Другое дело, что потому‑то и хрена! В Одессе всё‑таки камень добывали для города, а тайники всякие контрабандистские, ето так, побочно!
В Москве же изначально – ходы да тайники. Куда ни сунься, сплошь или домовладения частные, или государственное што серьёзное, ну или Иванами да сбродом всяким уголовным занято. Опасно!
– Ну!? – Воскликнул Лёва, поводя вокруг руками, – Как вам!
– Да ничево так, – Цвиркнул я слюной на пол, показывая интерес, – Был бы помладше или подуристей, так в игрушки играть – самое то! Штаб там какой организовать или ещё што такое. Хотя…
Я задумался о разном, усевшись на корты и делая умный вид. Вот хочется! Пусть и я взрослый – шутка ли, двенадцать годков стукнуло! А хочется всё равно иногда етаково… в индейцев там поиграть, ну или в тайные организации со штабом. Главное, што пещера – вот она! Уже есть. Тайная!
– А может, заниматься здесь? – Нерешительно предложил Санька, – Акробатикой! Не подглядит никто, да и под руку лезть не будет, а? Лампы развесить… я проверил, сквозит здесь нормально, не угорим! И заниматься!
– И клятву взять! – Весомо бухнул Лёвка, блестя глазами и выпячивая тощую грудь, – Чтоб совсем тайна!
… и я позволил себе уговорить.
– … Бесплатно, значит бесплатно, – Отрезаю я, – не больше восьми человек, включая тебя и Лёвку, если только захотите. За большим количеством не угляжу без калеченья.
– А…
– Ёся, – Перебиваю ево, – я понимаю за твой гешефт на мне, но не нужно считать меня за последнего поца! Если я молчу иногда, ето не значит, што я не понимаю! На што мне ети гроши, которые ты хочешь заработать на мне, Ёся?
– Не знаю, – Говорю уже чуть медленней, поглядывая на расстроенного идиша, идущево рядом нахохлившимся больным воробьём, – што ты там хочешь заработать на акробатике через меня – деньги или моральный авторитет. Забудь!
– Ёся! – Беру приятеля за плечи и поворачиваю мордой лица до себя, – Я в шахматы в хороший день зарабатываю больше, чем ты хочешь заработать через меня за месяц на акробатике! И кто я тебе, штобы драть за занятия деньги, да ещё и через твоё посредничество? Патентованный гимнаст или известный циркач с кучей афиш со своей размалёванной физиономией? Меня с твоими запросами пошлют далеко и надолго, и я таки не скажу, што они будут неправы!
Ёся сопел, Ёся морщился, но таки понял свою неправоту и повинился.
– Заносит меня, – Вздыхал он, – а всё мамеле, побольше ей здоровья, а мине терпенья! Не устаёт напоминать, каким хватким был её муж и мой папеле в моём возрасте, уже зарабатывая и крутясь по всякому.
– Ёся! Твоя матушка, штоб она была здорова и подальше от меня, говорить таки может што угодно, но ты не забывай делить ето на много! Тебе лучше её знать – на два или на десять! Ты уже зарабатываешь через дядю Фиму Бляйшмана, и крутишься таки через серьёзных людей! Лет через несколько сможешь зарабатывать просто потому, што знаешь всех, а все знают тебя! А начнёшь дурковать над копейками, таки заработаешь их, но промотаешь репутацию.
– Ты таки хочешь всё жизнь вокруг копеек крутиться? – Я выразительно смотрю на нево, – Я почему‑то думаю, што таки нет, и ты поправь меня, если я ошибаюсь! Не хочешь? Тогда, Ёся, учись думать перспективой!
Двенадцатая глава
Бывает иногда такое, што хочется побыть одному, и раздражают даже ближние, навроде Саньки с Фирой. Не потому, што настроение какой‑нибудь поц испортил походя или нарошно, а потому што вот! Сложилось так. Звёзды сошлись.
