первой той ступени,[85]
Где лишь надежда в душах умерла?»
Так я спросил; и он: «Из нашей сени
По этим, мною пройденным, тропам
Лишь редкие досель сходили тени.
Но некогда я здесь прошел и сам,
Злой Эрихто[86]заклятый, что умела
Обратно души призывать к телам.
Едва лишь плоть во мне осиротела.
Сквозь эти стены был я снаряжен
За пленником Иудина предела.[87]
Всех ниже, всех темней, всех дальше он
От горней сферы, связь миров кружащей;[88]
Я знаю путь; напрасно ты смущен.
Низина эта заводью смердящей
Повсюду облегает скорбный вал,
Разгневанным отпором нам грозящий».
Не помню я, что он еще сказал:
Всего меня мой глаз, в тоске раскрытый,
К вершине рдяной башни приковал,
Где вдруг взвились, для бешеной защиты,
Три Фурии, кровавы и бледны
И гидрами зелеными обвиты;
Они как жены были сложены;
Но, вместо кос, клубами змей пустыни
Свирепые виски оплетены
И тот, кто ведал, каковы рабыни
Властительницы вечных слез ночных,
Сказал: «Взгляни на яростных Эриний.
Вот Тисифона, средняя из них;
Левей — Мегера: справа олютело
Рыдает Алекто».[89]И он затих.
А те себе терзали грудь и тело
Руками били; крик их так звенел,
Что я к учителю приник несмело.
«Медуза[90]где? Чтоб он окаменел! —
Они вопили, глядя вниз. — Напрасно
Тезеевых мы не отмстили дел».[91]
«Закрой глаза и отвернись; ужасно
Увидеть лик Горгоны; к свету дня
Тебя ничто вернуть не будет властно».
Так молвил мой учитель и меня
Поворотил, своими же руками,
Поверх моих, глаза мне заслоня.
О вы, разумные, взгляните сами,
И всякий наставленье да поймет,
Сокрытое под странными стихами!
И вот уже по глади мутных вод
Ужасным звуком грохот шел ревущий,
Колебля оба брега, наш и тот, —
Такой, как если ветер всемогущий,
Враждующими воздухами взвит,
Преград не зная, сокрушает пущи,
Ломает ветви, рушит их и мчит;
Вздымая прах, идет неудержимо,
И зверь и пастырь от него бежит.
Открыв мне очи: «Улови, что зримо
Там, — он промолвил, — где всего черней
Над этой древней пеной горечь дыма».
Как от змеи, противницы своей,
Спешат лягушки, расплываясь кругом,
Чтоб на земле упрятаться верней,
Так, видел я, гонимые испугом,
Станицы душ бежали пред одним,
Который Стиксом шел, как твердым лугом.
Он отстранял от взоров липкий дым,
Перед собою левой помавая,
И, видимо, лишь этим был томим.
Посла небес[92]в идущем признавая,
Я на вождя взглянул; и понял знак
Пред ним склониться, уст не размыкая.
О, как он гневно шел сквозь этот мрак!
Он стал у врат и тростию подъятой
Их отворил, — и не боролся враг.
«О свергнутые с неба, род проклятый, —
Возвысил он с порога грозный глас, —
Что ты замыслил, слепотой объятый?
К чему бороться с волей выше вас,
Которая идет стопою твердой
И ваши беды множила не раз?
Что на судьбу кидаться в злобе гордой?
Ваш Цербер, если помните о том,
И до сих пор с потертой ходит мордой».[93]
И вспять нечистым двинулся путем,
Нам не сказав ни слова, точно кто-то,
Кого теснит и гложет об ином,
Но не о том, кто перед ним, забота;
И мы, ободрясь от священных слов,
Свои шаги направили в ворота.
Мы внутрь вошли, не повстречав врагов,
И я, чтоб ведать образ муки грешной,
Замкнутой между крепостных зубцов,
Ступив вовнутрь, кидаю взгляд поспешный
И вижу лишь пустынные места,
Исполненные скорби безутешной.
Как в Арле,[94]там, где Рона разлита,
Как в Поле, где Карнаро многоводный[95]
Смыкает Италийские врата,
Гробницами исхолмлен дол бесплодный, —
Так здесь повсюду высились они,
Но горечь этих мест была несходной;
Затем что здесь меж ям ползли огни,
Так их каля, как в пламени горнила
Железо не калилось искони.
Была раскрыта каждая могила,
И горестный свидетельствовал стон,
Каких она отверженцев таила
И я: «Учитель, кто похоронен
В гробницах этих скорбных, что такими
Стенаниями воздух оглашен?»
«Ересиархи, — молвил он, — и с ними
Их присные, всех толков; глубь земли
Они устлали толпами густыми.
Подобные с подобными легли,
И зной в гробах где злей, где меньше страшен».
Потом он вправо взял, и мы пошли
Меж полем мук и выступами башен.
Песнь десятая
Круг шестой (продолжение)
И вот идет, тропинкою, по краю,
Между стеной кремля и местом мук,
Учитель мой, и я вослед ступаю.
