А здесь от бьющих плещется скука в каждом движении. И потихонечку приходит понимание, што если надо, будут бить вечно. Не умом, в душе где‑то.
Болезненный тычок куда‑то вниз живота, и Иван Карпыч со стыдливым ужасом понял, што обосцался. Как маленький. Несколько бесконечных минут спустя, и последовал очередной тычок, от которого шумно опорожнился кишечник.
Снова удары, и понимание – забьют. Вот так вот просто, чуть не на глаза проходящих мимо проулка людей. Насмерть. Или хуже тово – покалечат, оставят гадящим под себя, шарахающимся от каждого резково движения.
Он заскулил и свернулся клубочек. Окровавленные губы выплёвывали бессвязные униженные мольбы. Сами, помимо головы. Сломался.
Короткая заминка, и мужика с лёгкостью неимоверной вздёрнули вверх за ворот. То не противился, пытаясь удержаться на подкашивающихся ногах и мотыляясь вслед малейшему шевелению руки.
В заплывших глазах застыл ужас и покорность судьбе. Сейчас его можно толкнуть к петле, и он сам просунет голову и сделает шаг. Только бы всё закончилось!
– Тля, – Перед глазами Ивана Карпыча появился ещё один мужчина, глядящий брезгливо, как на испачканную в говне подмётку сапога, – насекомое. Ты насекомое?
Безжалостные, совершенно зачеловеческие глаза оглядели Ивана Карпыча с ног до головы, и тот понял, што вот он – ужас! Этот… это… самое страшное, што он видел в жизни. Глянешь вот так издали – купец средней руки, а в глаза – не иначе как Сам!
– Да‑а… – Выдавил крестьянин, со страхом и надеждой ощущая подкатывающее беспамятство.
– В глаза, насекомое!
Его встряхнули, и мужик собрался остатками сил.
– Да‑да, – Зачастил он, – в глаза, барин… в глаза…
Проснулась вбитая поколениями раболепная покорность к тому, кто Имеет Право. Бить. Вешать. Насиловать. Обрекать на голодную смерть. Потому как за ними вооруженные гайдуки, солдаты, пушки.
Сейчас тот, кто Имеет Право, встретился Ивану Карпычу в замусоренном переулке. С гайдуками.
– Так почему же ты, насекомое, – Начал выплёвывать слова Сам, – влез в дела людские?
Слова эти сопровождались пощечинами, от которых мотылялась голова у Ивана Карпыча. Несколько раз Сам ударил лично, потом заместо нево подошла явственная проститутка. Скалясь с бешеным весельем, она встала рядом.
– Почему, насекомое?
В етот раз ударила баба. Унижение для справново мужика страшенное, но Ивану Карпычу всё равно. Потому как не она, а Сам через её руки!
– Помилуй, барин, – Заскулил он, – не знал… скажи тока, какие твои дела… век Бога… пощади!
– Тля, – Сам приблизился, и у Ивана Карпыча нашлись скрытые резервы, штаны стали чуть тяжелее, – ответь мне. Ты племянника жены своей в город запродал, так почему же снова в его жизни появился?
И пощёчины от падшей бабы. Хлёсткие, отпущенные со всем удовольствием в блестящих глазах с расширенными зрачками.
– Я… – В голове у Ивана Карпыча каша, – кормил‑поил… а потом деньги! Он. Прислал. Ба‑арин, помилуй!
– Говори, – И снова – хлесть!
– Мальчишка, – Зашептали губы, – пошто такое ему? У меня хозяйство, семья… нужнее! Выпороть, штоб место знал… покорность, она от Бога… и в семью… денежки… За што ему?! Мне нужнее!
Болезненный тычок, и вот Иван Карпыч сидит, раскорячившись ногами в собственных сцаках, да смотрит снизу вверх.
– Насекомое, – Голос Самого задумчив, – таракан. А он – крестник мой отныне. В мире ночном.
Иван Карпыч завыл тихонечко от накатившево ужаса. Хлесь по морде! И стоит баба ета падшая, в глаза смотрит, скалится до самых дёсен, дышит тяжело, ноздри дрожат.
