– Егорка! – Неверяще кликнула меня знакомая торговка пронзительным голосом, прорвавшимся через чаячие крики товарок, – Никак ты?!
– Не, Мань, перепутала, не я то, – Отвечаю с видом самым што ни на есть серьёзным и строгим, отчего баба теряется. Подавшаяся было вперёд, она сызнова кулем оседает на корчагах, лупая заплывшими глазами.
– А! – Отмирает она чуть погодя, когда вокруг зашелестели смешки и хохоточки, – Ишь! Ха! Здорово вышло‑то! Ты как? По делам, или соскучился по Хитрову рынку.
– Всего по чутка, – Останавливаюсь рядышком, на утоптанном грязном снегу, смешавшемся с остатками еды, окурками цыгарок и харчками, – Дружков‑приятелей навестить, да и дела кое‑какие обкашлять.
– Сама‑то как? – Интересуюсь вежественно, – Хахаля не переменила?
– А! – Махнула та рукой, рассмеявшись визгливо, – И не единого! Толку‑то! По мущинской части они всё больше на водку налегают, а кулаком в глаз чаще получаю, чем промеж ног залазят!
– Известно дело, – Соглашаюсь с ней, – водка! Тут или пить, или по бабам гулеванить, а на всё сразу и здоровья не хватит!
– Да где ж таких промеж нас взять‑то? – Удивляется она, – Штоб без водки!?
* * *
– Не зазнался, – Торговка съестным, закутавшаяся от мороза матрёшкой, глядела вслед мальчишке, здоровкающемуся по рынку со всеми встреченными многочисленными знакомцами.
– Погоди, успеется! – Кликушеским тоном сказала товарка, – эвона куда влез, а?! Не на рассамый верх, но для нашего брата так и ого! С Иванами ручкается и дела ведёт, как так и надо!
– Да он и сам, почитай… – Попыталась было пустить сплетню вредная Безпалиха, но была зашумлена соседками.
– Думай, што говоришь! – Ярилась Маня Корноухая, – Сам, ишь! Он хоть и Хитровский, но в ночных делах не замечен, хотя и зазывали! Ишь!
– Да я што?! – Отбивалась растерянная Безпалиха, – рази то в укор!?
– В укор иль в почёт, а чужова не приписывай! – Отрезала Корноухая.
* * *
– Сёмочка? – Вгляделся я в ссутулившуюся фигуру, – С трудом узнал! Скукожился весь в себя так, што прямо ой!
– Помяли, – Вяло отозвался он, жамкая руку, – в драчке‑то. И ведь веришь? Самое обидное не то, што помяли, а то, што ни за што! Перепутали, мать их ети! Потом стояли, тряслись, чуть не сцались в штаны, а толку? Рёбра‑то поломаты!
– Денег‑то есть? – Я озабоченно зашарил по карманам.
– Есть, спасибочки, – Расцвёл польщённый вниманием голубятник, – я не совсем уж пропащий, штоб пропивать да прогуливать всё до копеечки.
Сёма в охотку понарассказал новостей, я охал в нужных местах и круглил глаза.
– На кось! – Я вытащил из‑за пазухи сигару, когда знакомец вытащил было кисет на закурить, – Специально взял коробку, когда на Хитровку пошёл. Дай, думаю, порадую приятелей своих табаком хорошим! Угощеньице.
– Ишь! – Сёмочка обнюхал сигару, – душевный запах! Пробирает!
– Ты погодь! – Посулил я, – Затянешься когда, вот тогда и да – душевно! Крепченная, но и духовитая притом, страсть! Уж на што я к табачищу не пристрастен, а то и носом дымок тяну. Постоял с ним ещё, побеседовали чинно – так, штобы заприметили его с сигарой да со мной рядышком. Форс! Мне несложно иногда, а ему лестно чутка. Ну и так, информация.
– Котяра! – Форточнику я радовался вовсе уж искренне – такой себе человек, што на Хитровке из туды‑сюды годков чуть не самый близкий. Не друг ещё, но вполне себе хороший приятель, – Экий ты стал! Не шпиндель уже мелкий, а плечи‑то развернулись! И жилистый притом, без жиринки!
– Подрос мальца, – Довольно щурится Котяра, хлопая меня ответно по плечам, – на нормальных‑то харчах!
– А по ремеслу как?
– Так себе, – Отмашечка небрежная, – могу ещё, но начал потихонечку картами баловаться, и скажу тебе, куда как интересней выходит! И по деньгам, и так – по азарту. Старые долги закрою, да и в шулера.
Угостил его сигарой, припрятанной бережно на потом, да и сели на корты с семками. Тут же зафыркалось обоим разом, вспоминаючи.
– Как будошник ногой тово – под сраку? А!? – Котяра пхнул меня локтем в бок.
– А то! Посейчас помню! Сценка! Не раз и не два такое видел, но вот ей‑ей – тогда будто сценка из спектакля. Нарошно сыграть захочешь, а и не сразу выйдет!
