– И что ты предлагаешь?
– Всему своя пора, – поддразнил его Фулгрим. – Пока достаточно лишь сказать, что я предлагаю потратить время Четвертого Легиона более плодотворным образом, чем на мстительное растаптывание парочки никчемных Имперских кулаков на захолустном мирке.
– Унижение дорновских воинов – не пустая трата времени, – сказал Пертурабо.
– Ну, может быть, – сказал Фулгрим, перебирая изящными пальцами вощеные листы с чертежами и время от времени одобрительно кивая головой. – Эти эскизы восхитительны. Скажи, ты что‑нибудь из этого строил?
– Только одно, – ответил Пертурабо, поставив руку на середину стопки.
– Да, конечно, амфитеатр на Никее, – сказал Фулгрим, изобразив внезапное озарение. – Арену, на которой Магнуса бросили волкам.
Фулгрим рассмеялся над собственной шуткой и сказал:
– Как жаль, что он был уничтожен. Потенциал великих замыслов раскрывается лишь тогда, когда мы воплощаем их. Ты рисуешь их, но никогда не строишь. Почему?
Пертурабо посмотрел в глаза брата и ответил:
– Потому что реальность никогда не соответствует нашим мечтам.
Фулгрим понимающе кивнул.
– Как часто это оказывается правдой. Слишком часто воплощенные фантазии разочаровывают, вынуждая нас выстраивать мечты заново. Но что ты скажешь, если я заявлю, что могу дать тебе возможность воплотить все твои желания, и что результаты больше никогда не разочаруют тебя, никогда не окажутся ниже твоих самых смелых ожиданий, и никогда, никогда не будут превзойдены?
– Скажу, что ты еще безумнее, чем кажешься.
И опять Форрикс увидел под искусственной улыбкой Фулгрима ядовитую злобу – как у бесхребетного труса, который знает, что сможет получить желаемое, только если будет себя хорошо вести. Жгучий гнев Фулгрима скрылся под маской так же быстро, как появился. Форриксу не верилось, что Пертурабо этого не видел.
– Но это правда, – произнес Фулгрим наконец.
– Как это возможно?
– Всему свое время, брат, – ответил Фулгрим. – Наберись терпения, и мы расскажем тебе все, что пожелаешь узнать.
– Мы? – спросил Пертурабо, сразу переходя к самому главному слову.
– Да, – сказал Фулгрим, притягивая к себе хрупкое существо, скрывающее лицо под капюшоном. – Каручи Вора – наш рассказчик, правда?
Спутник Фулгрима откинул капюшон, и при виде этого изящного лица, полных губ, лазурных волос и усеянных янтарными крапинками глаз Форрикс понял причину своей недавней тревоги.
Каручи Вора был эльдар.
Глава 5
ЯДОВИТЫЙ ЗМЕЙ
ТАЛИАКРОН
ЗРИТЕЛИ ЗА КУЛИСАМИ
Ошеломленное молчание натянулось тугой струной – и взорвалось в вихре действия. Кроагер пришел в себя первым и бросился на стройного эльдар, целясь в его худую шею, которую так легко будет сломать. Его рука сначала метнулась к рукоятке меча, которого не было, а потом – к горлу ксеноса, намереваясь сдавить его в смертельном захвате.
Кроагер двигался быстро, но кое‑кто оказался еще быстрее – призрачный всполох пурпура и золота, слишком стремительный, чтобы его заметить.
Этот кто‑то отбросил Кроагера на стол, с которого слетел целый ворох бумаг и чертежей, и рука с такой бледной кожей, что казалась мраморной, придавила его с силой молота, вбивающего сваи в твердую землю. Воин наклонился так близко, что его лицо с чертами, некогда прекрасными, но теперь изуродованными паутиной шрамов, полными губами и тревожным взглядом в глазах оказалось в каких‑то миллиметрах от Кроагера.
– Не тебе решать, когда умрет Каручи Вора, – сказал мечник.
Кроагер извивался, силясь вырваться: прикосновение воина, равно как и неудачное покушение на эльдар, привели его в бешенство.
– Отпусти меня, иначе останешься без руки, – прорычал он.
– И чем ты ее отрежешь? – мечник указал на пустые ножны у себя за плечами. – Мы тут все без оружия. Или ты мне ее откусишь?
– Люций, хватит, сейчас для этого не время, – вмешался Фулгрим, хотя в его голосе слышалось любопытство, словно он провоцировал мечника ослушаться.