– Крестник, – Повторил сам, наступив носком сапога на промежность крестьянина, и перенеся туда часть веса, – мой. Ты его продал за похлёбку, а потом посмел покуситься на чужое. На Егора.
– Ба… – Боль дикая, но страх сильней, только корчится под сапогом. Убрал.
– Мне дорогу перешёл, насекомое, – Смотрит брезгливо сверху, – и не только мне.
– Насекомое, – Носком сапога по лицу слегка, – любой купец превыше всего ставит прибыль и удовольствие. А Егорка – плясун, да первый на Москве. Веселит купечество московское. А теперь нет. Скучают купцы. Понял, насекомое? Понял, кому ты дорогу перешёл.
– Мне, – Снова пинок в лицо, – крестнику моему, да всему купечеству московскому. Ты теперь интересно жить будешь. Обещаю.
Один из громил задрал ему голову, и привычным движением вставил в зубы горлышко стеклянной бутылки. Давясь и отфыркиваясь, крестьянин пил, штоб не захлебнуться, и отчаянно боясь противостоять мучителям.
Миг, и опустел переулок. Иван Карпыч некоторое время сидел всё так же на грязной холодной земле, погрузившись в собственные мысли.
– Жив? – Поинтересовался оборванец, зашедший в переулок с деловитым видом, – Ну и славно! Ну‑ка подвинься!
Задрав полы одежды и спустив штаны, оборванец начал шумно испражняться, не обращая больше внимания на избитово мужика.
Кое‑как собравшись, Иван Карпыч воздвиг себя на ноги и побрёл из переулка.
* * *
Стук в дверь и Надин голос:
– Можно?
– Д‑да! – С трудом отрываюсь от книг, возвращаясь в реальность, – Войди!
Ручка медленно пошла вниз, и вошла Надя, придерживая подбородком стопку учебников.
– Папа, велел мне помочь тебе с уроками, – Вежливо, но чуть отстранёно сказала она, поставив книги на стол, – Определить уровень твоих знаний.
– Уже, – Зеваю, потягиваясь, – екза… экзаменовали. Литература, русский, история – здесь бурлачить надобно. В иностранных языках только грамматику подтянуть.
Карие глаза выразили явственное сомнение, на што спорить не стал, и только кивнул на книги. Надя застопорилась, сделав етак глазами, а чево на меня сверкать? Объяснять надо, а не сверкать!
Не дождавшись чево‑то там, она с демонстративным вздохом вытащила второй стул и чинно уселась, поправив платье.
– Приступим.
Екзаменовала она меня с превеликим удовольствием, будто играючись. Где я плавал и тонул, она специально не тыкала носом, но вроде как удовольствие получала, если я вдруг чево не понимал.
– Уровень твоих знаний вполне удовлетворителен для человека, окончившего приходскую школу, – Произнесла она, явно копируя чужую манеру, – Я составлю для тебя план занятий.
– Не‑а! – Снова зеваю, – Не кончал ничево. Самоучка. И етот план занятий тоже не надо. Я с учительшами гимназическими договорился.
Девочка явно захотела сказать што‑то интересное, но сдержалась, только книжкой так – хлоп! Закрыла, значица.
– Тогда зачем я тебя экзаменовала? – Сдерживаясь, произнесла она.
– Игралась? – Снова зевок, – Извини, я очень плохо спал, голова не соображает. Пришла, значить и надо так.
Она явно обиделась на што‑то, а на што… поди пойми, если баба! Сами напридумывают, сами и обидятся!
Но села, и пересиливая себя, полюбопытствовала:
– Самоучка… ты совсем в школу не ходил?
– Не‑а! Так, по вывескам, в городе уже, – Вроде как и правда почти, потому как за прошлую жизнь говорить нельзя, но ведь и враки! Рассказываю когда ето, так каждый раз стыдно немножечко, – А потом уже и так, по книжкам от букинистов. Полтора года как.