Забиваюсь в таки дни куда подальше, пока не отпустит, штоб не видеть и не слышать никово и ничево. В Москве обычно лез на крышу, да там и сидел, глядя сверху на город и чувствуя отчуждённость от него.
Иногда просто бродил по улочкам там, где меня никто не знает и знать не может. Штоб не окликнул никто. Такой себе видимый, но никому ненужный и неинтересный. Не человек‑невидимка, а так – глаз соскакивает.
В Одессе никогда таково не было, но вот случилось опять. Потренировались поутру с Санькой, позанимался с местными акробатикой, да и чувствую – накатывает такое, што огрызаться начну и свариться. А оно мне надо? Людей обижать?
В одиночестве побыть надо. А то ведь всё время то я при ком‑то, то кто‑то при мне.
– Отдыхай, – Буркнул я Саньке, да и вышел наружу из подвальчика, напившись сперва воды с лимоном из чайника так, што в отпятившемся пузе булькать стало.
Дневная жара оглушила тяжёлым молотом, ударив солнцем и запахами нагретово камня пополам с человеческим жильём, забивая даже резко пахнущие южные деревья и солоноватую нотку моря. Сунув руки в карманы и попомнив себе в который уже раз купить шляпу из соломки помимо кепки, и медленно потянулся к выходу со двора, стараясь идти по теням.
– Мрав? – Шевельнул хвостом распластавшийся в тени под деревом всехний рыжий кот, приподняв голову.
– Сам ты мрав, а я гулять, – Зачем‑то объяснил я ему, присев на минутку нагладить за ушами, – Ну всё брат! Не скучай!
Козырёк кепки на нос, руки в карманы, а рубашка неприлично расстёгнута на две пуговицы. Дикая роскошь босяков с Молдаванки, которой в летнюю пору завидуют все чистенькие и аккуратные гимназисты Одессы, плавящие по жаре.
Молдаванка как вымерла в ету пору, и если бы не несколько встреченных домохозяек, которым вот кровь из носу, а нужно што‑то куда‑то успеть по хозяйству, то прям как и нет людей. Кто может себе позволить, те сиестят до вечера, а кто не может, работают.
Ето только поначалу кажется так, што вокруг все сплошь аферами и контрабандой помышляют, а приглянёшься, так и нет! Рабочий люд в основном. Со спецификой.
В Москве оно более чётко границы проведены. Есть Хитровка и ещё пара мест, где воровской народ гуртуется. Не только и даже не столько он, но вроде как заправилы и старожилы.
Крестьяне, што на заработки приехали, живут вроде как промеж ворья, да наособицу, своими артелями. Почитай, и не соприкасаются миры ети.
В трущобах, где беднота городская, так она, беднота, в основном одна и есть. Так только, полузаконный люд иногда паразитирует на них.
На Молдаванке жё всё интересней и чудней. Есть бандиты откровенные и панамщики. А есть честные работяги. Вроде как.
А присмотришься, так то‑то и оно, што вроде! Работает себе человек в порту, например, но не прочь подработать и на стороне иногда. Контрабанду, скажем, придержать у себя, или весточку кому передать. Разное бывает.
И так штобы вовсе чистых, так наверное, и нет таких. Оно вроде бы и не все тому рады, но Молдаванка через воров живёт, через их законы. Но и воры ети тоже черту не переступают, потому как среди людей живут.
Странно, в общем. Непривычно.
Вышел было на Балковскую, да от каменной мостовой и высоких, до четырёх етажей домов, потянуло такой жарой, што голове сразу ой, и как кувалдой! Дошатался проулочками до мороженщика случайно встреченного, да купил у нево пломбир, а заодно и выпросил льда, под кепку положить. Дал! Што же не дать, когда я семь штук подъел. Клиент!
Народу в ето время в городе почитай и никого нет. Так тока, кто по долгу службы или иному надо на улицы выползли. Городовые редкие плавятся в своих мундирах да моряки проходят, красномордые от загара, жары и порционной выпивки. Приказчики в магазинах прячутся, да извозчики, загнав екипажи в тень, устроились на подремать.