«О высший ум, из круга в горший круг, —
Так начал я, — послушного стремящий,
Ответь и к просьбе снизойди как друг.
Тех, кто положен здесь в земле горящей,
Нельзя ль увидеть? Плиты у могил
Откинуты, и стражи нет хранящей».
«Все будут замкнуты, — ответ мне был, —
Когда вернутся из Иосафата[96]
В той плоти вновь, какую кто носил.
Здесь кладбище для веривших когда-то,
Как Эпикур[97]и все, кто вместе с ним,
Что души с плотью гибнут без возврата
Здесь ты найдешь ответ речам твоим
И утоленье помысла другого,[98]
Который в сердце у тебя таим».
И я: «Мой добрый вождь, иное слово
Я берегу, в душе его храня,
Чтоб заповедь твою[99]блюсти сурово».
«Тосканец, ты, что городом огня
Идешь, живой, и скромен столь примерно,
Прошу тебя, побудь вблизи меня.
Ты, судя по наречию, наверно
Сын благородной родины моей,
Быть может, мной измученной чрезмерно,
Нежданно грянул звук таких речей
Из некоей могилы; оробело
Я к моему вождю прильнул тесней.
И он мне: «Что ты смотришь так несмело?
Взгляни, ты видишь: Фарината встал.
Вот: все от чресл и выше видно тело».
Уже я взгляд в лицо ему вперял;
А он, чело и грудь вздымая властно,
Казалось, Ад с презреньем озирал.
Меня мой вождь продвинул безопасно
Среди огней, лизавших нам пяты,
И так промолвил: «Говори с ним ясно».
Когда я стал у поднятой плиты,
В ногах могилы, мертвый, глянув строго,
Спросил надменно: «Чей потомок ты?»
Я, повинуясь, не укрыл ни слога,
Но в точности поведал обо всем;
Тогда он брови изогнул немного,
Потом сказал: «То был враждебный дом
Мне, всем моим со кровным и клевретам;
Он от меня два раза нес разгром».
«Хоть изгнаны, — не медлил я ответом, —
Они вернулись вновь со всех сторон;
А вашим счастья нет в искусстве этом».[100]
Тут новый призрак, в яме, где и он,
Приподнял подбородок выше края;
Казалось, он коленопреклонен.
Он посмотрел окрест, как бы желая
Увидеть, нет ли спутника со мной;
Но умерла надежда, и, рыдая,
Он молвил: «Если в этот склеп слепой
Тебя привел твой величавый гений,
Где сын мой? Почему он не с тобой?»
«Я не своею волей в царстве теней, —
Ответил я, — и здесь мой вождь стоит;
А Гвидо ваш не чтил его творений».
Его слова и казни самый вид
Мне явственно прочли, кого я встретил;
И отзыв мой был ясен и открыт.
Вдруг он вскочил, крича: «Как ты ответил?
Он их не чтил? Его уж нет средь вас?
Отрадный свет его очам не светел?»
И так как мой ответ на этот раз
Недолгое молчанье предваряло,
Он рухнул навзничь и исчез из глаз.[101]
А тот гордец, чья речь меня призвала
Стать около, недвижен был и тих
И облик свой не изменил нимало.
«То, — продолжал он снова, — что для них
Искусство это трудным остается,
Больнее мне, чем ложе мук моих.
Но раньше, чем в полсотый раз зажжется
Лик госпожи, чью волю здесь творят,[102]
Ты сам поймешь, легко ль оно дается.
Но в милый мир да обретешь возврат! —
Поведай мне: зачем без снисхожденья
Законы ваши всех моих клеймят?»
И я на это: «В память истребленья,
Окрасившего Арбию[103]в багрец,
У нас во храме так творят моленья».
Вздохнув в сердцах, он молвил наконец:
«Там был не только я, и в бой едва ли
Шел беспричинно хоть один боец.
Зато я был один,[104]когда решали
Флоренцию стереть с лица земли;
Я спас ее, при поднятом забрале».
«О, если б ваши внуки мир нашли! —
Ответил я. — Но разрешите путы,
Которые мой ум обволокли.
Как я сужу, пред вами разомкнуты
Сокрытые в грядущем времена,
А в настоящем взор ваш полон смуты».[105]
«Нам только даль отчетливо видна, —
Он отвечал, — как дальнозорким людям;
Лишь эта ясность нам Вождем дана.
Что близится, что есть, мы этим трудим
Наш ум напрасно; по чужим вестям
О вашем смертном бытии мы судим.
Поэтому, — как ты поймешь и сам, —
Едва замкнется дверь времен грядущих,[106]
Умрет все знанье, свойственное нам».
И я, в скорбях, меня укором жгущих:
«Поведайте упавшему тому,
Что сын его еще среди живущих;
Я лишь затем не отвечал ему,
Что размышлял, сомнением объятый,
Над тем, что ныне явственно уму».
Уже меня окликнул мой вожатый;
Я молвил духу, что я речь прерву,
Но знать хочу, кто с ним в земле проклятой.
