Козьемордой бы смолчать, да и отойти, не ввязываться, но вот поди ты! Захотелось ей Фиру взглядами да словесно передавить. Утвердиться.
– Егор, – И взглядом важным на меня помимо Фиры, – ты обязан рассказать свою историю! О твоём исчезновении ходили самые дикие слухи!
В Москве, где своё место знают, так может и вышло бы, а здесь вам не там! Ишь, взглядом и голосом она давит! Давилка ещё не отросла, а туда же – репетует вслед за папенькой и маменькой, как они прислугу строят.
Ты продави попробуй на Хитровке, да не когда у тебя кулаки пудовые и за спиной дружки отчаянные, а наоборот совсем! Вот тогда да! Да вежливо, штоб без повода на нехорошее, но и жёсткости без перебора. А то ишь, давилка!
– Шломо! – Вовремя влез в разговор приотставший было Санька, омахиваясь взятой заместо веера идишской газеткой, – Мине таки кажется, или ты заинтересовал своей красивой персоной барышню постарше? Научишь потом, как вызывать такой пламенный интерес?
И глазами одними етак похабно… где только научился, поганец! А, ну да… Ёсик, где ж ещё! Он любит Саньку плохому учить, особенно ругаться по идишски, и про баб сальности всякие пошлые.
– Шломо? – Взмемекнула козьемордая, вытянув шею и выпучив глаза, став вовсе уж настоящей козой, только обритой помимо головы. На меня, на газетку идишскую, снова на меня. И такая брезгливость в голосе, што прямо через фу!
Развернулась, как на строевой, и только каблучки цок‑цок‑цок! По булыжникам. А негодования, вот ей‑ей! Даже подол платья колышется сердито и нехорошо, будто выговаривает всякое.
Нам. Будто ето мы на улицах приставаем… пристаём! Вот же… коза!
Фира меня покрепче под руку, собственнически так, да и повела оттудова.
|
|
– Шломо, – С надавливанием такая вся, даже волосы будто, – ты таки должен пообещать мине, шо будешь поосторожнее с другими барышнями помимо меня!
– Фирочка! – Я остановился даже на такое, и глаза в глаза, – За сегодня тебе большое спасибо, и чуть позже угощение и подарочек, но позволь таки мине самому решать, с кем я буду и через как!
Поиграли в гляделки немножечко, посверлили друг дружку. Оно конечно, Фира глазастая и вообще, но и я не тово! Умею глазами, и тоже говорят – выразительные.
Вздохнула Фира, да и опустила глаза. Чуть недолго шла рядышком, а потом и снова под руку просунулась. Так‑то!
– Знаешь её?
– Знаю, – Отозвался я, – но знакомство не так штобы радостное. Нет‑нет! Не плохая сама, но вокруг нехорошо было, завернулось так по случаю. А сама не то штобы ой, а просто беспардонная и наглая, всё через своё «Я» пытается перевернуть.
По дороге до моря завернули до ситро, и я выпил три стакана, с двойным сиропом каждый, до самого бульканья в горле и слипанья губ, а сильно позже и наоборот. А то через пот вся вода и ушла!
Смыл потом пот етот липучий, на камешках горячих отвалялся под солнышком, да потом ещё раз и ещё, так через часочек и совсем отпустило, до полного почти што расслабления.
Лизка ета, конечно, может стать проблемой, но придумывать себе всякое заранее вовсе уж глупо. Даже в Москве если и встречу, то глазами буду хлопать – дескать, обозналась барышня.
Да и на французском што‑нибудь вдогон. Или на английском.
С моря до парка Дюковского дошли, но сегодня не игралось што‑то. Так, несколько блицев сделал. Удачно. Голова нормально соображает, а настроения нетути. Так тока, прошёлся да с партнёрами словечками перекинулся. Мороженки поели, ситра снова попили, да и домой.
|
|
Вот же Лизка, зараза! Всё настроение ни к чорту! Хочется теперь чево‑нибудь етакого, с дурнинкой. Сбросить пар в свисток надо, пока крышка не рванула!