– С‑сука! – Сбившись со смешков, зло выдохнул приятель, хищно глядючи в сторону. Рысь перед броском!
Я туда же глазами, да самого и перекосило. Такая себе обыденная Хитровская сценка, к которой так и не смог привыкнуть.
– … пащенок, – Доносятся отдельные слова, – я тебя… рожала…
Простоволосая баба с сальными лохмами вместо волос, выскочившая на площадь полураздетая откуда‑то из подвалов, дитёнка лет семи лупасит. Прохожие… а што прохожие? Жизнь как есть! Хитровская.
– Вот веришь ли, – Потухше сказал Котяра, – помогать пытался. Толку‑то… Деньгами бесполезно, уж я‑то знаю! Сам так же, по малолетству, родителям на водку… Им, тваринам, сколько ни принеси, а всё мало! Кормить пытался, да куда там! Оброк подняли, да вовсе уж кормить перестали, раз уж есть кому.
– Тоже… – Он харкнул смачно, – родители! Думал было собрать таких вот детишек, ну и на свой кошт. Ничево таково, а просто – комнату снять, да кормить как‑никак, хоть два разочка в день. Так веришь ли? Выкуп родители запрашивать стали! Дескать, а для чево тогда рожали? Пущай кормят! Так и…
Он махнул рукой, ссутулившись плечами. Разговор как‑то и не заладился. Не потому, што неприятно друг с дружой, а просто, што тут говорить? Посидели чутка молча, покивали, да и разошлись.
Настроение у меня сразу такое себе, минорное. Не грусть‑тоска, но вполне себе рядышком. Но какое ни есть, дела делать надобно!
Наткнулся взглядом на мальца лет девяти, да и поманил. Только крупа льдистая из‑под ног его взвилась, да и вот! Стоит.
– Федьку знаешь? – Да поясняю, какого именно.
– Агась! – И вид самый што ни на есть лихой и придурковатый, даже сопля под носом замёрзлая в образ легла. Обрывистый, лохматистый, давно не стриженный и не банящийся.
– Ну так зови!
Вместо денюжек пряник, да тот и рад! Деньги в таком возрасте если и зарабатываются детворой, да достаются совсем не им. А так хоть пузо порадует перед Рождеством.
Ждать долго не пришлось – нарисовался. Но один, без верных своих…
«– Миньонов» – Вылезло из подсознания.
– Ты как? – Пожимаю Федьке руку, – От сыщицкого ремесла не отошёл?
Ухмылочка в ответ, да такая, што и без слов ясно – куда там отошёл! Продвинулся скорее.
– Ну и славно, – Я достал бумаги с именами и адресами нужных людей, – Дядя Гиляй, слыхал?
– Кто ж не слыхал? – Удивился Фёдор, – Журналист, а ныне и опекун твой. Вся Хитровка гудела такой удаче! Эк тебе подфартило!
– Не без того! – Соглашаюсь важно, – Владимир Алексеевич, это ого! Опека лично мне – так, для документов только. А вот знакомства через него, это да!
– Он Саньку, дружка моего… слыхал? – Сыщик Хитровский закивал с пониманием, – Тоже под опеку свою. Его бы и Жжёный Федул Иваныч не против взять, да и как человек ничуть не хуже. Но тут такая закавыка, што Санька всё‑таки по художницкой части идёт, а у Владимира Алексеевича с этой стороны возможностей побольше.
– Это, – Встряхиваю бумаги, – по опекунской части чиновники. Принюхайся там, может и нароешь чего такого, чем надавить, а? Не для шантажа денежного, а просто ускорить и облегчить, с опекой‑то! Как?
– Берусь, – Фёдор важно взял бумаги, – расценки знаешь! Скорость нужна? Тогда доплатить! Сам понимать должен, всех своих тогда на твоё дело. И етим, информаторам платить.
– Не без понимания! – Соглашаюсь с ним, незаметно передавая пятьдесят рублей, – И штоб все силы!
Домой, в Столешников переулок, пошёл через Сандуны. Загодя туда узелок с чистой одёжкой, вплоть до верхнего платья, отправил. Потому как ромашка персидская от вошек, это конечно хорошо, но ни разу не полная гарантия.
А так бы оно и ерунда, Владимир Алексеевич сам постоянно притаскивает их домой, потому как чуть ли не через день в трущобах бывает, но перед Рождеством, оно как бы и не тово.
«– Не кошерно!» – Вылезло изнутри, и я ажно тормознулся. Эт‑то откуда?! Вестимо, не кошерно! Рождество, оно вообще как бы далековато от жидовских традиций, а вошки так вообще от любых!
Но в этот раз без пояснялок вылезло, што там и к чему. Тьфу!
Накупался и напарился на целый рубель, да с превеликим удовольствием. А после, розовый и свежевымытый, домой на извозчике. А што?! Можно иногда и побаловать себя. Разомлел после парной так, што и ноги идти не хотят!