Ноги как‑то сами понесли меня в сторону моря, а потом и от города. Не так штобы совсем далеко, но и не близко. Полез было поплавать, а вода тёплая такая, што и волны не волны, а будто из банных шаек в морду плещут, только што вода солёная. Ну никаково удовольствия!
Вылез, да и камешки покидал в море, штоб блинчиками. Дурное занятие, но накидался до тово, что локотушки болеть стали. С правой, с левой, с разворота!
Присесть, да и насобирать наново камушком плоских, да и по новой – с правой, с левой!
Но чую, отпускать начало. Выкидал, значица, усталость психологическую от людей. Не так штобы совсем хорошо, но уже ничево так, жить можно. Выгулялся, набросался, так теперь чутка пройтись одному‑одинёшеньку, да и совсем хорошо.
Пошарился я меж камней за ящерицами, да и вот те! Вход в катакомбы. Из тех, што в глаза не бросаются. И так меня туда поманило‑потянуло прохладой, што и не раздумывая – нырь! И ну обследовать!
Щель сперва узкая. Не так штобы вовсе, но локотки уже не растопыришь, стесать о камень можно, потому как ещё и темно. А потом зал такой, и после тёмнышка даже видно немножечко, потому как свет чутка пробивается. Еле‑еле, но хватает.
И факела! Лежит несколько связок, ну чисто дрова. Мне бы задуматься, да и уйти на всякий случай, ан думалка на жаре перегрелась. Мыслей и нет в голове, тока любопытство глупое и осталось. Да ещё желание от жары в прохладе катакомбной отдохнуть.
Поджёг факел, и давай пещёру исследовать! Один отнорочек тупиковый, второй куда‑то там ведёт, и разветвлений прям много. Посмотрел, да и назад, потому как заблудиться боюсь. Мне стока страшилок про катакомбы Одесские понарасказывали, што даже если на десять делить, то ого!
Тут тебе и греческие колонии камень добывали, да прообраз лабиринта для Тезея и минотавра именно здесь! Здесь‑здесь! Пацаны Молдаванские ручаются! И цверги гномские обитают, туннели свои обустраивая, и… В общем, интересно – когда ты в компании. А так‑то оюшки! Сцыкливо малость. То и дело ожидаешь всякое нехорошее спиной да затылком, отчево волосы на всём теле шевелятся.
И так мне к людям обратно захотелось! Какое там одному побыть?! Побольше, побольше народу! Штоб рядышком были, локтями да спинами прижаться.
Голосам от входа я обрадовался поначалу, но то ли голова охладилась, то ли ещё што, но радость, она тово, быстро прошла. Потому как факелы и вообще!
Заметался што‑то, да от ужаса перед подземьем и минотаврами в третий отнорок! А там пещера, да тупиковая. Я назад, а там голоса приближаются!
Заметался по пещере, и глазами туда‑сюда! На стене высоко вроде отнорочка што‑то виднеется, чуть не на двухсаженной высоте. Взлетел как, и сам не понял, а ведь даже вместе с факелом! Ткнулся дальше, ан нет, тупичок! Только и успел, што факел потушить, да прижухнуть.
Вглубь расселины етой забился, факел притухший под себя, штоб горелым не воняло, да и дышу через раз. Мыслей, ну вот никаких! Только опаска такая себе, да память о подземьях Московских. И понимание, што если не туда забрёл, то назад можно и не вернуться.
В пещеру из отнорка пролился багровый свет, и по стенам сплясали тени, будто вышедшие из кошмаров. Волосья встали дыбом, и застучавшие было зубы сцепить удалось прямо‑таки героическим усилием воли.
Вслед за багровым светом просунулся факел, а затем и держащий его мужчина в маске. Пошарился он, засунул факел в щель, да и лампы достал. В стороночке стояли, оказывается. За камнями.
Вскоре девушек завели пятерых, одну за одной, связанных да с кляпами.