– Я бы его отпустил, но он все еще жаждет крови, – ответил Люций.
Фулгрим повернулся к Пертурабо:
– Нас ждет бойня, если мой воин перестанет сдерживать твоего?
Пертурабо не ответил, шагнул к Люцию и прикоснулся к его груди.
Казалось, это всего лишь легкий толчок, указание, что воину Фулгрима следует отступить, но Люция отшвырнуло прочь, как если бы его ударили осадным молотом. Мечник врезался в арку контрфорса и, гремя доспехами, рухнул на пол в облаке каменных осколков. Перекатившись на спину и чувствуя, как все внутренности дрожат от удара, он попытался вновь наполнить воздухом опустошенные легкие.
– Еще раз тронешь кого‑то из моих воинов – и я не буду столь мягок, – предупредил Пертурабо.
– Брат, это восхитительно, – Фулгрим, смеясь, зааплодировал. – Идеальное применение силы.
Кроагер, готовый довершить начатое примархом, вскочил на ноги, но его остановила рука Пертурабо, опустившаяся ему на плечо. И вновь это был вполне обычный жест, однако в нем чувствовалась такая мощь, что бешенство Кроагера, пусть и неохотно, но отступило, превращаясь в тлеющую ненависть. На другом конце зала Люций, также поднявшийся на ноги, был одержим такими же эмоциями, но Фулгрим едва заметно покачал головой, тем самым прекращая дальнейшее насилие. Мечник широко улыбнулся и повел плечами, как будто готовясь к дуэли.
– Давайте я его убью, милорд, – вызвался Фальк, сжимая кулаки, казавшиеся громадными в латных перчатках.
– Нет, он мой, – рявкнул Кроагер.
– Хоть по отдельности, хоть оба сразу, – отозвался Люций. – Мне все равно.
Пертурабо, не обращая внимания на задиристых воинов, уставился на Фулгрима ледяным взглядом:
– Ты привел в мою твердыню ксено‑выродка? О чем ты думал, брат?
Фулгрим, похоже, удивился и привлек эльдар поближе к себе.
– Пертурабо, ты всегда относился к нашим соседям по галактике с нетерпимой ненавистью. Поверь, для нас народ Каручи Воры не несет угрозы. Их империя мертва и забыта, и те, кто ее раньше населял, теперь влачат призрачное существование, окровавленными пальцами цепляясь за тонкую нить жизни.
– Ты держишь за хвост ядовитую змею, – предостерег Пертурабо. – Мы уже сражались с ему подобными, и им верить нельзя. Да, они выглядят хрупкими и слабыми, но недооценивать их будет ошибкой.
– Я тоже сражался ними. Сражался с их лучшими воинами, – глаза Фулгрима заблестели от воспоминаний. – Я сокрушил одного из их богов и знаю, что в этих жалких ничтожествах нет ничего страшного. Нет, Каручи Вора для нас не опасен, потому что он из новой породы эльдар, тех, кто видит, что в этой галактике рождается новый порядок.
– А это что значит? – Пертурабо не скрывал подозрительности.
– Это значит, что я могу узнать настоящую силу, – заговорил Вора. Его голос напоминал теплый древесный дым и был столь же эфемерным. – Ваш магистр войны победит, и когда он взойдет на трон Терры, чтобы править галактикой, я не хочу оказаться в числе его врагов.
– Не смей говорить со мной, тварь, – остановил его Пертурабо. – Некоторые мои сыны погибли от рук твоего народа, и я с радостью разрешил бы Фальку и Кроагеру разделаться с тобой.
Фулгрим, заслонив собой тщедушного эльдар, положил изящную руку на плечо брата. Этот жест был неожиданным и ненужным, и такая откровенная фамильярность вызвала в Кроагере новую вспышку ярости. Фениксиец был примархом, полубогом, достойным восхищения, но было в нем и нечто неуловимо отвратительное. Другие замечали лишь его красоту, но Кроагер видел в нем тлен и разложение. Кому‑то сладкие речи примарха могли принести радость и покой; Кроагеру же они казались издевательскими оскорблениями, на которые нестерпимо хотелось ответить силой.
– Брат, нам не следует ссориться, – тихо и вкрадчиво проговорил Фулгрим. – Я прибыл сюда, чтобы предложить тебе объединиться ради достижения великой цели – столь великой, что от этого может зависеть исход восстания, поднятого магистром войны.