– А может, – Негромко поинтересовался я у Саньки, – и тово? Фиру до дома, а потом возьмём Ёсика и прочих, да и пойдём нашатаемся на интересную драчку?
– А давай! – Просиял тот, – Давно што‑то не махались!
– … как я его! Ты видел, а?! – Санька воробьём прыгал вокруг всей компании, время от времени снимая с глаза пломбир и слизывая тающее лакомство.
– … локтем закрылся, – Токовал о своём Ёсик, шепелявя разбитой рубой, – он кулак разбил, да и лбом ему в переносицу – на! Поплыл, поц! И я сверху, сверху кулаками. Два раза успел, пока самому в бок ногой не засадили!
– А Товия как, а!? – Снова Санька, чуточку невнятно из‑за облизывания мороженого, – Такой себе бросок, почти как в цирке!
– Цирковой и учил, – Щурился блаженно Товия, двигая плечами, – Шо, правда здорово вышло?
– А то! – Подтверждаю авторитетно, – Такой через себя на бок бросок, што небось и цирковые борцы немножечко тебя поуважали бы!
– У тебя здорово получилось! – Прогудел Самуил, – Как ты ловко – отшатнулся назад, да и ногой в отшатывании прям в жбан! А потом ещё вывернулся так в падении, шо на руки упал, а не как не надо!
Щурюсь довольно. Приятно иногда вот так вот, в мужской компании! Ценят!
– Шлемазлы! – Буркнула Ёсикова мать, завидев шикарную ссадину на скуле сына, – Надеюсь, им таки досталось немножечко больше?
|
|
– Множечко! – Радостно отозвался Саня, – Их самих больше было на три, и досталось им больше! И старше они! Здоровски было! Весело!
– Мальчишки, – Закатила та глаза, немного успокоенная Ёсиковым пусть не цветущим, но вполне жизнерадостным видом, и отсутствием порватостей на одежде.
– Надо почаще вот так вот, – Загудел Товия, протягивая ладонь на прощание, – спортом!
Весело ведь!
– Слыхал?! – Со входа во двор встретил меня вопросом встрёпанный дядька Лев в пиджаке на босу грудь, с которым мы тока здороваемся, ну и за картами иногда. Такой себе мизантроп и затворник, редкий и тяжёлый в общении, – Шувалова убили!
– Да вы шо?! – Выдохнул я, округляя глаза, и в лёгкой панике вспоминая за тётю Хаю. Быстро она!
– Взорвали! – Взбудораженный нечастой новостью, дядя Лев как никогда настроен поговорить, а точнее – рассказать прочитанное и надуманное, – Говорят, ответственность на себя анархисты взяли. Экипаж – в клочья! Где там лошадиное всякое, а где графское, отличить и невозможно!
– Ого! – Восхитился масштабом Санька, – Тогда кровищей и говнищем из кишок всё на полсотни сажен должно быть забрызгано!
– Легко! – Подтвердил Мендель, подтянувшийся на поговорить, – Килограмм пятьдесят небось бахнуло, если в пересчёте на динамит. А если пироксилина, то и сильно поменьше надо было.
– Ето ктож ево так не любил? – Озадачился Санька.
– Да хоть бы и все! – Без тени сомнений отозвался мужчина, – Такой себе малоприятный поц через наручники и плети. Многому народу всё оттоптал хоть через сам, хоть через шефа. В Одессе о таком почти градоначальнике горевать будут только те, кому по службе положено, а остальные никак! Такой себе праздник нечаянный для народа.
Ого, как хотелось мне подойти до тёти Хаи! Спросить за вопрос, а если и не спросить, то хотя бы бровями так подвигать. Многозначительно.
С трудом сам себя остановил. Подумал, а ну как ответит? Оно мне надо? Знать? Чужие тайны, они не всегда к добру известны становятся, пусть даже и сто раз интересно.
Похолодило чутка, што я как‑то причастен, а потом и отошло. Какое там причастен! Даже если тётя Хая каким‑то боком и да, то где она и они, а где я?