Я от ужаса даже дышу через раз и глаза прикрыл. Знаю потому, што взгляд почуять можно. Работорговцы, мать их ети! Слыхивал о таком не раз, но надеялся никогда не столкнуться!
Девушек для борделей поставляют – в Европу да Южную Америку почему‑то. Но и меня, если прихватят, могут и тово… да што угодно!
Глаза прикрыл, да весь то в слух обращаюсь, то Боженьке молится начинаю. Слышу тока через сумбур мысленный, што смеются работорговцы, да барыш обсуждают и какого‑то Франка.
А меня колотит. Страшно глаза открыть, но и не знать ещё страшней. Открыл, да смотрю вроде как не на них, а рядышком. Трое их, и матёрые такие все! Небось каждый может девушку на плечо взвалить да убежать! В масках все, што верхнюю часть лица закрывают.
Выпили те, да потом один и говорит што‑то негромко. Засмеялись те, слышу только:
– … молодуха… целку уже…
Подошёл тот из них, што на обезьяну телесно похож, да кляп у одной выдернул и тут же горлышко бутылочное в рот, да голову ей задрал. Зафыркала та, закашлялась, да он ей куда‑то по горлу стукнул слегка, и всё, винище в желудок пошло.
Выждали несколько минут, на ноги вздёрнули, да и развязали. Та тут же раз! И к стене. Стоит, руки к груди прижала и смотрит испуганно.
– Н‑не… не надо!
А у самой уже от винища язык заплетается.
Обезьян засмеялся, да шагнул к ней и руками за корсаж платья потянул. Женщина руками замахала, да куда там! Руку поймал, да и завернул больно, на колени поставил. Потом уже все трое раздели её, да ловко так – видно, што не первая она у них, сильно не первая.
Я несколько раз только вздохнуть успел через колотящееся о рёбра сердце, как та уже голая стоит, руками прикрывается. Обезьян ей пальцами куда‑то под челюсть и говорить начал што‑то негромко. Смотрю, обмякла та, руки опустила как плети.
Те двое щупать её начали за груди, да соски тянуть и выкручивать. Всхлипнула та, так обезьян ей под дых – раз! Дали продышаться, и снова щупают, только та теперь покорная и вовсе ничему не противится. А эти гогочут!
Потом и вовсе руку ей меж ног и мять начали. Сильно! Мне даже отсюдова видно, што сильно. Всхлипнула бедная только, да слёзы из глаз. Хоть и пьяненькая уже, а стыдно небось! И больно.
Все трое так её перещупали, потом на подстилку её спиной, и обезьян раздеваться стал. Как есть обезьян, такой же почти волосатый!
Я глаза было закрыл, а так ещё страшнее! Глядеть не могу, и не глядеть не могу. Лежу, через слёзы текущие на всё ето смотрю. А куда я!?
По разу каждый попыхтел, подёргался, помучил её, и нет бы успокоиться! Они её снюхать заставили што‑то, выждали малость, так молодуха ета совсем дурной стала.
Пьяненькая, да не то кокаином сверху, не то ещё чем заполировали. Хихикает! Руку растопырила, да на пальцы смотрит, будто чудо‑чудное увидела.
Они её снова щупать, а та только смеётся, да «Ванечкой» каждово называет. Мужа, наверное, видит. И лицо такое, ну чисто у дурочки, мало не слюни текут. Ето кем надо быть, штоб вот так?!
Обезьян и вовсе на голову больной! Вытащил елдак, да ко рту ей! Фу… с трудом удержался, штобы не сблевать. Глаза закрыл, потому как сил больше нет, не могу такое видеть!
Нож тока приготовил, штобы если вдруг, то по горлу себя, потому как ети – всё могут!
Долго они её потом по‑всякому. Открывал иногда глаза – так и спереду, и сзаду, и сразу втроём. Такое даже представить – ужас! А тут наяву.
Самое страшное, што молодуха ета под наркотой только охает да подмахивает в охотку, и «Ванечками» всех называет. Вот где ужас!