Кроагер вспомнил, что сам сказал Фальку на горном склоне. Его ярость, и так немалая, стала еще сильнее, когда он почувствовал горько‑сладкий аромат эссенций, которыми была умащена кожа Фулгрима. Как химическая бомбардировка оставляет после себя токсичный след, существующий многие годы после того, как упала последняя бомба, так этот одурманивающий фимиам, которым были окутаны Дети Императора, въедался в стены и пол. Может быть, так они рассчитывали сгладить обстановку, но в этом случае их план позорно провалился. У возникшей напряженности были скрытые причины, которые одними благовониями не устранить.
– Зависеть? Это каким же образом? – спросил Пертурабо.
– Ты как всегда прямолинеен, – отозвался Фулгрим. – Вот за это – помимо прочего – я тобой и восхищаюсь.
– Тогда используй меня как пример для подражания. И скажи наконец, зачем ты здесь и чего хочешь от моего легиона.
Фулгрим покачал головой и, окинув взглядом сумрачное логово Пертурабо со всеми хитроумными безделушками, ветхими шедеврами и трудами давно забытого гения, недовольно нахмурился:
– Нет, не здесь.
Он вытащил один лист из кипы архитектурных чертежей и показал его брату: величественный, титанических масштабов театр, с высокими портиками, широчайшими лестницами и сценой соответствующих размеров, где тысячи тысяч зрителей могли бы насладиться лучшими операми и пьесами.
– Эта история, которая потребует рассказа особенно… хмм, драматического. Да, драматизм – это именно то, что нам нужно. Построй мне достойную замену «Ла Фениче», и я расскажу тебе все.
– Ты хочешь целый театр ради одного рассказа?
– Именно, – подтвердил Фулгрим. – С твоей строительной техникой на это уйдут сутки или чуть больше. Сделай это для меня, и я поведаю тебе об Ангеле Экстерминатусе.
Из уважения к мифологии его приемной родины Пертурабо назвал свой великий театр «Талиакрон», что на лохосском языке означало «Жилище Талии». В пантеоне древней Олимпии Талия считалась богиней, которая вдохновляет безумцев и поэтов, распаляя их воображение изящным слогом и любовью к крепкому вину. Хотя открыто ей давно уже не поклонялись, в священные дни богини люди все равно устраивали роскошные пиры в развалинах скальных храмов‑театров, некогда ей посвященных. Человеку свойственно чтить, хотя бы для вида, даже ложных богов, если это даст повод для возлияний.
Театры Талии обычно были небольшими, ибо даже в лучшие дни Олимпии население, находившееся под железной пятой горных тиранов, практически не знало праздников и развлечений. Пертурабо тогда увидел возможность исправить ситуацию и создал проект грандиозного сооружения, где можно было бы увидеть драму и комедию, любовь и героизм, убийства и интриги, венчавшиеся финалами как счастливыми, так и трагическими.
Хотя это была одна из его ранних разработок, в ней чувствовалось величие: эллиптической формы амфитеатр предполагалось разместить в искусственно созданной долине глубиной с метеоритный кратер приличных размеров. На Гидре Кордатус таких долин не существовало, а потому землеройные колоссы IV легиона принялись за работу. Солтарн Фулл Бронн нашел место, где грунт легче всего будет разделить желаемым образом, а Стор Безашх Торамино подготовили заряды для буровзрывных работ, которые должны были отделить скальные породы в будущем кратере.
Эти заряды были размещены концентрическими кругами, и затем весь мир содрогнулся. Столбы пламени шириной в несколько километров взметнулись к небесам, выбрасывая в космос миллионы тонн размельченной породы, и сотни километров накрыло пылевой волной. Водопад обломков упал на землю именно там, где и запланировали инженеры, и землеройные машины без промедления приступили к строительству.
Талиакрон рождался за пеленой пылевых облаков, за штормовым фронтом аномального происхождения, которому было суждено продержаться не один десяток лет и в корне изменить местный микроклимат. В древние времена с десяток архитекторов и мастеров‑каменщиков посвятили бы целую жизнь возведению здания таких титанических масштабов. Теперь же, когда Пертурабо и Форрикс встали во главе армии рабочих, мастеровых и техники Пневмашины, строительство должно было закончиться через два дня. В работе участвовали и сами легионеры, так как они были не только воинами, но и ремесленниками и умели строить так же хорошо, как и разрушать. Боевые братья стали подмастерьями, сержанты – бригадирами, офицеры – мастерами, а кузнецы войны на этой стройке были главными архитекторами.