Ротик её сделал букву «О», а бровки поползли вверх, но тока на миг. А я вижу – есть она, зависть. Появляться начала. Потому как она, такая вся умненькая, и я…
– А вот с манерами совсем беда, – Говорю быстро, пока зависть не укрепилась, – и с речью. Поможешь? Только не с севодня, потому как не выспался и голова тупая.
Кивок такой решительный, и вышла. Ну, думаю, пронесло пока. Мне‑то етих манер от маменьки ейной хватит, да от учительш. Но видно же – нацелилась просвещать, и если нет, то и обидка может пойти. Пусть играется.
– Да! – Выскочил я за дверь, – Пока помню! У меня с литературой плохо совсем. Ну то есть книжки классические начитал и даже всё понял – но по своему, а не как учителям надо.
Образцы сочинений можешь достать у подруг?
– Грамматика?
– А? Не! Пишу я глаже, чем говорю, да и так могу, просто расслабился за лето, да и севодня устал.
– Погоди, – Нахмурила она бровки, – объясни мне, как можно понять классическую литературу по‑своему? Гимназическая программа тем и хороша, что объясняет суть явлений. А по‑своему – значит неправильно!
А сама такая чистенькая и правильная, что ажно умилила!
– Не‑е! Там объясняют, как толковать надо! Ето как в Библии. Есть што написано, а есть как толкуют, и оттуда все разногласия меж христианских конфессий. В гимназии толкуют, как надо литературу понимать! Не факт, што писатель думал именно так. Ту же как, в гимназии‑то?
Я начал загибать пальцы.
– В первую голову воспитание под государственное надо. Послушание, строем ходить, слушаться старших, исполнять правила. Подданных растят.
– Не вижу в этом ничего дурного! – Батюшки! А из глаз чуть не молоньи.
– Ладно, – Поворачиваюсь обратно в комнату, – забыли!
– Нет уж! – И цап за рукав.
– Тема ета так себе… не для разговоров на потом. Власти, хоть даже и в лице учителей и родителей, умствования любят строго в рамках. По учебниками и с правильным толкованием.
– Никому, – Пообещала Надя, и по глазам вижу – не врёт. Ну а чо? Папина дочка!
– Ладно, – И в комнату её маню, – пошли! Снова расселись.
– Тока я ето, – Предупреждаю её, – со своей колокольни! На великую умность не претендую. Улыбка в ответ – такая, што еле‑еле.
– Литература, – Начинаю, почесав нос, – ето такая себе муть… не перебивай! Ну вот написал граф Толстой «Войну и Мир», да здоровски так! Сам читал, понравилось. А участники той войны – негативно почти все. То есть интересно, но ляпов – вагоны! Вплоть до врак.
Перебивая надувшуюся было Надю, поясняю:
– У букинистов читывал как отзывы на Толстого, так и дневники участников. Многое сильно иначе. И вроде как и подумаешь, потому што литература и даже высокая, но ведь есть?
– История, – Машу рукой, – и вовсе враки! Набор фактов и врак, смешанных так, как нужно для пропаганды.
– Остаются книги, архивы, – Упёрлась та.
– Ага, – Киваю болванчиком, – ты по Пугачёвскому бунту што читала, если помимо мнения властей? Много там осталось от противоположной стороны? Слышала о таком хоть на копеечку? То‑то! И таково – у‑у!
До‑олго потом спорили! По истории прошлись, литературе, да вообще всякому такому. Редко где мнениями сошлись, но интересно, ето да!
Каждый при своём, но аргументировано, без свар. Она меня тем крыла, што образование, да по плану, оно всё‑таки даёт! А я нежданчиками. То от букинистов Сухарёвских чево, то свои мысли, как человека снизу.
– Дети! – Позвала нас Мария Ивановна, – Ужинать.
Надя встала со стула и прищурено посмотрела на меня, выпятив подбородок.
– Продолжим наш разговор как‑нибудь потом, – Сказала она, чуть присев, как и подобает хорошо воспитанной девочке. Воспитанной, но к глазах и даже чутка в голосе – азарт и будто даже рокот копыт скифской конницы. Стопчет!
Папина дочка!