Остальные, девки которые, даже и дышать через раз боятся от такого! Хоть и связанные, а вжались в стену, и ногами только скребут иногда, будто спиной через камень пройти пытаются.
Долго они так куражились, оставили наконец молодуху в покое. Та похихикала малость, камень под голову притянула, «Ванечкой» назвала, да и уснула. А тело, даже мне отсюдова видно, уже багроветь местами начинает, так её намяли да нажамкали.
Тело затекло, а шевельнуться боюсь. Даже и тово, под себя сходил по маленькому. Лежу теперь на ни разу не тёплом камне, да в луже из собственных сцак, и понимаю, што ето меньшая из моих проблем. И даже если всево‑то простудой отделаюсь, то тьфу!
Смотрю, зашевелились работорговцы, на часы поглядывают. Оделись, да один из них вышел. Через полчаса где‑то снова зашёл, да мужчина с ним. Слышу только…
– Франк!
… да хлопают друг дружку по плечам. Партнёры, значица. Деловые.
А Франк етот такой себе, импозантный мужчина, только што в маске. Встретишь на улице, так и не подумаешь ни разу! Офицер из отставных или инженер, никак не меньше. Видно по всему, што не из простой семьи и при образовании.
Французский с одесским в разговоре мешают – так, што по отдельности слова понятны, а вместе только обрывки. Понятно только, што цены обсуждают, да Франк заказы делает.
Потом слышу:
– Га‑га‑га! Угощаем! – И на молодку ету голую.
– … взломанный сейф‑то был! Га‑га‑га!
– … вдули… порошка… подмахивала!
И не тихо вроде говорят, но у меня от страха постоянного будто то ли уши заложило, то ли мозги отказываются воспринимать етот ужас. Через слово понимаю, меньше даже.
Снова вышли ненадолго, вернулись при колодках ручных, деревянных. Такие себе, што на вид не слишком тяжёлые, но руки сковывают спереди от локтя до запястья, и близко притом.
Девок начали по одной развязывать, да сковывать. Раздевают зачем‑то. Щупают заодно, но так, по деловому, што ли. Франк етот не погнушался, каждую нагнуться заставил да промеж ног залез. На девство проверил, значица.
«– Психологическая ломка, совмещённая с проверкой товара», – Всплыло из глубин подсознания. Первые две покорные – видно, што от ужаса чуть в обморок не падают, да ноги подгибаются. Што хошь делай, не воспротивятся!
А третья позволила себя раздеть, нагнулась покорно, да как лягнула! И к выходу, голая как есть! Только волосы тёмно‑русые, што до самых колен почти висели, взвились шёлковой рекой. За них‑то и поймали.
– Жить не буду! – Криком кричит, бьётся на полу, – Вены перегрызу! Не сейчас, так позже!
Спеленали её в колодки, кляп в рот вбили – штоб язык не отгрызла, да порошка через нос вдули. А потом так же… как молодку… Долго, остервенело, без всякой жалости если не к девке красивой, то хоть как к товару.
Я только молился беззвучно, да ножик стискивал, штоб сразу уйти, если што…
А потом раз! Франк её на ноги вздёрнул, ножом поперёк горла ей, да в сторону девок толкнул. А у неё голова до самово позвонка…
Не знаю, сколько я был без сознания, но когда очнулся, то они ушли. Ни работорговцев ни девок в пещере уже нет, и даже кровь по полу пылью приметена.
Лежал так в ужасе смертном, пока не выстыл весь, да тело не затекло так, што даже и мурашки бегать перестали. Тогда только решился даже и не выскользнуть, а просто пошевелиться.
Вытащил часы осторожно… девять. А вечера или утра, уж и не знаю. Тело после шевеления закололо‑заболело! А страшно. Выйти‑то.
Час ещё наверное лежал, никак не меньше. Потом осторожно вниз соскользнул, и к выходу сторожко, готовясь если што назад, ну или ножом… Так до самого выхода и дошёл потихонечку. Никого!