Пертурабо знал, каким должно быть здание, до мельчайших деталей: от выверенных контуров фундамента, на котором будет стоять театр, до точных размеров статуй богини, которые украсят верхние архитравы. Он представлял будущую конструкцию во всех подробностях, и когда нижние уровни начали быстро приобретать очертания, словно проявляясь на моментальном пикт‑снимке, его охватило давно забытое воодушевление. Впервые один из его проектов (или причуд, как называл их Даммекос) воплотился в реальность и должен был послужить именно той цели, для которой был задуман. Пертурабо все еще чувствовал горький стыд за никейский комплекс, уже, к счастью, уничтоженный. Он никогда не думал, что здание, предназначавшееся для соревнований в силе и мастерстве, превратится в судилище. Император, использовав комплекс в совсем иных целях, опозорил его создателя, а Магнус не заслужил того, чтобы над ним издевалась оголтелая толпа, в своей узколобости заранее признавшая его виновным.
Форрикс в строительстве Талиакрона превзошел самого себя: благодаря своему исключительному таланту организатора и знаниям логистики он управлялся с тысячью дел сразу и следил за тем, чтобы еще не завершенные участки не тормозили остальную работу. В мирное время он был великолепным координатором, а на войне превращался в неумолимого противника, который знает: сражения выигрывают не безрассудная храбрость и не слепая вера, а транспорты снабжения, доверху заполненные оружием и боеприпасами.
Огромные строительные машины пожирали тонны щебня, перемалывали его и спрессовывали в блоки, вымеренные с йоктоскопической точностью, после чего высокие осадные краны ставили их на место. Солдаты, больше привыкшие держать в руках лазганы, взялись за рычаги, шлифовальные машины и фрезеры. Мощная техника, обычно уничтожавшая здания, теперь с триумфом занималась созиданием. Стрелы кранов, словно длинные шеи гигантских травоядных на водопое, постоянно двигались, очерчивая в воздухе пересекающиеся дуги – узор, который мог бы обернуться катастрофой, если бы его не направляли кузнецы войны.
Хотя сначала идея построить целый театр для рассказа Фулгрима не вызвала в Пертурабо энтузиазма, сейчас он был рад, что согласился. Часы шли, и отполированный мрамор, взятый из разрушенной цитадели, складывался в ярус за ярусом, так что растущий Талиакрон напоминал ледник, который спускался в вырытый для него кратер.
Фулгрим увел свою разгульную толпу обратно к месту высадки, при этом усеяв путь сотнями изуродованных тел. Кости этих людей, сожженные в пепел, были добавлены в известку и таким образом навечно стали частью фундамента амфитеатра, ибо драма всегда рождается из призраков прошлого, мечтаний мертвых и наивных надежд на бессмертие.
День сменился ночью, и на верхнем периметре Талиакрона появился первый ряд статуй: прекрасные богини в развевающихся одеждах, в руках у них или серебряные трубы, или пастушьи посохи, или маски, которые и плачут и смеются одновременно. В строительстве сейчас были заняты десятки тысяч, причем как смертных, так и сверхлюдей, – расчеты Форрикса и требования Пертурабо в своей холодной логике ни для кого не делали исключений. Люди казались насекомыми, которые строят улей для своей королевы, работая почти с фантастической скоростью.
К следующему полудню мечта Пертурабо стала реальностью: то, что раньше было лишь сурьмяными линиями на вощеной бумаге, превратилось в ослепительно белый круг, врезанный в красную плоть Гидры Кордатус. Строительство Талиакрона заставило постепенно померкнуть то первое раздражение, которое в нем вызвал Фулгрим и его невнятные отговорки. Между ними и раньше возникали разногласия из‑за склонности Фулгрима к излишней театральности, а то, какой облик в последнее время приняло его стремление к совершенству, у бесхитростного воина вроде Пертурабо могло вызвать лишь недоумение. Он чувствовал, что в Детях Императора произошла какая‑то принципиальная перемена, но никак не мог понять, для чего им все эти уродливые анатомические модификации.
Возможно, совместная операция действительно сплотит их и поможет лучше узнать друг друга.
Пертурабо был не из тех, кто легко заводит друзей, и, откровенно говоря, он ничуть не жалел, что поднял оружие против виновных в том, что его легион вынужден был нести основную тяжесть войны. По их милости Железные Воины копались в грязи на тысяче планет, пока другим доставалась слава честного боя.