Двадцать девятая глава
Ближе к Трубным проулкам столкнулся с Прасковьей Леонидовной, и отшагнул было назад, но нет! Смолчала. Только оскалилась по‑крысиному, да и шмыгнула мимо. Вся такая фу‑ты ну ты! Даже спиной и движением юбок обругать смогла матерно. Стервь!
– Егорушка! – Напевно поприветствовала меня в своей квартире Марья Жжёнова, прижав на миг к беременному животу, и тут же отстранив, засмущавшись чувств, – Рада видеть тебя!
Надеюсь, голоден?
И улыбка такая, што да – рада! Хорошая баба, повезло Федул Иванычу! Обоим повезло.
– Не то штобы и да, но не откажусь, – Заулыбался я в ответ, скидывая верхнюю одежду, – Мишка! Здоров! Сам как?
– Ничево так, – Тоном солидного мужчины отозвался друг, и не удержался от хвастовства:
– Уже подмастерьскую работу начали доверять! Не всё и не всегда пока, но как есть!
– Ишь ты! – Пхнул я ево кулаком. Потом с Санькой выскочившим приобнялся – не виделись давно, третий день как!
Мы чутка попихались втроём, пока не вышел мастер с подмастерьем, ну а тогда уже со всем вежеством, как взрослые. Поручкался с каждым, о здоровье – как положено, в общем.
Пока хозяйка собирает на стол, мы потихонечку обсуждаем всякое. Антип Меркурьевич важнющий ходит, его вот‑вот в мастера переведут. Он, собственно, уже за мастера, только с документом чутка заминка вышла.
Мишка за подмастерье будет, но не прям щас, а чутка позже, где‑то через полгодика. Ого какая карьера для ево возраста!
Тут всё сразу должно сойтись – штоб мастер учил, а не так себе гонял, да талант наличествовал не из самых маленьких. Редкость! Денюжку станет получать за работу, да и подмастерье портняжный к тринадцати годкам, это даже не ого, а ого‑го! Жених и первый парень на округу, несмотря на всю хромоту.
– Этак у тебя женилка отрасти не успеет толком, а в мастера уже выйдешь, – Подколол я Пономарёнка, и Чиж залился в беззвучном смехе.
– Садитесь, женилки, – Улыбаясь в усы, велел мастер.
Ели степенно, истово. А вкуснотища! У дяди Гиляя не хуже, но там так, со скатёрками и манерами. Не еду ешь, а степенность за столом нарабатываешь. Не то!
Суп гороховый на копчёностях, один из моих рассамых, потом каша гречневая, да со шкварками. Живут люди! Не хоромы каменные, но вполне себе в довольстве.
Ученики малознакомые тоже наворачивают, но помалкивают, только глазами так луп‑луп из‑за ложки! Такие себе ребята, сырые. Может и выйдет чево толковое, но не скоро.
Я на Хитровке ещё научился в людях разбираться, редко ошибаюсь. Взрослые если да тёртые, там да, а по годкам – ну вот ни разочка почти! Если только в начале самом.
С Мишкой если сравнить, так он и до хромоты этой злосчастной такой уж упёртый был, што прямо ой! Не просто урок сделать, а покажи да расскажи к старшим. Сопит, пыхтит, наблюдает. Понять старается!
Санька такой же. Несколько месяцев всево назад неграмотным почти што был, а потом – шанс! И ого как вцепился! Книжки всякие зачитал, даже и умные. Арифметику, по географии всякое. А когда художество в себе открыл, так и вовсе – на сон время жалеет.
А ети нет. Такие ещё, што детство в жопе и промеж ушей играет. Ме‑едленно будут расти. Может, и станут мастерами добрыми, но не шибко скоро. Страшно им наверх‑то тянуться, в учениках уютней. Проще.
– Ох и вкусно! – Похвалил я хозяюшку и облизал со смаком деревянную ложку.
– Добавку? – Подхватилась Марья.
– Ну… там пирогами пахнет?
– Не ошибся, – Заулыбалась баба, – с вареньем малиновым!