И оттудова – тикать! Вдоль берега чуть не версту пробежал, пока не остановился. Тогда тока штаны свои снял, и ну полоскать! Не только от сцак, но и от другого, што похуже, так вот. И даже не стыдно почти што!
Тринадцатая глава
Во дворе дома што‑то праздновали, и до меня было дело только Саньке, Фире и немножечко тёте Песе. Дружок вгляделся было тревожно мне в лицо, но я тока улыбнулся кривовато – устал, дескать, да переутомился. Он и отстал. Не то штобы поверил, но знает уже, што если я сказал нет, то ето таки нет, а не таки да, но потом.
На Хитровке ещё пояснил ему, што есть тайны чужие, узнатые по случаю, и если их сказали мне, то ето не значит, што и я могу их кому‑то переговорить. Да и свои тайны тоже бывают такие, што и лучшему другу обсказать не хочется. Санька‑то, он наивный ещё.
Фира явно хотела закатить мне немножечко концерта, што не взял её с собой, но смотрю, обжегшаяся на покойном муже тётя Песя притянула дочку к себе и отшептала. Умная баба! То есть так себе простодырая, но по житейски иногда, как с мужиками себя вести, понимает.
* * *
– Фира, доченька! – Женщина успела перехватить девочку за руку, пока та не подошла со своим любопытным што к почти еврейскому мальчику, – Иди‑ка сюда!
– Доча! – Выговаривала она негромко, приобняв за плечико, – Я таки понимаю, шо выедать мужу мозг, это национальный спорт еврейских женщин, и мы в нём таки преуспели! Но ты таки подожди, пока он не станет мине любимым зятем, а тебе хорошим мужем, да и потом подожди!
– Ма‑ам, – Недовольно протянула та, – ну шо ты говоришь?! Какое выедать? Так, поинтересоваться слегка, где он был, и почему без меня!
– Фира! Мальчики, даже если они мужчины, устроены несколько иначе, чем девочки. И это я не о том, шо у кого между ног выросло или вросло!
– Папеле твой тому примером, – В голосе Пессы Израилевны послышались ностальгические нотки, – Он тогда не со мной встречался, а той дурной Двойрой, которая потом за Либензона замуж так и не вышла, хотя всё у них и было, да и стала с горя суфражисткой!
– Образование, – Назидательно сказал мать, вытирая Фире нос исключительно в педагогических целях, – это не всегда разум, а очень часто и наоборот! Вот захотелось ей докопаться со своим што до твоего будущего папеле. И так захотелось, што невтерпёж! Почему да через кого ты такой хмурый да насупленный? А папеле твой подумал, да и решил, шо если такое уже до свадьбы, то оно ему надо? И выбрал меня!
– А ты? – Полюбопытствовала Фира, подавшись вперёд и жадно вбирая многовековую ближневосточную мудрость.
– И я да, – Кивнула мать, – но таки не сразу и не с разбега!
– А было то тогда што?
– Да ничего хорошего, – Пожала плечами Песса Израилевна, понижая голос от любопытства соседей, – но и не так, штобы ой‑вэй! Обычный грабёж на полтора рубля. Пострадали не столько финансы твоего папеле, сколько его гордость и немножечко лицо. И это, я тебе скажу, таки ой! Мужчины через гордость половину поступков совершают, а тут вот прямо заело!
– Семнадцать лет, – Ностальгический вздох, – такой возраст, когда мужчины начинают ходить, растопырив локти и позвякивая теми колокольчиками, которые между ног. Всего‑то убытка на полтора рубля, а трагедии было на всю тысячу!
– Так што, доча, – Она поцеловала девочку в лоб, – если видешь у мужчины такое лицо, то таки не лезь! Покрутись рядышком, штоб он видел, как ты за него заметила и переживаешь, но в душу в ботиночках лезть будешь после свадьбы, и только по большому надо!