Так тока, подтверждение своим мыслям нашла и чутка успокоилась. Или сомнения ушли. Ето если вообще – она. В смысле, вообще каким‑то боком или даже плашмя причастна.
С Шуваловым действительно ведь – хоть бы и все! Такой себе человек, что для Двора он канешно свой, а так не очень. Да и во дворе, через близость свою адъютантскую к Сергею Александровичу, многие другие Романовы его через штыки видели. Тот ещё гадюшник.
* * *
– Убийство Павла Петровича произошло за пределами моей юрисдикции, – Докладывал Трепов Великому Князю, – но я счёл должным начать расследование, пока негласно.
– Не доверяете жандармерии? – Поинтересовался московский генерал‑губернатор, жестом приглашая подчинённого присаживаться.
– Точно так, Сергей Александрович, – Отозвался тот, присаживаясь аккуратно, – не доверю!
Позвольте начистоту?
Задумчивый кивок…
– Профессионализм жандармов изрядно преувеличен – были, так сказать, случаи убедиться.
Сергей Александрович еле заметно нахмурился, но кивнул. Нынешний шеф жандармов, Пантелеев Александр Ильич, человек приятный во всех отношениях, но компетентность его несколько сомнительна. Компромиссная фигура со всеми вытекающими. И если таков шеф жандармов, то что же можно сказать о подчинённых?
– Политическая сторона… – Дмитрий Фёдорович не стал продолжать, замолкнув весьма выразительно. Великий Князь кивнул хмуро, да и что там объяснять? Понятно, что при компромиссной фигуре шефа жандармов, политика Корпуса будет подобна флюгеру.
– Поддержу, – Нехотя сказал Сергей Александрович, чуть сощурив глаза, – мне и Ники нужна достоверная информация.
– Для начала, – Трепов выложил документы на стол, – в этой печальной истории меня насторожило несколько моментов. Прежде всего ряд деталей, говорящих либо о запредельной согласованности действий, нехарактерных для анархистов. Либо о больших деньгах…
– Что тоже нехарактерно для них, – Закончил предложение Великий Князь, откинувшись на спинку кресла, – Вынужден с вами согласится, Дмитрий Фёдорович. Действуйте!
Двадцать вторая глава
Фиру под вечер сильно кинуло в жар, который она скрывала до последнево, так ей хотелось быть с нами, а не дома. Вялая такая вся стала, как тряпочка, даже опираться толком на руку не могла, когда назад шли.
– Голова болит, – Пожаловалась она, через силу улыбаясь, – Я, наверное, не буду сегодня в карты играть вечером. Без меня, ладно? Поужинаю, да и спать пораньше лягу.
Я подумал было за солнечный удар, но потом такой – не‑а! Целый день на улице, ето да, но не самом же солнце! По теньку в основном, да и до моря два раза доходили поплескаться‑охладиться. Шляпка на голове, ситро несколько раз пили, мороженое ели. Не то, ой не што‑то!
Не солнечное.
Тётя Песя мной была натревожена и коснулась губами лба дочери.
– Жар, – Озабоченна сказала она, – и сильный‑то какой! Ну‑ка мыться, да я тебя заодно уксусом и оботру!
С утра поднялись было на завтрак, а я такой – стоп! С синцой Фира мал‑мала. Сидит за столом, улыбается через силу. Малость самую, как после речки, если бултыхался долго.
– Чево встал, – Пхнул меня Санька в спину, – подымайся, живот ждать не хочет! Слышь?
Пузо ево, как по заказу, вывело ту‑ру‑ру, а потом и квакнуло будто.
– С какого ето она озябшая? – Повернулся я к нему, вцепившись в перилу и не пропуская друга наверх, – с утра‑то, по летнему дню?
А самово ажно хмурит где‑то внутри. Такое што‑то…
– Зараза! Санька, назад, и заткни пока своё пузо могучим потом! Тётя Песя, вы никуда, а я за врачом.
– Шо такое?! – Затревожилась та, и ажно сковороду от испуга на пол – бац! Только бычки жареные по дощатому полу разлетелись, маслом ево пятная. И сковородка заплясала, гудя.