– Тогда нет! Иначе пироги не влезут!
За чаем уже и поговорить можно, неспешно.
– Устал я, – Пожалился люду, отдувшись на чай в блюдечке, – не так встал, не так сел… Охо‑хонюшки! Грехи наши тяжкие!
– Сам же? – Поднял брови Федул Иваныч.
– Сам, но от того не легче. Вот ей‑ей, к прогимназии проще готовится! С книжками што? Прочитал, промыслил, в голове уложил, и всё – запомнил даты исторические или там аксиомы геометрические.
– А тут, – Вздыхаю горько, – жизнь! Вся жизнь на господский манер, тут постоянно про себя помнить надо. Сесть, встать, стул подать бабе. Говорить не по человечески, как вот с вами, а по‑господски.
– Стул? – Задивился Антип Меркурьевич.
– Агась! Положено так по ети… этикету господскому. Вроде как баба вовсе уж безрукая и безмозговая. Много дури такой!
– А ну‑ка! – Заинтересовалась хозяйка. Ну што… повеселил! Про вилок кучищу рассказал, про рыбу ножом, про такое всякое.
– Сами себе понапридумывали всево, – Подытожил Федул Иваныч, который явно не всему и поверил, – штоб только от народа больше отличий иметь.
– Как тебе с опекуном‑то живётся, – Поинтересовался Мишка, – если помимо манер господских?
– Да ничево так, недурственно. Хороший дядька, добрый. И такое, штоб руки распускать или розги, вовсе нет. И жена ничево так. Не Марья, канешно, но как для из господ, так и ничево.
– Для господ – да, – Согласился Чиж, – ничево. Но очёчки её! Как зыркнет из‑за стёклышек, так у меня ажно ноги отнимаются! Не злая баба, даже и приветливая, а вот поди ты! Зырк – и всё! Я когда обедать хожу туда, так дурак дураком! Чем больше она старается со мной общаться, тем я дурее делаюсь. Роняю всё на себя, невпопад говорю. Очёчки чортовы!
– Добрый, – Мишка отпил из блюдечка и сощурился на меня, – а так? О свободе Хитровской не жалеешь?
– Не! Дееспособность получить полувзрослую, ето да! А именно штоб о Хитровской, так ни разочка. Навещал, канешно. Есть ведь знакомцы и даже немножечко приятели. Не так штобы вовсе уж, но и рвать не буду.
– Не надо, – Согласился Федул Иваныч задумчиво, – жизнь, она такая! Што завтра будет, един Бог знает!
– С дядей Гиляем мы хорошо сошлись, – Рассказывал я за опекуна, – Он такой себе бродяга по жизни, што куда там мне! Из дому бёг, юнкером был, охотником на Кавказе и в Балканской войне, рабочим на белильном заводе, актёром и Бог весть, кем ещё! Понимает и потому не зажимает свободу. Хотя и проскакивает иногда взрослое такое, но сам же себя и спохватывает.
– Я с ним не на полную откровенность, – Уточнил я для Саньки, – но мал‑мала рассказал, в том числе и за Одессу. Так што он теперь понимание имеет – не щегол я, пусть по возрасту и да! Заработать могу, и заработанное в ямину не спущу, да и так – нормально жизнь строю, пусть даже и без взрослово пригляда. Денежки? От учителок забрали в банк, на моё имя.
– Ну и слава Богу, – Перекрестился Чиж, – а то я за них волновался! Не то што сопрут, а так – залезут, да обкрадут. Бабы же, да ещё и без мужиков.
– Мне тоже спокойней! – Закивал я, – Теперь до совершеннолетия ни‑ни! Так што положить могу, а снять только с большого разрешения опекуна и через собранную комиссию из банка. Ну и проценты тоже. Да! Учительши мои с дядей Гиляем и Марией Ивановной задружились, в гостях во все стороны уже побывали.
– Што там с документами на Сашку? – Поинтересовался мастер, – Мне он в радость, да помощь от нево есть.
Федул Иваныч потрепал заулыбавшевося Саньку по голове.