Раздевшись, скинул Татьяне шинелку на руки. Я‑то не барин, могу и сам раздеться, руки не отвалятся. Но тут такое – воспитательный момент.
Горнишная повадилась было обфыркиваться меня – незаметно почти, по‑кошачьи. Ну и так, по мелочи. За столом не сразу чего передать, не услышать и такое всё.
А Мария Ивановна, она хоть вполне себе и добрая, но ух! В кулаке всех. Ещё чего не хватало, фыркать! И приказ. Обоим причём.
Мне всё по возможности через прислугу делать, хотя бы и обувь снимать, ну а Татьяне не фыркать и вообще – как к хозяину ровно, поперёд Нади даже. Неудобственно – страсть! А надо. Мне – манеры и вообще, уметь с прислугой обращаться, а горничной нрав смирять. А то ишь! Характер у неё!
Надя с дружком моим в гостиной, над украшениями ёлочными стараются. Гирлянды всякие там, теперь вот открыточки Рождественские. Настарались уже так, что гирляндами всю квартиру занавесить можно так, што и стен видать не будет, с трудом хозяйка дома их угомонила.
Рядышком сидят, плечо к плечу. Я было думал одно время, што у них там всё так себе интересно намечается, до жениховства и невестинства вплоть, но нет! Такой себе творческий союз. Потом‑то может и да, но пока – ну ни капли романтики или желания подержаться за руки.
– Рождественские коты, – Тихохонько пояснила Надя, повернувшись ко мне, – глянь, только не шуми.
Я на цыпках, а там… ну красотища! Всех этих сэров и леди хвостато‑блохастых, да открытки Рождественские, это ведь ещё и придумать надо!
Так понял, што Надя за идеи отвечает, а Санька за реализацию, хотя тоже не без идей.
Хвост Трубой пошёл, да ещё как пошёл! Перепечатывать начали уже и в других газетах – с гонорарами, недурственными даже и для самого Владимира Алексеевича. Тот на дочку не нарадуется, такой себе гордый да надутый ходит, чисто жаб такой. Запорожский.
Семь рассказов коротких всего, с иллюстрациями, а ого! Слава. Надя стесняется – жуть! Тяжело это, оказывается, кумиром быть.
Я чутка понимаю её, но проще было. И есть. На Хитровке вовсе уж в душу лезть не принято было, да и отойти всегда можно в сторонку. Ну и так, послать по матушке. Не всякого, но иногда хоть.
А тут барышни‑ровесницы самого бестолкового возраста, да воспитание такое, што посылать не умеет. У тех вроде бы тоже воспитание, но так себе пока, в процессе. Манеры уже есть, а понимания не хватает. Ни момента, ни вообще.
И не сбежать никуда из гимназии. Паломничества ещё из соседних классов, да переданные записочки от братьев. Родители одноклассников с вниманием своим. Жуть!
Саньке проще, он мимо как‑то. В Училище похвалили, да позавидовали чутка, што в удачный проект ввязался, но и всё на этом. Там все такие, што гений через одного, даже если и мнят. Ну, пришла к одному из них небольшая такая слава, и што? Так, плечами пожали, и свою славу рисовальную нарабатывать.
– А, Егор? – Оторвался Санька от рисования, – Здоров!
Как оторвался, так и прирос назад.
– Просят котячьи открытки? – Спрашиваю тихонечко у Нади. Та кивает с видом одновременно счастливым и умотанным.
– То через папу, – Шёпотом жалуется она, – то в гимназии. Девочкам всем, учителям, в редакцию.
– Хм, – Подтащив со скрипом (просто для того, чтобы подбесить Надю) стул, уселся рядом, взял заготовленные загодя нарезанные квадратики бумаги, да и задумался.
А потом рука сама – котика перед тапками, задумчивого такого. Да не стал подробно шерстить, а так – линиями несколькими. И надпись:
– И вроде бы всегда приласкан, и вечно в молоке усы… Но этот странный голос свыше – нассы![31]
Надя зафыркала, закраснелась…
– Девочкам такое не покажешь!
– А мы и не будем! – Отвечаю, ставя автограф, – Я чай, у Владимира Алексеевича много взрослых знакомцев! Да и я.
– Это немного не те котики, – Для порядку возразила девочка.
– И? Такой себе вбоквелл! Введёшь заодно и откровенно комических персонажей. Потом. Ну или лубок такой себе, а?
Тридцать пятая глава
– Фальсификация, Джордж! Рассматривая историю критичным взглядом, любой разумный человек придёт к такому выводу. Только сколько их, разумных? Средний же обыватель, даже имея неплохой интеллект, предпочтёт закрыть глаза и не видеть фактов, которые рушат устои привычного мирка.
Невилл настроен решительно и мрачно. Губы кривятся, в голосе нотки трагизма и обречённости человека, уставшего бороться с человеческой глупостью и косностью. Он будто примеряет на себя роли то гонимого инквизицией еретика, то непонятого пока Мессии.