Примарх редко кого одаривал своей дружбой, но если кому‑то удавалось завоевать его доверие, оно оказывалось крепче закаленного железа. Так он думал раньше – пока необходимость раз за разом выполнять черновую работу не показала ему, как ломается от износа самый прочный металл.
Когда потухли погребальные костры Олимпии, он понял, что теперь ничем не сможет искупить свою вину за этот массовый геноцид. Отец никогда не простил бы ему такой грех – но Хорус простил, и отметил его тщание, и похвалил за преданность. Он также заставил Пертурабо пообещать, что тот больше не будет винить себя за сделанное на Олимпии, но вот сдержать это обещание оказалось гораздо сложнее. Глупцы говорили, что договор между Хорусом и Железными Воинами скрепил Сокрушитель наковален, и лишь Пертурабо знал, что на самом деле Луперкаль добился верности легиона, даровав им прощение.
Оказалось, что лояльность примарха не так непоколебима, как считал Пертурабо раньше. Это было ошеломительное откровение, но его, как и другие подобные горькие истины, можно было сделать частью нового мировоззрения – а потом шаг за шагом менять свою жизнь так, что ценности прошлого постепенно становились лишь смутным воспоминанием.
Пертурабо поклялся, что присягу, данную магистру войны, никогда не нарушит, и неважно, чего это будет ему стоить, какой войной обернется и к чему приведет. Если для этого нужно выслушать предложение Фулгрима и поддержать его в операции, которая может ускорить победу магистра войны, – что ж, он готов.
Остановившись вместе с Железным Кругом перед высокими чеканными вратами Талиакрона, Пертурабо посмотрел на изображение богини, украшавшее кованый фронтон над великолепным портиком с колоннами. Из узкого горлышка амфоры, которую она держала, лился водопад вина, переданный ртутной инкрустацией по каннелюрам колонн. Винный поток падал в протянутые руки сестер Талии, Хариты слева и Евфросины справа, барельефы которых были вырезаны на центральных колоннах. На одной богине была смеющаяся маска, на другой – плачущая, но так как они стояли вполоборота, невозможно было определить, где какая.
Пертурабо улыбнулся этой визуальной загадке и открыл врата.
Шум голосов выплеснулся ему навстречу, и он почувствовал гордость оттого, что наконец воплотил свою мечту в жизнь, не изменив при этом ее смысла. Он на мгновение задержался под аркой портика: радостные голоса вызвали воспоминания о тех годах, когда галактика еще не раскололась.
Но это время ушло навсегда, и нет смысла тосковать о нем.
– В прошлом нет живых, – прошептал Пертурабо. – Там лишь мертвецы.
Фулгрим, верный своему слову, уже ждал его.
Актеры могли подняться на сцену Талиакрона через несколько искусно замаскированных выходов, однако Пертурабо предпочел спуститься в самые недра здания и пройти по узким ступеням в середине амфитеатра, известным как «Харонова лестница». Благодаря этой лестнице из‑под сцены могли появляться актеры, изображавшие духов умерших; Пертурабо же воспользовался ей, чтобы проникнуть в зал незамеченным.
Он вышел из темных и тесных катакомб на широкую площадку сцены и на мгновение остановился, чтобы в полной мере насладиться реальностью своей мечты. Ярусы с местами для зрителей плавно поднимались по склону искусственного кратера на шестьсот пятьдесят метров, и каждое сиденье было расположено так, чтобы ничто не заслоняло сцену.
В амфитеатре собрались десятки тысяч зрителей: солдаты, легионеры, праздные зеваки и целые толпы последователей Фулгрима. При виде Пертурабо все они разразились радостными криками, и хотя ему не нравилось играть центральную роль в публичных событиях, эти бурные приветствия вызвали в нем неожиданное и приятное изумление.
Остановившись на вершине лестницы, Пертурабо поправил плащ, который подарил ему Фулгрим, прислушался к реву толпы – и различил в нем отдельные голоса. Акустика театра была столь совершенна, что зрители, сидевшие дальше всего от сцены, все равно могли расслышать даже самую тихую реплику. Пертурабо ощутил редкий прилив гордости за этот технический успех.