* * *
– Што празднуем? – Губы будто сами произнесли, не хочется ни думать, ни делать вот ничегошеньки. Апатия такая вот, што лечь и не вставать. Но страшно! Понимание имеется, што там во снах прийти может.
– Моте по случаю вино досталось, – Охотно поделилась Фира, поглядывающая на меня со знаком вопроса в глазах, – и как‑то так получилась, што к его вину добавилась чья‑то рыба, и вот оно на праздник и вышло. По случаю хорошего дня!
– Поешь, золотце! – Сунулась ко мне тётя Песя с тарелкой разново, но несомненно вкусного, – Лицо на тебе ушло куда‑то от усталости, так ты поешь, верни его обратно! Понимаю, шо пока неохота, но еда – первое лекарство от почти всех напастей!
Поел от вежливости, а не от хотения. Еда казалась вся одного вкуса – хоть ставрида, а хоть и баклажаны с орехами. Вата во рту кислая. От тово и ел через силу, отговорившись желанием сплясать.
Не думать! Не вспоминать! Ноги сами несли меня под скрипичные напевы, перетанцевал со всеми женщинами нашево двора, включая девяностодвухлетнюю склочную бабку Рахиль, скрюченную в три дуги.
Танцевал с женщинами и один, а потом мужчин вызывал на танцевальные переплясы. Батлы, значица.
Такой себе заводила, што всех превсех ухандокал в танцах, да и себе ноги мало не до колен стоптал. Зато и не думал! Ноги разболелись страшно, но пока танцевал – ну вот ни единой мысли!
Остановлюсь, и вот они. Девки те. То молодуха, которая «Ванечкой» всех насильников скопом, то та – с волосами до колен рекой, и перехваченным до самово позвонка горлом.
«– Надо што‑то делать!» – Бьёт в виски злая мысль раз за разом, а опыт жизненный подсказки не даёт, што же именно.
Дяде Фиме Бляйшману сказать? А кто поручится, што он и сам не… потому как што там Ёсик плюётся и рожи делает, ето ни разу не показатель. Ето Ёсик и есть, со своим разумением на здесь и сейчас, а не по жизни вообще до самого финала. Сам дядя Фима, он вряд ли да, но вот рядышком вполне себе может быть. Не участвует, но знает.
Один из тех троих точно идиш, ручаться могу! А кем он там кому в жидовской общине, ето такой себе вопрос, значимый. Может оказаться и так, што ево зароют живьём да проклянут покойника, а может, и просто пожурят шалуна и попросят больше такое не творить, а если и да, то хотя бы подальше.
А зароют меня. Во избежание. Может даже, с искренним сожалением в больших и грустных идишских глазах.
В полицию? Верил бы ей, так вот ей‑ей! Несмотря на проблемы все с документами, побежал бы! А так нет, насмотрелся уже на Хитровке, наслушался.
Важного господина может и послушают, а от меня если и не отмахнутся, то и поспешать не станут. А если так, то и всё! Потому как не только полицейские господа информаторов среди ворья имеют, но и наоборот тоже верно! Причём в Одессе наоборот как бы и не верней!
Плясал, пил разведённую вином воду и думал, когда останавливался. Плохо получалось‑то.
Допраздновались сильно заполночь, но таки угомонились. Санька, он сразу почти и засопел, даже на топчан усесться толком не успел. Садиться, начал, да так в приседе и обмяк, я ему даже ноги разул да закинул.
Я хоть и не шибко трезвый от вина, и усталый так, што прямо ой, а не могу.
– Господин если. Важный штоб, а ещё лучше иностранец.
И хожу, хожу… А потом глазами за полку зацепился книжную, да и задумался што‑то. Мопассан! Точно!
Купил недавно потрёпанную книжечку у матросика с французского парохода, совсем задёшево. Трубы горели у болезново, а денег ну ни шиша! В карты проигрался, как он мне зачем‑то поведал. Так думаю, што и книжечка может быть не ево, а так сказать, позаимствованная. Но я себя тогда умствованиями не утруждал, а просто взял, и купил!