– Ватикан! – Изрекает он с видом непризнанного пророка, – Зловещая роль этого гнезда Князя Лжи в тотальном обмане и одурманивании человечества даже и не скрывается. Хранилища, Джордж! Каждый просвещённый человек знает о многоярусных, многокилометровых хранилищах библиотеки Ватикана.
– Почему не пускают? – Он пытливо смотрит на меня светло‑зелёными, болотного оттенка глазами, будто и вправду ожидая ответа, – Открыть… ну пусть не общественности, но оцифровать, начать хотя бы! Так нет же, в библиотеку практически нет доступа светским учёным, да и то…
Отчаянно театральный взмах рукой, долженствующий заменить недостающие слова.
– Гарсон! – Прерывается Невилл, – Ещё вина!
В ресторанчике шовинизм французский схлестнулся с английским «За Ла‑Маншем разумной жизни нет», и я искренне наслаждаюсь этой бурей в стакане.
Невилл, как истинный англичанин и даже какой‑то там сэр во втором поколении, крайне высокомерен и общается исключительно на оксфордском английском. Если же туземцы не понимают человеческую речь, он готов раз за разом повторять заказ. Терпение же у него поистине бульдожье!
И французы, которые искренне считают, что все цивилизованные люди обязаны знать язык Великой Франции. В туристических местах всё более‑менее сносно, но стоит отойти от протоптанных маршрутов, зайдя в один из многочисленных ресторанчиков «для своих», как всё меняется самым волшебным образом. Английский в таких местах не понимают, и часто – демонстративно.
Иногда «не понимают» и фрацузский, если он недостаточно литературен. Могут и высказать… всякое, без особого притом стеснения, не боясь обвинений в нетолерантности. Но что интересно, французы безошибочно отличают «понаехавших» от туристов, и к последним отношение в общем‑то лояльное.
Может выдавить несколько слов на Великом языке, горят восторгом глаза от созерцания хоть достопримечательностей, а хоть и обычной парижской помойки? Тогда представитель Великого народа может снизойти к низшему существу. Но разумеется, в последнюю очередь. После французов.
Отчётливый зубовный скрежет, но гарсон всё‑таки подошёл. На худой, но одутловатой физиономия причудливая смесь смирения, гнева и презрения к варвару с Оловянных Островов. Но молчит. Дрессура! Сэр обедает здесь вторую неделю, и успел произвести впечатление. Неизгладимое.
– Вина, – Повторил Невилл, не глядя в сторону официанта, – рейнвейн есть? А хоть испанское? Ладно, несите своё. Неважно… всё равно тогда.
Катком пройдясь по национальному самолюбию французов, он вернулся к лекции.
– Уверенно можно сказать, – Сэр отхлебнул вина, – что формирование христианства, или вернее, пик его фальсификации, пришёлся на шестнадцатый век. Не ранее! Библия Гуттенберга – фальшивка, а датировка издания была произведена исключительно для того, чтобы «доказать» существование Библии в более ранние времена. Но фальсификаторы прокололись, в том числе и со слишком высоким качеством гуттенберговской подделки! Слушаю… а куда я, собственно, денусь? Так‑то вариантов много, начиная от просто встать и уйти. Но Невилл, при всех своих недостатках, имеет и достоинства, и прежде всего – готовность учить.
Мир не оканчивается Францией, а качественный английский язык от носителя, да ещё и оксфордский, это аргумент! К тому же – бесплатно. И угощает. Для полунищего «понаехавшего» аргумент весомый.
Кем он считает меня? Бог весть, но похоже, всё‑таки приятелем. Младшим. Безусловно младшим. Которого можно и нужно просвещать, подминая под себя. А потом встроить в свою систему координат. Просто потому что. Или может, тренируется? Встраивать.
А я не считаюсь, не встраиваюсь и не подминаюсь. Все его попытки выстроить иерархию разбиваются о русский похуизм паренька из рабочего посёлка, и классическое «И чо?!». Но вежливо.
Возможно, ему не хватает опыта, а может быть, и класса. Всё‑таки «сэр» он во втором поколении, и это отчасти прослеживается. Нет впитанных буквально с молоком матери манер. Привычки повелевать.
Ну и я. Вполне себе чоткий и самодостаточный пацанчик, который срать хотел на всю эту иерархическую английскую систему. Да и сам вполне себе. Не омега.
– Пойду, проветрю моего младшего брата, – Англичанин прервал разговор и отошёл.
– … в понимании обывателей, – Слышу от соседнего столика речь на французском, – анархия является синонимом беспорядков, зачастую совмещённых с насилием и беззаконием. На самом же деле анархия – не отсутствие власти, а отсутствие господства! Воли, навязанной сверху…
– Вот и я! – Невилл хлопает меня по плечу, и с места в карьер продолжает лекцию.
– … Рождество как языческий праздник, день рождения Митры, солнечного бога. Если заинтересоваться историей культа, можно обнаружить непорочное зачатие, мучительную смерть, воскрешение после смерти и многое другое. Да и, – Невилл хмыкает, – не он первый. История с невинной девой, зачавшей ребёнка, воскрешением и дальнейшим вознесением на небо уходят в глубину тысячелетий.