Статуи богини и ее сестер смотрели вниз с высоких арок, которые окружали амфитеатр; рядом с ними стояли героические актеры из тех времен, когда Император еще не посетил Олимпию. Феспид по праву занимал место рядом с богиней, а Метробий, его главный соперник, расположился на противоположной стороне. Арар, большой поклонник комедии, соседствовал с изящным Гегелохом, гением актерских перевоплощений, которого современники называли «героем с тысячей лиц».
Теплый свет наполнял Талиакрон благодаря огню в неглубоких чашах, которые держали нимфы в развевающихся одеждах, парящие на огромных крыльях. В воздухе чувствовался слабый химический запах, который стремились перебить более густые и терпкие ароматы специй.
Большая круглая сцена была вымощена плитами из спрессованной кварцевой и гранитной крошки, и мутное зарево радиоактивных облаков отражалось от нее слабым мерцанием. Осадки из короткоживущих изотопов после ядерных взрывов стерли звезды с неба, но Пертурабо все равно мог различить грязное пятно сильной варп‑аномалии в дальнем северо‑западном рукаве галактики. От этой планеты до нее было гораздо ближе, и он даже видел отростки, которые тянулись от аномалии – тянулись к нему, искали его, подступали вплотную, словно хотели унести его с поверхности Гидры Кордатус.
Не имело значения, сколько световых лет отделяет его от этого варп‑шторма: Пертурабо всегда чувствовал его, всегда, с любой планеты видел его отсвет в небе, но не знал, чему обязан такой способностью. Может быть, его органы чувств были намеренно устроены таким образом, точно так же, как Сангвиний был создан крылатым, а Коракс – наделен удивительными глазами. Возможно, причиной был сбой в его генетике, однако он обладал этим то ли даром, то ли проклятием, сколько себя помнил. Как только он узнал кое‑что о природе этой аномалии, она постоянно вторгалась в его сны, вызывала кошмары и преследовала наяву.
Однажды он спросил у Ферруса, видят ли этот шторм его серебристые глаза, на что брат лишь покачал головой и смерил Пертурабо слегка презрительным взглядом, словно тот признался в каком‑то тайном пороке или изъяне. Больше они на эту тему не заговаривали.
Пертурабо отогнал воспоминания и вызванное ими двойственное чувство: Феррус мертв, а его убийца сейчас стоит перед ним.
Облик Фулгрима на этот раз больше напоминал времена Исствана‑V: примарх был облачен в пурпурную броню, пластины которой переливались оттенками цвета от светлого до более темного. На одно плечо был наброшен подбитый мехом плащ, на поясе – золотой меч с рукояткой, обтянутой черной кожей, тот самый, который Феррус выковал в кузнях Терраватта на горе Народная.
Белые волосы Фулгрима были заплетены во множество аккуратных косичек, которые были стянуты на затылке и перевиты в жгут, лежавший на правом плече подобно спящей змее. В отблесках светильников глаза примарха казались еще темнее. Пертурабо с облегчением заметил, что он явился без своих капитанов, избрав эльдар, которого называл Каручи Вора, единственным спутником на этот вечер историй.
– Я был уверен, что ты не разочаруешь меня, брат, – сказал Фулгрим и медленно развел поднятые руки, подразумевая грандиозное сооружение, построенное для него. – Это шедевр архитектурного искусства, который достоин самой лучшей драмы. Скажи, похоже ли воплощение твоей мечты на то, какой ты ее изначально представлял?
– Сходство близкое.
– Но не полное?
– Полного никогда не бывает.
– Это пока, – заметил Фулгрим и шагнул ему навстречу, намереваясь обнять брата.
Оба примарха обнялись под гром аплодисментов, которые бесконечным эхом разнеслись по Талиакрону. Фулгрим добродушно похлопал брата по спине и расцеловал в обе щеки, но Пертурабо такие жесты были совершенно чужды, и он понятия не имел, как нужно реагировать. Волосы Фулгрима были умащены столь ароматными маслами, что он не мог не вдохнуть их соблазнительный запах.
– Брат, а плащ тебе идет, – сказал Фулгрим и широко улыбнулся.
Они разомкнули объятья, но Фулгрим все равно продолжал удерживать Пертурабо за руку, словно не хотел разрушать возникшую между ними близость. Он воздел другую руку, будто упиваясь восторгом аудитории, будто черпая из него силы.
– Мы боги, брат! – воскликнул он, и толпа согласно заорала.
Театральность Фулгрима начала утомлять Пертурабо, и он высвободил руку. Столь нарочитое братание попахивало какой‑то интригой, и первым инстинктивным желанием Пертурабо было оказаться от этого представления подальше.