– Ой вэй, тётя Песя! – Уже совсем издали говорю, чуть не с улицы, – Не хочу заранее думать о вас гадости, но похоже таки на тиф. Если и нет, то лично я буду рад за всех нас, но тока через доктора!
Та только рот открыла, закрыла… да с трудом до табурета дошла, пока всехний кот рыбу подъедал, давясь и фыркая от горячево.
– Не волнуйтесь, – Отвечаю, – за деньгами вообще не переживайте, их есть у меня, и даже без отдачи! Саня! Бегом обуваемся в башмаки, штобы не выглядеть у доктора как оборванцы и босяки с Молдванки! Пусть мы и немножечко да, но люди вполне серьёзные и даже немножечко уважаемые!
Обулись, да и как втопили вдвоём! Только я и успел, што кепку на голову вдеть, да деньги сдёрнуть из тайника. Не те, которые тёте Песе на сохранность, а те, которые шахматные. Тоже так ничего, не мало!
Выскочили с Молдаванки, да бегом! Я до извозчика, а тот раз! И кнутом машет, скотина такая!
Думает, я с ним похулиганить решил.
– Штоб тебе якорь заместо анальной пробки встал после жёниного форшмака, да зацепился там всеми лапами на недельку! – Пожелал я ему скупо, потому как поругаться хоть и захотелось, но тревожно за время. Отбежал до другово, нашаривая на ходу полтину и сразу ту над головой, – Госпитальный переулок, к Еврейской больнице!
Домчались быстро, и я сразу до доктора. Санька с уже ополтиненным извозчиком ждать остался. Знаю уже, как надо, штобы пропустили – ассигнация в руках над головой, да не самая мелкая, пятирублёвая. Служители больничные на входе сразу пустили, только санитар – пожилой здоровенный идиш, поинтересовался:
– Тебе до какого доктора так спешно?
– До тово, который на тифу!
– Сам? – Чуть шатнулся от меня санитар, окинув цепким взором.
– Соседи.
Всево через несколько минуточек доктор вышел. Молодой ещё совсем, как для доктора.
Непредставительный. Худой, без очёчков и седины. Тьфу, а не доктор! Даже усы так себе – из тех, што для надо отращивают, а не щегольские от души.
Ехали пока, я етому Хаиму Исааковичу про симптомы и порассказал.
– Доплатить бы, – Потребовал извозчик встревоженно, обернувшись на ходу, – за такое‑то беспокойство! Тифозных возить, так за ними потом пролетку мыть, и не абы как! Полдня таки потерял с тифозным заказом через свою доброту!
Пообещал ему пять рублей, если таки да, и рубель за таки нет на лечение нервов.
Пролетки в Молдаванке, оно как бы и нечасто бывают, я так всево несколько раз и видел. Так только, если што серьёзное, ну или когда деловые загуляют. А ещё и тиф. Въехали когда во двор, так сразу и толпа. Галдят!
Доктор наверху и пяти минут не пробыл. Смотрим – спускается с Пессой Израилевной и Фирой.
Девчонку ажно шатает, хоть и с двух сторон держат.
Объявил он, што таки да, но ещё не ой‑вэй, потому как вовремя, а не как всегда. И вроде как даже легкая форма, но не факт, и попросил за то помолиться.
Мелкие здоровы – пока или вообще, доктор за ето не ручался и очень надеялся на второе. Ну их соседки сразу и забрали, из тёти Песиных подруг которые.
В больницу с собой нас не взяли – нечево, сказал. Дал только извозчику пять рублей, а доктор от денег отказался. Дескать, еврейская община города платит, и если он начнёт брать денег за такое помимо жалования, то будет ето ровно один раз. Хочу если, так пожертвование через кассу, а не мимо.
Тётя Хая, которая Кац, захотела накормить нас, но я ажно отпрыгнул.
– Спасибочки, – Ответил, – но подождём хотя бы до вечера. Если таки нет, то и хорошо, а если таки да, то и нечево! Заражать‑то.