Ну… иногда интересно бывает. Особенно если он не лезет в дебри древней истории, а разбирает историю новейшую. Спорно, а местами так даже и очень, но можно хотя бы понять, как видят историю британцы.
А иногда так – заезженная пластинка с байками из интернета, да не по первому разу. Зачем? Да и хер с ним! Урок разговорного английского с носителем!
Пока зайцем ехал в метро, мысли всё время возвращались к подслушанному ненароком разговору. Дома, едва сбросив обувь, первым делом за комп, включив его большим пальцем ноги.
– Принципы анархии, – Бормочу вслух, вбивая буковки в поисковую строку.
«Отсутствие власти. Неприемлема даже демократия»
– Это как? А… подчинение меньшинства большинству как противоречие сути анархии? Однако… Как же договариваются?
«Свобода от принуждения»
«Свобода ассоциаций»
«Равенство»
– Как отсутствие иерархии, так‑с… Это понятно. Опять‑таки непонятно, как договариваются? Сложно, и это мягко говоря!
«Братство»
– То есть никто не имеет права ставить себя выше других. Хм… теперь понятней лозунг «Свобода, равенство и братство!»
«Сотрудничество и взаимопомощь»
«Разнообразие»
Откинувшись назад, смотрю некоторое время на монитор, и рука тянется закрыть окно, но…
… что‑то заставляет меня вбить в поисковую строку «Виды анархизма».
Проснувшись, лежу на кровати, пока подробности сна медленно истаивают.
– Тьфу ты, – Символически сплёвываю на пол, – Приснится же!
Настроение препоганейшее. Вроде как и неплохо, узнать что‑то новое о собственной же прошлой жизни…
… но блять, как же не вовремя!
Нет ощущения Чуда Рождества. Пропало. Есть дурацкое послевкусие от смешавшихся воедино воспоминаний и убеждений взрослого парня, и мальчишки двенадцати лет, воспитанного в иных условиях.
Единственное – за табачищем спросонья не потянулся. Наверное, к тому времени уже всё. Бросил. Хоть так!
Отошёл мал‑мала, разбудил дружка, да и выполз из комнаты умываться, натянув на морду лица хорошее настроение. Лицедействую, значица. А чего? Не портить же людям праздник? Раньше я завсегда в церквах искренне молился. Не иконам и такому всему, а вообще. Боженьке своему, а не этому – гневливому из Ветхого Завета.
«– Без посредников», – Вылезло из подсознания. Ну… да, вроде того. Одному всё равно чище как‑то было – хоть в лесу, а хоть бы и так. Вот я, вот Боженька, и никого меж нами. Без людей вокруг. Мои мысли, моя душа.
Праздничные богослужения наособицу. Трепет такой внутри, торжественность момента. Проникался.
А теперь всё. Торжественность, поют красиво, одёжки праздничные. А никак. Даже с эмпатией. Торжественность есть, но она чужая, обрыдлая, камнем на шее. Навязанная.
Вышел из храма задумчивый, а со стороны посмотреть, так и благостный. Наверное. Старушки, да всякие тётушки богомольные вроде умилённо смотрели.
Решил для себя, што пока – да! Потому как по закону должен быть православным, и церковь посещать. Потом не знаю. Чего хочется? А просто – свободы от принуждения!
Сон этот чортов! Насколько проще быть – как все. По течению. Не думать. Не знать.
– Ну што? – Переходя на московский простонародный говорок, подмигнул дядя Гиляй после трапезы, – На ёлочный базар?
Я ответно заулыбался.
«– Улыбаемся и машем», – Вылезла непрошенная мысля, которую подавил на корню. Нельзя! Набатом в голове лупит, што нельзя портить людям праздник! Митра там или што, а для них – душевно, и потому богоспасительно!
И Санька. Сияет мордой лица. Всё! Ну то есть с опекой ещё оформляется пока, но уже всё – дяде Гиляю! И со мной рядышком. Кровать вторую в комнату поставили. Тесно, но вот уж точно – без обид!
Так с совестью и договорился – не рождество праздную, а Саньку рядышком. Снова вместе. Снег под ногами хрустит морозно. Свеженький, не обтоптанный ещё! Вон, падает. Идём неспешно, валенки вкусно обминают снег. Прохожие улыбчивые, благостные. Приветствуют, даже и вовсе незнакомые.
– Христос родился!
– Славим его!
Дядя Гиляй, Мария Ивановна, Надя, Санька… семья. Вроде как. Или без вроде?
Отошёл немного.
«– Эмпатия», – Шепнуло подсознание. Ну, пусть… всё равно настроение, а не так себе, впополаме с меланхолией и самоедством.
Надя промеж родителей идёт, Санька справа от Владимира Алексеевича, только иногда вперёд забегает. Я чуть сзади, приотстал.