Встав перед ним, Фулгрим заговорил так тихо, что даже великолепная акустика Талиакрона не могла донести его слова до остальных:
– Где твои молотоносцы? – Брат наконец заметил отсутствие Железного круга. – Они бы изумительно смотрелись на такой сцене.
– Внизу, – ответил Пертурабо и отступил на шаг. Хотя на какой‑то миг изъявления родственной привязанности его обрадовали, он не любил близкие физические контакты.
– Но почему роботы? – спросил Фулгрим будто невзначай. – Почему не воины из плоти и крови, которые не подчиняются доктриносхемам Механикум?
– Стражи‑автоматы не спят, не ослабляют бдительность и не предают.
– Но в них нет и чувств, которые свойственны телохранителям‑смертным. Они никогда не отдадут за тебя жизнь до последней капли крови, потому что так велит им любовь.
– Любовь? А любовь‑то тут причем?
Фулгрим многозначительно улыбнулся, словно изумленный тем, что Пертурабо спрашивает столь очевидные вещи.
– Как можно доверять телохранителю, который не любит того, кого защищает?
– Так твоя Гвардия Феникса тебя любит? – спросил Пертурабо резче, чем хотел.
– Еще как, – ответил Фулгрим, вновь говоря в полный голос. – Я – Фениксиец, любимый всеми, я – звезда, вокруг которой вращаются мои воины. Без меня у них не будет цели, а воин без цели недостоин жить.
Зрители ответили на это очередным хором одобрительных возгласов. Пертурабо, рассеянно кивнув, встал по правую руку от брата, чтобы лучше рассмотреть завернувшегося в плащ эльдар, который скрывался в тени Фулгрима. Вблизи в этом существе стала заметна какая‑то пустота – какой‑то голод, который ничем нельзя насытить. Хотя капюшон скрывал лицо ксеноса, Пертурабо увидел, что у него точеные черты, полные губы и блестящие волосы фиолетового оттенка. Эльдар был красив, но все равно, в нем чего‑то… не хватало.
Ладно, если Фулгрим хочет представления, придется ему подыграть.
– Ты называешь себя Каручи Вора?
Эльдар кивнул:
– Это скорее звание, чем имя. Раньше я был врачевателем. На бьелерайском диалекте это означает…
– Я знаю, что это означает, – прервал его Пертурабо. – «Завершающий страдания».
– Милорд знает язык эльдар? – удивился Вора.
– Помимо прочих, – Пертурабо ответил на родном языке ксеноса – и с мимолетным удовлетворением заметил, что и Фулгрим, и сам Вора удивлены.
– Или, – тут он перешел на проторечь, полную отрывистых и глухих звуков, – мы можем общаться на языке зеленокожих.
Фулгрим рассмеялся.
– Ты не перестаешь меня поражать, брат. Никогда не думал, что у тебя такие лингвистические способности.
– Я провел всю жизнь, ведя осады, рыл окопы и разрушал города, поэтому ты так легко забываешь, что я наделен не менее проницательным интеллектом, что и остальные наши братья, – Пертурабо старался не выдать голосом, насколько такая невнимательность его обижает. – Может быть, я уступаю Магнусу в знании варпа, а Хорусу – в стратегическом гении, но зато я прекрасно умею пользоваться в своих целях тем, что другие меня недооценивают.
– Я никогда не совершу подобной ошибки, – улыбнулся Фулгрим.
– Еще как совершишь, – возразил Пертурабо и, резко отвернувшись, скрестил руки на широкой груди. – А теперь рассказывай свою сверхценную историю, ради которой моему легиону пришлось построить этот амфитеатр.
– Это рассказ о богах эльдар и об их войнах, – начал Фулгрим. – Рассказ о создании столь чудовищном и столь же прекрасном, что братья заточили его в темницу, вычеркнув из истории и памяти.
– Ангел Экстерминатус? – предположил Пертурабо.
– Да, – отозвался Вора. – Ангел Экстерминатус.
– И ты заставил меня создать Талиакрон, только чтобы пересказывать выдумки ксеносов? – Пертурабо начинал злиться.
– Это не выдумки. – Фулгрим, шагнув к брату, сжал его плечо. – Это реальность, которой самой ее природой было предначертано исчезнуть. Даже звезды были против нее, ибо оружию такой силы нельзя позволить вырваться на свободу.