Та только головой крутнула, но смолчала, хотя видно – ой и тяжело ей ето далось! Еврейские бабы, они такие – рот открыть первое дело, а за надо или за нет, ето уже потом думают.
Купили пирожков, в бумагу завёрнутых, и тока потом мне домыслилось, што если да, то таки ой! Заразили если бабку ету пирожкову, то ого‑го! Епидемия пойдёт. Такие вот бабки, они же до последнего будут стоять, по Хитровке помню.
– Хорошая мысля приходит опосля, – Будто само пробурчалось, – Сань! А пойдём‑ка до Лёвкиных катакомб! Чайник старый ещё когда туда перетащили, так хоть во благе, а не на ходу.
А потом подумал ешё, и вернулся таки до пирожковой бабки, да докупил снеди так, чтоб до вечера хватило. Потому как если да, то она уже, а нам лишний раз не стоит с другими.
Пещера у нас так себе, но оборудована. Чайник, посуда какая‑никакая, и даже заварка есть!
Правда, без сахара. Сахар если, ево каждый раз с собой таскаем. Таскали.
Пока на работорговцев я не наткнулся, тогда сразу и ой! Не то штобы совсем пещера пустует, но уже не штаб повстанческий или вигвам индейский, а так, место удобное. Одно из.
Потому как мне неуютно, Санька со мной, а Ёсик и остальные уже хвостиком идут. Сами сюда – пожалуйста, но так вот смотрю, и похоже, што и не особо.
А сейчас – побоку! Отошёл мал‑мала от работорговческих ужасов после действий Косты и его Красной Бригады. Вроде как достала тех негодяев божественная кара через конкретную человеческую волю, так оно и нормально почти стало.
Сейчас во мне ещё и лихость дурная немножечко играет, да злорадство на возможных похитителей. Потому как если тиф, то ха! Им же хуже. Всех перезаражу!
Так‑то в пещере уютно вполне. Посуда есть, чай, лампа керосиновая – сильно помятая, но вполне, только коптит и воняет сильно. Бутылка с керосином. Циновки, брёвнышки из моря на костёр и заместо лавочек. Самое то, штоб посидеть во благе, попить чай после тренировок или порассказывать страшных историй.
Сходили, набрали в чайник воды, да и развели небольшой костерок, наломав просоленную древесину, отчаянно затрещавшую и застрелявшую зеленоватыми искорками. Дым потихонечку подымается наверх, но не копится под потолком, а уходит в незаметные щели.
– Егор, – Завозился Санька в отбрасываемых костерком и лампой тенях.
– Аюшки?
– А ты с Фирой как?
– Ну… – Рука сама полезла в затылок, – так, не знаю даже.
– Жениться потом думаешь или вроде как сестра? А то со стороны поглядеть, так вроде чуть не невеста, а потом глянешь, так и совсем даже нет! Да и жидовка.
– И што таково, што жидовка?
– Как? Ей креститься если, то вся родня ету… анафему еврейскую. Отрекаются, короче. А нет если, то снова как? Мимо церквы если, то блуд и коситься будут. Нигде щитай и не примут. Ни у евреев, ни у православных. Такой себе мимо всех болтаться будешь.
– Ну… не знаю. Вот ей‑ей не знаю! Пока так, што вроде как дама сердца, – Сказалось у меня, да и понялось вдруг – так ведь оно и есть! По сердцу мне Фира, ето да, а дальше и не знаю.
– Как у рыцарей?
– Агась! Сам ещё возрастом не вышел, а Фирка так и совсем малявка. Што тут думать заранее? Оберегать и всё такое – да, ну и под ручку ходить. Она ж всё‑таки красивенная, хоть и мелкая.
Неловко немножечко говорить такое, пусть даже и лучшему другу, но сейчас вот так вот, в пещере, да с возможным тифом, оно вроде как и правильно. Не исповедь, но в таком роде.
– Лестно с такой под ручку‑то. А как взрослые парни, с поцелуйчиками и прочим, так даже и в голову не приходит, а приходит если после рассказов Ёсиковых, так фу!