– По хозяйству ети бестолочи в основном, – Кивок на учеников, – а Чижик вывеску обновил – да так, што любо‑дорого! С выкройками, опять же – глаз‑то художницкий, никак не лишний! А и сядет иногда вот так, нарисует клиента, а тот рад‑радёшенек! Каждому небось приятно будет. Себя кормит! Но надо же понимать, што обучить я могу портняжному делу, а никак не малярному, а тем паче художницкому.
– Зависли документы! – Загрустил я, – Владимир Алексеевич говорит, што в здравом уме никто Саньку в деревню назад не отправит, потому как там он отрезанный ломоть. Но до‑олго тянуться будет!
– Такое всё, – Показываю руками, – через чиновников, а не через людей. Пока спишутся, пока перепишутся… Решаемо всё, но даже со связями Владимира Алексеевича никак не раньше, чем к весне. Сейчас вроде как прорешивается вопрос, штоб именно по художницкой части ево пристроить. Так пока получается, что пристроить Саньку по художницкой части выйдет быстрее, чем с документами.
– Как у нас всё через… – Федул Иваныч оглянулся на супругу и добавил уже тише, – чиновников!
В Столешников переулок вернулся аккурат перед Надей. Только руки помыть успел, да переодеться в домашнее. Вот же! Раньше и в голове не возникало – домашнее там или уличное. А теперь вот так вот!
– Обедать будешь? – Заглянула в комнату неизменно приветливая Мария Ивановна.
– Благодарству, но уже отобедал, – Встал я со стула пред лицом хозяйки дома, – но от чаю потом не откажусь.
За чаем Надя трещала што‑то своё – девчоночье‑гимназическое, с неинтересными для меня мелкими ссорами среди учениц, да любимыми и нелюбимыми учительницами.
– Да ты и не слушаешь! – Возмутилась она.
– А и неинтересно! – Отозвался вяло.
– Даже если и так, – Важно приподняла она подбородок, – ты всё равно должен изображать интерес.
– Вы оба неправы, – Едва заметно улыбнулась Мария Ивановна, – Слушать, разумеется, необходимо, притом изображая неподдельный интерес, а не вялую скуку. Умение поддержать беседу очень важно, а к тебе, Егор, многие будут относиться заведомо предвзято.
Киваю, с трудом подавив вздох. Права ведь!
– Наденька, – Мария Ивановна повернулась к дочери, – мне нужно объяснять, почему ты не права?
– Нет, – Настал её черёд вздыхать и тупить виновато глаза, – умение поддержать беседу состоит не только из умения слушать, но также из умения выбрать интересную всем собеседникам тему. Егору бытие женской гимназии неинтересно, да и непонятно.
– Верно, – Улыбнулась мать, – Обучая других, мы учимся сами.
– Сенека? Што, – Не понял я взглядов, – не так?
– Так, – Задумчиво кивнула Мария Ивановна, – всё так. Но вернёмся к твоей речи. Я полыхнул ушами… вот же! Перебил, зато сумничал!
– Для своих лет, – Продолжила женщина, ты достаточно грамотно сформулировала ответ, но… Надя задумалась, а потом, будто подзабытый урок, выпалила:
– Слишком много «умений» в одной фразе!
Подавив улыбку, отсалютовал девочке чашкой с чаем. Уроки этикета и хороших манер идут не только в мою сторону!
После чая и передыха я снова засобирался.
– В аптеку, – Пояснил я Марии Ивановне. У нас с ней такой уговор негласный – она делает вид, что считает меня взрослым, а я не делаю ей нервов.
– Заболел кто? – Не поняла Надя, вышедшая из своей комнаты на сборы.
– Так, со старым знакомым встретиться.
– Трущобные дела?! – Восхитилась девочка.
– С чево?! А… думаешь, если из трущоб, так непременно с ножом в зубах по улицам хожу?
– Ну не в зубах… – Закраснелась та, – и вообще нет! Не думала!
– А зря, – Сказал ей наставительным тоном. Мария Ивановна улыбнулась еле заметно. Её такие наши пикировки развлекают, и потому поощряются, – Просто аптекарь, хожу в шахматы играть.