Надя, ну ребёнок совершеннейший! Трещит! Со всеми разом, и ведь што интересно – со всеми и успевает. Ну да это известный бабий фокус.
До площади Трубной дошли пешком, тут рядышком. А ёлок! И Мишка. Стоит рядышком с Федул Иванычем, улыбается!
Понимаю вроде, што взрослые договорились на условленное время, а Чудо! Пусть не Рождественское, но на сердце сразу теплее стало. И улыбка на морду лица такая, што чуть не треснула.
Попхались кулаками в бока и плечи, поздоровкались, да так вместе и пошли. Вроде и виделись позавчера только, а хорошо вышло! Душевно.
– Уговаривались, – Пономарёнок махнул головой в сторону взрослых. А сам сияет, как лампа керосиновая в ночи.
Ёлищи – ух! В лесу небось обходишься, штоб такие найти! Одна на десяток, а то и не один. Ровненькие, свечами зелёными вверх, юбки их игольчатые кружевами легли ровнёхонько. А дух какой! И снежок сверху падает. Не захочешь, а залюбуешься!
– Какая приглянулась? – Оборотился дядя Гиляй ко мне.
– Вот, – Я подбородком на Саньку, – художник растёт! Пусть с Надей и выбирают.
Опекун улыбнулся только, да и по голове меня погладил. Приятно! И стыдно немножко. Взрослый уже!
А потом раз! И знакомцы. Старые ещё, когда у Дмитрия Палыча жил. Здороваются со всем вежеством, ну и я ответно. Уважение в глазах, а потому и лестно немножечко. И неловко почему‑то.
Ёлку на извозчика, потом дворник помог втащить. Здоровенная! Под самый потолок, и распушилась так, што чуть не пол гостиной. И красивая.
Наряжать взялись всем миром, даже и вредная горнишная. Украшения все превсе самодельные, ну вот ни единой покупной!
Нарядили, а потом Мария Ивановна рассказы Рождественские читать взялась. Нравоучительные. У меня сразу думки забегали, но по своему, а не по писанному.
– Ступайте во двор, – Отпустила нас хозяйка дома, – да не заиграйтесь! Вечером на богослужение, всю ночь стоять. Или может, подремать ляжете?
Надя задумалась было, но решила‑таки на улицу, вслед за нами. Я только к себе зашёл, да в шкатулке двести рублей взял. Мы с дядей Гиляем договорились заранее по таким делам – если я зарабатываю, но и тратить могу сам. Выступаем иногда, вот и капают.
И на площадь! Снова. К рядам ёлочным. Санька меня за рукав… – Ты чево? – И глаза круглые такие, напуганные.
– На Хитровку. Пусть тоже… праздник.
Дружок мой закивал так, што вот ей‑ей! Чутка побольше, и голова оторвётся! И по рядам! За пряниками. На все деньги и купили.
На двух извозчиках так и ехали – один ёлку загрузил, второй нас всех, с пряниками. Надя мышкой сидит, только Саньку иногда так за рукав – дёрг! И спрашивает.
На меня посматривает, но не лезет с вопросами. Пока. Потом, знаю уже, сторицей!
– И‑эх, босота, – Крякнул извозчик, помогая выгружать и ставить ёлку. Народу набежало! Но узнали, не лезут по карманам и в морду.
Высмотрел в толпе Ивана знакомого, крёстного самозваного, да и подошёл, поздоровкался со всем вежеством.
– Проследишь за порядком? Не портяношникам на пропой души, а детворе здешней. Пусть хоть раз в году праздник будет!
А тот – раз! И по плечу!
– Вот ето Егорка! Вот ето Конёк! А? Крестничек! На Хитровку Рождество привёз!
Потом такая себе карусель вокруг – руку пожать, да по плечу похлопать. Саньку узнали, Надю Гиляровскую Сказали, што видели, да и так – оченно на папашу похожа. Так себе комплимент, если для девки.
Кружились пока вокруг, так ёлку уже установили, и гляжу – наряжают! Как могут. Такое себе выходит, интересное. Пряники рядышком с ленточками висят, и картинками из журналов. Но от души!
А подарков внезапно – больше! Я спросил у Котяры, а тот зубы скалит.
– Нешто Иваны мальчишке уступят! Зубами скрипеть будут, а карманы вывернут!
Мы чуть в стороночку от суеты этой отошли, и снова – чувства, ети их мать! Неправильные. Вроде как и верно всё, но – откупаюсь при том! От судьбы Хитрованской.
И так поделиться захотелось! Душу обнажить, значица. Знаю, што пожалею потом, но пока – надо!
– Это план всё такой коварный. На будущее, – Голос предательски подрагивает, – Вырастут, Рождество запомнят на всю жизнь! И меня. Авторитетом буду для них.
– План… – Санька улыбается несмело, – слёзы вытри, авторитет коварный…
Тридцать шестая глава
Оратор на невысокой импровизированной трибуне рубит воздух рукой, как бебутом, да и сами фразы – рубленые.