– А постарше если кто? – Задал коварный вопрос Санька, – Насчёт целоваться?
– Ну… ничево так! Только штоб не совсем старая была! А то давеча – помнишь, на день рождения Рахили приглашали?
– Ага!
– Взялась меня её сеструха двоюродная тискать, замужняя уже. Такой я, дескать, пригожий, да глазки у меня синие… тьфу! Муж ейный хохотался, на всё ето глядючи, а я тока вырываюсь – так, штобы вежественно, и руками в сиськи не попасть. Чуть не двадцать лет, старая совсем, а туда же, тискаться!
– Да! – Перебил я собственные же откровения, – А сам‑то?
– Не‑а! – Без раздумий отозвался Санька, – Страшные у них бабы!
– И Фирка?
– Она так – красивая вроде, но как‑то не так. Не по‑русски, а как икона, только маленькая. Не то, не как баба нормальная. Но лицо ладно, воду с нево не пить. Характеры здешние, вот ето да! И крикливые такие, што ухи иногда закладывает, и хочется иногда в такую шваркнуть чем‑нибудь. И орут, и орут… спасу нет! Погостить, так и да, а жить так постоянно, так повеситься недолго. Ты только не обижайся!
– С чево? – Я аж привстал, так удивился, – Обижаться‑то?
– Ну, ты ж жидов любишь… нет? – Брякнул Санька, да и засмущался брякнутому.
– Нет, – У меня ажно глаза на лоб полезли, – мне што греки, што жиды, што французы – один чёрт! Знакомые если, то да – помогу и всё такое, а всех любить – впополам тресну!
– Ой! – Завиноватился друг, – А мне иногда ажно неловко было! Думаю – сказать, не сказать… а ты так вот…
Обоим смешно стало и неловко. Вот оно как со стороны – то! А всего‑то, што любопытство, и ета… непредвзятость!
– Я, Сань, здешнее говнецо вижу, – Попытался ему пояснить, – но я ведь не с говнецом дружусь, не с идишами вообще, а тётей Песей, Фирой и хорошими людьми. А не вообще если, так по делу общаюсь – по денежному интересу. Ну или по‑соседски. Не сварится штоб на пустом месте.
Сидели так, да и говорили о разном. Оказывается, мы оба ети… деликатные! Многое друг на дружку думали не то, да сказать неловко было. Вроде оба деревенские, да с детства знаемся, а поди ж ты!
Сперва беспамятство моё, когда наново чуть не всему учиться пришлось. Санька и учил разному, но и не так, штоб за ручку водить. Многое за мной видел не такое, а куда? Научился чему наново, так и то хорошо! А што через странности, так ето уже так, ерундень на общем фоне!
А потом и я, уже вполне себе Хитровский и отчасти городской, помалкивал иногда деревенским привычкам дружка. Так вот!
Двадцать третья глава
– Хуже нет, чем переучивать, – Пробормотал долговязый Фёдор с ноткой нешуточной тоски, взъерошив в очередной раз давно нестриженые длинноватые волосы, отпущенные по студенческой моде чуть не до плеч.
– Всё так плохо? – Отставляю в сторону гитару.
– А? – Рассеянно отозвался учитель, выплывая из своих мыслей, – Нет, местами так даже и хорошо. Слух у тебя абсолютный, ноты с листа читаешь, а это и профессиональные музыканты не все могут. Для самоучки так даже и здорово, но и…
Он пощёлкал пальцами, подбирая потерявшиеся слова.
… – корявости, что ли… Они у тебя такие же яркие, в противовес таланту. Правая рука у тебя по струнам бегает бойко, левая тоже, но – отдельно. Понимаешь? По отдельности у тебя руки чуть ли не золотые, а вместе… – Фёдор досадливо сморщился всем своим тонким лицом, и махнул рукой, – не бери в голову! У каждого человека есть какой‑то барьер, и мы на него наткнулись. Моя главная задача в настоящее время – нащупать слабую точку в этом барьере, и разрушить его тогда можно будет едва ли не нажатием пальца. А пока…
– Не щупается, – Продолжил я со вздохом.