Взял книжицу ету, да тетрадку с карандашом, и ну компиляцией заниматься! Так‑то французский знаю свободно, но не так штобы изысканно, всё больше по матушке. То есть не больше, а лучше, прям ажно до изысканности.
А нужно, штоб полицейские поверили, што господин ето пишет, из самых што ни на есть образованных, да лучше не наших. Тогда‑то небось зашевелятся! Любят у нас иностранцев поперёд своих.
До‑олго сидел! Правил написанное, да не раз и не два, потом набело переписал чернилами уже, и тоже не с первого раза вышло.
Глянул на часы да на календарик отрывной, где восходы и закаты указаны, так ого! Через полчаса светать начнёт! Можно и сбегать, значица. Сейчас никто мальчишке на улице не удивится, на рыбалку потому как самое время.
Бегом и сбегал, хотя и тяжко было. Ноги, то ладно! Поясницу ломит сильно, как бы почки не застудил. Ладно, отлечусь… потом.
Кинул письмецо куда надо, да и назад. И чувствую, накатывает. Только и успел, что во дворе до нужника дойти, да воды чуть не полчайника выпить. С лимоном.
Коснулся головой подушки, и бац! Будто по голове ударили.
Часа через два всего и проснулся, от движения неловкого. Ворохнулся, а в пояснице и внутри такое ой, што прям совсем ой! Раз только было так, когда мастер, будь он неладен, ногой в бок засадил со всей своей хилой дури. Думал уснуть дальше, но не тут‑то было – ни в едином глазу! Спать хочу, а хренушки!
Встал еле‑еле, сходил куда надо, да и хожу, как деревянный человечек. Ни согнуться, ни разогнуться толком, ни даже повернуться из стороны в сторону. Хуже даже, чем после мастера.
Посидел с книжкой, пока Фира не спустилась, на завтрак звать. Подождал я, пока Санька умоется, да и наверх. Ногу на ступеньку занёс, да и передумал.
– Знаешь, я наверное внизу завтракать буду, во дворе.
Тётя Песя вниз слетела, закудахтала встревожено. Смешно немного, и немножечко, ну вот саму малость, приятно! Не часто обо мне заботятся, непривычно.
– Тётя Песя! – Прервал я её вокруг меня, – Не надо таки доктора! Доктор нужен, когда ты не знаешь што, или не умеешь как! А я таки знаю и умею, и на што мне дорогой дяденька с дипломом? Выслушать через трубочку, взять за визит и прописать то, што знаю я сам как бы не получше ево?
– Если ты думаешь за деньги, – Начал тётя Песя с лицом жертвенным и одухотворённым.
– За деньги у меня есть, я думаю исключительно за свои нервы и потраченное на зря время, тётя Песя! Бабка Санькина знахаркой была, – Санька закивал быстро, – не из самых громких, зато из настоящих. Не ети, которые наговоры‑заговоры да бормотанья всякие, а которые травами лечат. Да мы пастушили, тоже мал‑мало научились интересным вещам.
– Я на Привоз, – Деловито сказал Чиж, – рубля… да полтора, штоб с запасом. Не знаю точно, какие травы из почечных здесь растут, а то среди них и дорогие есть!
– Я с тобой, – Решительно подхватилась Фира.
– Да я и сам…
– Ты сам в травах разбираешься, – Поддержала дочку тётя Песя, – а не как торговаться, и кого!
Спорить Санька не стал, согласившись на помощь. Поели тут же, во дворе, куда при Санькиной помощи спустили еду.
Виденное вчера на свету будто отодвинулось чуть назад, приглушилось. Не так, штоб совсем и навсегда, а будто вода большая за плотиной плохонькой таится. Может быть таки ой, и даже совсем ой, но потом.
* * *
Вскрыв письмо, полицейский бегло пробежал его глазами и сморщился брезгливо. Снова! Сколько прожектов, доносов и писем от психически нездоровых людей проходит через канцелярию одесского полицмейстера!