– Можно? – Взгляд девочки заметался между мной и матерью. Пожимаю плечами и киваю согласно. Мать чуть хмурится, но тоже кивает.
Дядя Гиляй сказал как‑то в подпитии, что у супруги есть теория «пара в свисток». Детям нужно поприключаться для здорового развития психики, и лучше, если приключения эти будут под каким‑никаким, а контролем. Если же попытаться «заткнуть свисток», то либо вырастет человек сопля‑соплёй, либо сорвётся в приключения сам. А Надя та ещё… папина дочка.
А я весь – такое сплошное приключение даже от простого нахождения рядом. Одних только рассказов хватает, чтобы впечатлиться по самые уши.
Надя быстро оделась, да и вышли. Единстсвенное – думал одеться как обычно, а если с приличной барышней, то одеваться пришлось вполне себе.
– Пешком? – Чуточку вроде как удивлённо поинтересовалась она, когда мы прошли мимо извозчика.
– Тут расстояния‑то, – Дёрнул я плечами, и припустил. Да как припустил, так и отпустил. Надя в своих девчоночьих ботиночках не ходок, да и так‑то не умеет. Откуда? Так себе пошли, прогулочно.
Но даже и прогулочного шага хватило ей, штоб к аптеке запыхаться и раскраснеться.
– Шалом етому дому, – Поприветствовал я вежественно Льва Лазаревича.
– И вам шалом, молодой человек, – Закивал тот, с любопытством глядя на девочку.
– Надежда Владимировна Гиляровская, дочь моего опекуна.
– Очень приятно, – Немолодой аптекарь поклонился из‑за прилавка, – Премного наслышан о вашем батюшке, и на удивление – исключительно хорошо. Так вы за делом или за так?
– Немножечко за познакомить и развлечь барышню, а немножечко за шахматы и поговорить.
– Это таки не новость, а сплошной цимес! – Он закатил глаза вверх, да так, с закатанными, и зашаркал за доской. Пришаркал с шахматами и с супругой, вставшей частично на подменить, а частично на развлечь такую полезную гойскую девочку.
– Фирочке пора начинать беспокоиться или пока рано? – Поинтересовался Лев Лазаревич, расставляя фигуры.
– Фирочке пока надо думать за учёбу, а думать дальше таки рано, – Парирую, выбирая чёрные, – Но если вы таки переживаете за конкретную гойскую девочку, то сразу скажу – нет, нет, и ещё раз вряд ли! Такой себе цветочек, што по характеру немножечко верблюжья колючка. Верблюдам таки да, а мне таки ой!
И предупреждая дальнейшие вопросы:
– О ботаническом разнообразии и теории эволюции буду думать, когда отрастёт пестик и начнутся мысли о пчёлках и бабочках, а пока таки всё.
– Да! – Закивал аптекарь, – Мне таки немножечко понятней, как вести себя с Надеждой Владимировной, и шо такое писать Пессе Израилевне.
– От себя што хотите, но только без лишнего и домыслов за мой интерес! А от меня вот! Достал из‑за пазухи увесистый конверт и протянул.
– Часто писать не люблю, и потому писем будет редко, но сразу много. Как писучее настроение нападёт, так сразу за целый месяц расстараюсь.
– По шахматам, – Я поднял пешку, не торопясь ставить её назад, – Раз уж мы сегодня не договорились за деньги перед игрой, как последние поцы или почти што очень дальние родственники, то могу дать вам большую и вкусную фору. Я буду играть блицем, а ви таки как хотите.
– Ого! – Приподнял бровь Лев Лазаревич, – Ви меня сегодня решили порадовать, хотя в этом грустном мире за такое обычно отвечает супруга.
– Ого будет позже, и я таки надеюсь, што даже ого‑го! Но сильно потом. И не вам. За ваше ого пусть и дальше отвечает супруга.
Аптекарь захихикал мелко, подняв большой палец.
– Пока за вами!
– Ну тогда контрольный прямо в мозг, – Достал листок, – посмотрите, пока я буду совместно с вашей супругой экскурсировать Надю по аптеке. Но только вам через никому!