– Не щупается, – Кивнул он, сутуло вставая во весь рост со старого, набитово конским волосом дивана, – Ладно, на сегодня всё! Ты уже ошибаться начал, да и у меня мыслей никаких. Чаю с нами попьёшь?
– Не откажусь.
На маленькой кухоньке он, священнодействуя, и кажется даже, дыша через раз и в сторону, разжёг с самым торжественным, чуть не жреческим видом, новенький примус, и поставил чайник.
– С травками, пожалуй, – Пробормотал учитель, с вдохновенным видом средневекового алхимика насыпая в заварочный чайник по щепотке из доброго десятка вкусно пахнущих полотняных мешочков, – Стёп!
– Да!? – Ломающимся тенором отозвался из гостиной младший брат, рослый полноватый гимназист.
– Чай с нами пить будешь?
– Будешь!
Фёдор подхватил чайник и чайные приборы, а я – поднос с сушками и вареньем.
– Грызу, – Пожаловался четырнадцатилетний Стёпка, тряхнув учебником и тетрадью, убирая их в сторону, – Математика, будь она неладна. Летом!
– И што?
– И што?! – Гимназист ажно привстал, вытянув вперёд шею, пока посмеивающийся брат разливал чай, – Летом! Кто ж летом занимается?!
– Ну…
– Только не говори за себя! – Стёпка упал обратно на стул, – Музыка по собственному хотению не в счёт!
Я чуточку дёрнул плечом, показывая несогласие, но продолжать спор не стал.
– Вот! – Ткнул он мне под нос тетрадь, – Федя говорит, што это элементарные примеры, которые любой уважающий себя человек должен решать чуть не во сне! Решишь?!
– Со знаком ошибся, – Отставив чашку, тыкаю в уравнение, – на минус исправь.
– И правда, – С весёлым удивлением согласился Фёдор, близоруко вглядывавшийся в тетрадь, – с полувзгляда ошибку нашёл!
– Шутите!? – Стёпка, забыв про чай, переводил взгляд с меня на довольного брата, хрустящего сушкой. Потом в тетрадь… – Сговорились!? А нет, не могли… Серьёзно, вот так вот?!
– Нравится, – Пожимаю плечами, – ето же интересно!
– Математика?!
– Шломо шахматами зарабатывает, – Пояснил Фёдор, осторожно пробуя чай, – в Дюковском парке, блицами в основном. Считается за неплохого игрока.
– Ого!
Степан, откинувшись, посмотрел на меня уже без прежней снисходительности. Заев невольную улыбку сушкой, снова пожимаю плечами.
– И вот прям так? – Уже со всем уважением поинтересовался он, – За какой класс?
– Математика вплоть до шестого, с языками – прогимназия, может чуть выше. С остальным – по всякому, но не так штобы и да. С яминами и пропастями.
– Почему тогда не… а, процентная норма! В частную гимназию средств не нашлось, да? Хотя погоди… шахматы, да и среди ваших богатеев меценаты на такое дело нашлись бы.
Вижу, што и Фёдор озадачился, а мне такое не надо! Он из тех, што напридумывают себе разного, а потом сами же начинают в ето разное верить.
– Между нами, ладно?
Оба кивнули не раздумывая.
– Я таки немножечко не Шломо, а совсем даже Егор, хе‑хе!
В глаза братьев застыл немой вопрос.
– Так, – Сказал я, не зная с чего начать, – обычная история. Лишний рот у предальних родственников, отданный в город на учёбу. В городе же оказалось, што учёба такая себе – без учёбы, а просто прислуга без жалования, но с побоями. Сбёг. Полиции я неинтересен, но документов пока нет, вот так вот…
– Погоди, – Замотал головой Фёдор, – насчёт полиции и документов я понял. Почему Шломо?!
Почему не… Иван, к примеру? Не проще?!