И он: «Здесь больше тысячи во рву;
И Федерик Второй[107]лег в яму эту,
И кардинал[108]; лишь этих назову».
Тут он исчез; и к древнему поэту
Я двинул шаг, в тревоге от угроз,[109]
Ища разгадку темному ответу.
Мы вдаль пошли; учитель произнес:
«Чем ты смущен? Я это сердцем чую».
И я ему ответил на вопрос.
«Храни, как слышал, правду роковую
Твоей судьбы», — мне повелел поэт.
Потом он поднял перст: «Но знай другую:
Когда ты вступишь в благодатный свет
Прекрасных глаз, все видящих правдиво,
Постигнешь путь твоих грядущих лет».[110]
Затем левей он взял неторопливо,
И нас от стен повел пологий скат
К средине круга, в сторону обрыва,
Откуда тяжкий доносился смрад.
Песнь одиннадцатая
Круг шестой (окончание)
Мы подошли к окраине обвала,
Где груда скал под нашею пятой
Еще страшней пучину открывала.
И тут от вони едкой и густой,
Навстречу нам из пропасти валившей,
Мой вождь и я укрылись за плитой
Большой гробницы, с надписью, гласившей:
«Здесь папа Анастасий заточен,
Вослед Фотину правый путь забывший».[111]
«Не торопись ступать на этот склон,
Чтоб к запаху привыкло обонянье;
Потом мешать уже не будет он».
Так спутник мой. «Заполни ожиданье,
Чтоб не пропало время», — я сказал.
И он в ответ: «То и мое желанье».
«Мой сын, посередине этих скал, —
Так начал он, — лежат, как три ступени,
Три круга, меньше тех, что ты видал.
Во всех толпятся проклятые тени;
Чтобы потом лишь посмотреть на них,
Узнай их грех и образ их мучений.
В неправде, вредоносной для других,
Цель всякой злобы, небу неугодной;
Обман и сила — вот орудья злых.
Обман, порок, лишь человеку сродный,
Гнусней Творцу; он заполняет дно
И пыткою казнится безысходной.
Насилье в первый круг заключено,
Который на три пояса дробится,
Затем что видом тройственно оно,
Творцу, себе и ближнему чинится
Насилье, им самим и их вещам,
Как ты, внимая, можешь убедиться.
Насилье ближний терпит или сам,
Чрез смерть и раны, или подвергаясь
Пожарам, притесненьям, грабежам.
Убийцы, те, кто ранит, озлобляясь,
Громилы и разбойники идут
Во внешний пояс, в нем распределяясь.
Иные сами смерть себе несут
И своему добру; зато так больно
Себя же в среднем поясе клянут
Те, кто ваш мир отринул своевольно,
Кто возлюбил игру и мотовство
И плакал там, где мог бы жить привольно.
Насильем оскорбляют божество,
Хуля его и сердцем отрицая,
Презрев любовь Творца и естество.
За это пояс, вьющийся вдоль края,
Клеймит огнем Каорсу и Содом[112]
И тех, кто ропщет, бога отвергая.
Обман, который всем сердцам знаком,
Приносит вред и тем, кто доверяет,
И тем, кто не доверился ни в чем.
Последний способ связь любви ломает,
Но только лишь естественную связь;
И казнь второго круга тех терзает,
Кто лицемерит, льстит, берет таясь,
Волшбу, подлог, торг должностью церковной,
Мздоимцев, своден и другую грязь.
А первый способ, разрушая кровный
Союз любви, вдобавок не щадит
Союз доверья, высший и духовный.
И самый малый круг, в котором Дит[113]
Воздвиг престол и где ядро вселенной,
Предавшего навеки поглотит».[114]
И я: «Учитель, в речи совершенной
Ты образ бездны предо мной явил
И рассказал, кто в ней томится пленный.
Но молви: те, кого объемлет ил,
И хлещет дождь, и мечет вихрь ненастный,
И те, что спорят из последних сил,
Зачем они не в этот город красный
Заключены, когда их проклял бог?
А если нет, зачем они несчастны?»
И он сказал на это: «Как ты мог
Так отступить от здравого сужденья?
И где твой ум блуждает без дорог?
Ужели ты не помнишь изреченья
Из Этики, что пагубней всего
Три ненавистных небесам влеченья:
Несдержность, злоба, буйное скотство?
И что несдержность — меньший грех пред богом
И он не так карает за него?
Обдумав это в размышленьи строгом
И вспомнив тех, чье место вне стены
И кто наказан за ее порогом,
Поймешь, зачем они отделены
От этих злых и почему их муки
Божественным судом облегчены».[115]
«О свет, которым зорок близорукий,
Ты учишь так, что я готов любить
Неведенье не менее науки.
Вернись, — сказал я, — чтобы разъяснить,
В чем ростовщик чернит своим пороком
Любовь Творца; распутай эту нить».
И он: «Для тех, кто дорожит уроком,
Не раз философ[116]повторил слова,
Что естеству являются истоком
Премудрость и искусство божества.