– Эксплуатация – жесточайшая! Уровень заработной платы у квалифицированного красковара, отбельщика, красильщика – до двадцати двух рубликов! Прядильщики – двадцать пять рублей. И это лучшие! Разнорабочие – до четырнадцати рублей. До!
Оратор, представляющий Иваново‑Вознесенск, раскашлялся чахотошно, но не уходит, да собравшиеся и не гонят, ждут терпеливо. Мрачные мужчины и женщины, подростки с лихорадочно блестящими глазами. Стачка!
– Оплата женщин и подростков, – Продолжил оратор, прокашлявшись, – ещё ниже. А сверхурочные? Толку‑то, што по закону нельзя работать больше одиннадцати с половиной часов мужчинам, и десяти – женщинам и детям. Сверхурочные‑то работы никак не ограничены! И по шестнадцать бывает, потому как жрать хочется! А иной раз и пропади оно пропадом, да мастер давит, зараза! Не останешься, так и найдёт, за што потом оштрафовать! А условия?!
– Знаем! – Отозвалась пронзительно немолодая, изрядно подвядшая бабёнка из толпы, – Везде так! В омморок падаем от паров ядовитых! Зубы от кислот выпадают!
– Вот! – Она пальцами рванула себя за щёки изнутри, оскалившись страшно гнилыми пеньками, – Двадцать пять годочков мне! Пришла пять лет назад всево, как муж помер. А куда?! Зубы такие были, што камни грызть! И вот…
По изнемождённому лицу потекли слезы. Она ссутулилась, и стыдливо закутав лицо в платок, затерялась в толпе.
– А куда?! – Подхватил представитель Иваново‑Вознесенска, сжав кулак, – То‑то, што некуда! По бумагам если, так всё хорошо – условия созданы, да и свобода полная. Не нравится – вали на другую фабрику!
– Ан вот тебе! – Оратор скрутил фигу, и тыкнул ей в сторону собравшихся работяг, – Выкуси! Долгами, как паутиной окутывают, исподволь. Лавочки при фабриках, с гнильём втридорога, да… што вам рассказывать? У вас также!
– Бога не гневите! – Рослый, хорошо одетый мужчина расталкивает толпу, перекрикивая надтреснутым басом. Встав рядом с трибуной, он принялся надрывать глотку, надсадно багровея лицом.
– На что жалуетесь!? Рабочие казармы выстроены – живи, не хочу!
– То‑то, што ты и не хоти, а живи! – Зло отозвался кто‑то из толпы, проталкиваясь вперёд, – Плату за койку исправно берёте, да ни разу не маленькую!
– Не ври! Не ври! – Представитель Даниловской мануфактуры побагровел ещё сильней, и застучал гневно увесистой тростью о мёрзлую землю, – Ложь! Не нравится тебе казарма, так и снимай койку в городе! О тебе, дураке, заботятся!
– Со сверхурочными снимать? – Едко отозвался текстильщик, – Спать‑то когда?! Туды‑сюды пройдёшься, вот тебе и на работу вставать пора. А так да, полная свобода!
– По бумагам всё хорошо! – Оратор на трибуне умело подхватил тему, пока представитель мануфактуры лаялся внизу с наседавшими на него рабочими, – Свобода! Библиотеки есть, больница, школы для детей заводчан. А што там под бумагами, уже и не важно? Так, господин хороший?
– Хера толку с такой школы, – Поддержал его молодой мужчина из толпы, – если там не учение, а подготовка к фабрике!? Буковки писать научили, щитать до ста, да и вся учёба! Разве только Закон Божий да почитание властей вбиваются палочно. Благодетели!
– И библиотека есть! – Из толпы прозвучал молодой дискант, вперёд протолкнулся низкорослый парнишка с пробивающимся под носом пушком, крепко зацепив меня локтём невзначай, – Толку от неё нет! Когда я пойду? Десять с половиной часов наломаешься, да со сверхурочными! В глазах тёмно, от испарений ядовитых в груди болит, а в животе тошнотики. А и пересилишь себя, зайдёшь в воскресение после обязательного посещения храма, так там только газеты из одобренных, журнальчики юмористические, жития святых, да рассказы сыщицкие. Просвещайся!
– Для вас! – Высокий господин раскидал работяг, которые начали уже было хватать его за грудки, переходя на личности, и лёгким движением тренированного тела взлетел на невысокую трибуну, – Библиотека фабричная проста, а среди вас что, гимназисты имеются? Вот под уровень вашего образования и формируется книжный фонд! Что вам, сочинения господина Толстого или гимназические учебники?
– А хоть бы! – Отозвался всё тот же паренёк, глядя снизу вверх задиристым воробышком.
– Будет, – Легко пообещал господин, успевший потерять трость и верхнюю пуговицу на подбитом бобровым мехом пальто, – для этого нужно было устраивать стачку? Большую часть вопросов можно решить, просто обратившись в фабричную администрацию!