– Потому што Молдаванка, – Отпиваю чай, не чувствуя вкуса, – на которой приехавший в гости племянник Шломо никого и не удивляет, даже если и без документов. Немножечко рубелей господину полицейскому, и тот снисходительно закрывает себе глаза. А если таки Иван, то рубелей понадобится множечко побольше, потому как господину полицейскому труднее будет закрыть глаза на собственное любопытство. И без гарантии, што любопытство ето не приведёт к расследованию.
– Сроду бы не догадался! – Восхитился Степан, – Ну чистый жид из жидов, любой раввин за своего примет!
Глаза его ощутимо потеплели. Вот же ж! Вроде как и не антисемиты, а самую чуточку всё же ой! Хотя и на Молдаванке ето самое ой иногда ощущается, даже через дядю Фиму и покровительство серьёзных людей.
– Только через никому, ладно? – Ещё раз попросил я, – Даже самым‑самым! Вопрос с документами сейчас решается, но до того момента меня могут загнать в приют, а ето, я вам авторитетно скажу – жопа! Даже ЖОПА!
Фёдор на ругательство даже и не поморщился, слушает с самым серьёзным и чуточку просветлённым видом.
– Могут мастеру вернуть – по закону, – Продолжил я, – или тётушке, будь она неладна, если контракт опротестуют. А от неё всякое можно, но вряд ли хорошее ждать.
– Егор, – Как‑то очень решительно начал Фёдор, на глазах светлея ликом, вплоть до полной иконности и нимба над перхотными волосами, – прогрессивная общественность могла бы…
– Вот не надо, ладно? – В голосе у меня прорезалась тоска, – Без общественности!
Документами занимается серьёзный человек, тоже вполне себе… представитель и даже немножечко прогрессивный. А служить кому‑то там каким‑нибудь примером, дабы либеральная публика поужасалась за обедом после читанной газеты – спасибочки, но нет! Я жить хочу. Просто жить, без примеров и борьбы, а тем более трагической на самом себе. Если когда‑нибудь и да, то сильно потом, и только потому, што так решу я сам, а не за меня общественность. Хорошо?
А внутри как накатило! Тоска. Вот, думаю, разоткровенничался. Теперь как минимум учителя нового искать, а то и вовсе. Из Одессы по кустам. Потому как прогрессивный и либеральный, а они через одного готовы по телам, но штоб по нужным им идеалам всё.
– Никому! – Неожиданно твёрдо сказал Фёдор, – Слово!
Глянул… и опустился назад. Не врёт. Сразу у чая вкус нашёлся, да какой! Мёд и мёд, а местами так даже и амброзия. А сушки дрянь, старые. Небогато живут.
Долго потом сидели, чуть не целый час. Стёпка всё любопытствовал подробностями за Молдаванку. Ему и раньше интересно было, но тогда я Шломо был, а теперь совсем наоборот.
Незазорно.
Они ведь не одесситы ни разу, из Харькова. Второй год всево как переехали, ничево ещё не знают. Мне такое дико сперва, а потом и понял.
Фёдор, он же в университете, в Москве. Ни дружков здесь гимназических нет, ни знакомых каких.
Так тока, знакомцы неблизкие. Приехал на лето, а ткнуться особо и некуда.
Стёпка как и да, но гимназист. Ходить в мундире положено, туда‑сюда нельзя, не особо и сунешься по городу. Друзья вроде как и завелись в гимназии, а на лето – раз! Да и уехали. И не с кем. Во дворе если с кем, так или ровесников нет или тоже – разъехались. От холеры и жары подальше.
Вышел от них набульканный чаем до самого горлышка. Гитара сзади в чехле, и весь такой себе романтичный и красивый, што прямо‑таки менестрель и трубадур, сам себе нравлюсь.
До Ришельевской дошёл, там Санька третий день портретирует. Стесняется так, што ето видеть надо! Но работает. Потому што надо.
Учитель велел. Што‑то там про набивку руки и… нет, не помню. В общем, чутка ремесленничества Чижу на пользу. Недорого – так, штоб вовсе уж не бестолку рисовать, а руку на портретах набить, и хоть чутка на бумагу и карандаши окупить притом.