Тот развернул и вчитался, да сразу как затрясся! Я ажно испугался, подскочил. А тот ну руками махать!
– Всё хорошо! Всё очень даже хорошо! Ида, Идочка! Иди сюда! Хотя нет, молодой человек пока не разрешил! Моё через никому распространяется таки на вторую половину?
– Таки да, но через обещание!
– Обещаю за неё! Ида!
Ида поулыбалась напоследок уходящему покупателю и заспешила к супругу. Чуть погодя они тряслись уже вместе, тыкая пальцем в листок и корча друг другу морды.
Пока они корчились, осторожно подошла Надя.
– Я не поняла, на каком языке ты с ними говорил, – Поинтересовалась она, косясь на хихикающих супругов.
– Одесско‑мещанский с пополам через идишь.
– И что, – В глазах всплывает изумление пополам с ужасом, – там все… так?!
– Что ты! Жаргон и есть. Городская беднота так примерно говорит. Жиды идиша больше замешивают, греки по‑своему, русские всего по чуть‑чуть, но сильно поменьше. А образованные если, так те очень чисто на русском говорят, только што быстро, ну и акцентик такой южно‑русский.
И молчок, над чем они там хихикают. Вижу, что любопытно ей, но вот нет! Из вредности.
Вскоре Ида отошла назад, и подхватила Надю под локоток, оттаскивая её для нашего со Львом Лазаревичем поговорить.
– Шедевр, – Серьёзно сказал он, – я таки правильно понял, шо вы пришли за моим мнением? Ценю! Мы таки не боимся посмеяться между собой! А те, которые против, те тоже не боятся посмеяться, но уже за нас. Тот случай, когда надо в газету, и будет вам счастье со всех сторон!
– В газету рано, – Останавливаю его, – мине нужно решить вопрос за деньги!
– Гонорар…
Останавливаю ево взмахом руки.
– Мелочь! Слышали? С танцами?
– Ну да, ну да, – Загрустил он, – такой конкурс, а без вас! Экая неудача! Деньги, слава…
– Мине интересуют только за деньги! В ответ недоверчивый взгляд.
– Мне славы кулачного бойца – вот так! – Провожу по горлу, – Недели не проходит, как какой‑нибудь дурак лезет проверить себе на моих кулаках! Пока таки да, но надоело! А здесь?
– Кормиться можно всю жизнь, – Осторожно сказал он, – выступления, частные уроки, а в дальнейшем и своя школа.
– Это мечты мальчика восьми лет или не слишком умной девочки из глубоко провинциальной гимназии, – Парирую я, – а не рассуждения умного вас! Кто я и кто они? Да и за возраст помните! Затравят! Потому как поперёк пошёл, да притом мимо них. Годами можно бороться, десятилетиями.
– А вы? – Осторожно осведомился он.
– Было бы интересно урвать кусочек такой славы, то таки да! А так не очень.
– А если признают? – Уже для порядка поинтересовался Лев Лазаревич.
– Та же гадость, но с обратным знаком! Ранняя слава, внимание, гадости от завистников. А по деньгам – тьфу! Ну то есть не тьфу, но лучше так!
Показательно стучу себя в лоб, на что собеседник кивает задумчиво.
– Деньги, да? А почему не через купцов?
– Щас два раза, и ещё вдогонку! – Злость всё‑таки выпирает, – Сперва я для них в новину был, а потом… а! Наговорили всякого завистники, и я теперь, оказывается, дерзкий! Был бы здоров, так просто пришёл бы на конкурс, а там танец покажет. А так… как оправдываться за чужие слова? Потом только если, стучаться робко, да кланяться униженно. И то может быть и нет, потому как завистники и новые кумиры.
– И как ви видите мине? – Осторожно поинтересовался тот.
– Как источник слухов, и скажу сразу – за деньги не просите! Через потом вашу славу, как моего доверенного и проверенного, больше возьмёте. Вы, дядя Гиляй, и… всё, пожалуй. Реклама!