– Замыливает! – Перебил яростно господина представитель Иваново‑Вознесенска, – У нас так же – пообещали всего, да кое‑где и пошли на уступки, аккурат перед Рождеством. Народ‑то погудел, да и отшагнул назад. А там и всё! Как дали господа слово, так назад и забрали.
– И, – Текстильщик усмехнулся зло, – казачки на постой встали, да аресты пошли, да порки массовые. Хотите?!
– Суд! – Господин попытался нависнуть над агитатором, – Судьбу бунтовщиков должен решать суд! В любом государстве во главе угла стоит Закон!
– Закон, – Парировал текстильщик, – который господа придумали для защиты своих интересов! – Ну! – Представитель Иваново‑Вознесенска склонился с трибуны над толпой, – ваше слово!
– Стачка! – Многоголосо прогудела толпа. Представителя фабричной администрации сдёрнули с трибуны и выпроводили прочь, по пути награждая тычками.
– Штрафы! – Вскочил на трибуну тот самый паренёк, ратовавший за библиотеки, – Вот где самое зло! За дерзость и дурное поведение, за непосещение церкви, за нарушение в помещениях тишины и спокойствия, за оскорбление старшего, за пронос спичек…
Дли‑инным оказался списочек, я устал записывать.
– … до трети заработка на штрафы уходит!
– Што‑то я тебя не знаю, паря, – Меня приподняли за шиворот, и усатая физиономия подслеповато уставилась в лицо, – никак подосланный?
– Окстись, дядя! – У меня ажно горло от возмущения перехватило – я, и подосланный! – Егорка я Панкратов, дядя Гиляй у меня в опекунах!
– Тот самый? – Недоверчиво спросил работяга, – Владимир Алексеевич? А ты што? Скажешь ишшо, што от газеты послали!
– Не! Сам, – Выкручивать не пытаюсь, в такой толпе бесполезно, – репортаж хочу написать. Услыхал, што у вас стачка, вот и пришёл.
– Н‑да! Надрать бы тебе уши, паршивцу! – Он отпускает меня наконец‑то, демонстративно отряхая руки, но поглядывая вполглаза. Чуть погодя нашлись в толпе знакомцы по кулачным боям, и тогда всё – признали.
Известное дело – Москва, это большая деревня. И я в этой деревне весь такой… как это… социализированный!
Кручусь посреди толпы, слушаю. Записывать бросил, потому как народ нет‑нет, да и косится. Так и по уху прилететь может, хоть разобижайся потом весь. Небось ещё и пардону не запросят!
Народ текстильный выглядит так, што поставь рядышком оборванца пропойного с Хитровку, и здешнего работягу честного, так ей‑ей, не отличишь! Только если у хитрованцев рожи всё больше водовкой потрепаны, да кулаками собутыльников, то у работяг чахоткой и испарениями ядовитыми.
Слабогрудые все, перхотные, чахоточные. Лица иссера‑жёлтые, у некоторых ажно с прозеленью. Кожа язвами изъедена да угрями, а зубы! Вот где ужас. Вот уж действительно – нечего терять!
И жёсткие, несмотря на всё. Вот ей‑ей, таким винтовки в руки, да здоровья чутка, так куда там гвардии! Сметут. Только цель должна быть настоящей, а не «За бога, Царя и Отечество». Эти – не поймут и не примут.
Лидеры стачки столпились у помоста, слова оттуда доносятся плохо. Ввинчиваюсь в толпу, и пробиваюсь, получив не один тычок в бок иль подзатыльник.
Всё! Вцепился, корнями врос, с места не враз сорвёшь. Гляжу, почти и не мигая, штоб вот всё превсё запомнить!
Лица стачечных лидеров такие себе, будничные и торжественные одновременно.
Странные, будто на иконах. Лики. Понял чуть погодя. Они уже умерли. Смертники, не рассчитывающие остаться живыми. Если не сразу, то чуть погодя – слабогрудые, они не переживут заключения.
Сверху сыпется мелкий снежок, но истаивает, не долетая до земли. Оттепель. Мелкие росные капли слезами ложатся на лидеров стачки.
– … установление рабочего контроля над капиталом, формирующимся из штрафов, – Диктуют выборные лидеры требования рабочего коллектива, – и деньги эти можно использовать только на выплату пособий рабочим. Также штрафы не должны превышать пяти копеек с заработанного рубля. Возвращение отменённых ранее праздничных дней…
… – увеличение числа фабричных инспекторов, повышение заработной платы.
– … послать делегации, предлагающие присоединиться к стачке. Не только к текстильщикам, но и к представителям всех рабочих коллективов.
– Не лишнее? – Засомневался писец, – С Иваново‑Вознесенска послали уже.
– Пиши! – Пожилой рабочий огладил усы, – Проще решится на такое, если ты не первый!
– А… – Перо застрочило по бумаге.
– Еду‑ут! – Пронеслось над толпой, – Власти фабричные, и представители губернатора! Вперёд рванулся… не пускают. Закаменела толпа, локтями сцепляться н