– Удачно? – Поинтересовалась Мария Ивановна, еле заметной мимикой подзывая горнишную за поухаживать с добавкой супругу.
– Более чем! Более чем! – Отозвался опекун с видом человека, достигшего почти самого полного счастья. Затем пошёл такой себе разговор промеж супругов, когда вроде и не таятся, но сторонним ни хренинушки непонятно. Шифровка такая – не специальная, супружеская – из междометий, закатываний глаз и мимики. Одно‑два слова, шифровка, и снова – взглядами обмениваются многозначительными. Для них.
Потому чай мы с Санькой пили с пирогом, мармеладом и скукой. Надя впополаме – вроде и понимает чутка, но по лицу видно, што такое чутка, без которого лучше бы и обойтись! Всё равно шифр.
– Надо немножечко поговорить, – Придержал я засобиравшегося было дядю Гиляя, – недолго! Хмыкнув, тот сбросил с плеч бекешу обратно на руки горнишной, и я показал на свою комнату.
– По деньгам, – Начал я, – Купеческие с Санькой впополаме…
– Эко? – Удивился тот, раззявив рот, – Мне‑то за што? Всё твоё – песенка ета, музычка, выступление. Я так!
– Обучение. И не спорь! Ближе тебя у меня никого нет! Родственник и друг первеющий! Может, выучишься на художника, да моих детей потом на свои деньги уже учить будешь. Мало ли как повернётся!
– Если только в таком виде, – Нехотя согласился Чиж, – а не много? Может, четверть?
– В самый раз! На учёбу и немного на жизнь! Владимир Алексеевич на два счёта деньги поделил – одну часть на мой, другую на так. Документы тебе выправим, и твой станет.
– А вот по Иванским, – Голос у меня сорвался было, – По деньгам Иванов… я свою половину на больницу хочу отдать. Ту, в которой меня после Ходынки выхаживали. Оно как бы… не те деньги. Не впрок.
– Я… я тоже! – Решительно подхватил Санька, и вижу – ажно облегчение в глазах! Видно, давят деньги‑то. А так отдал – пусть и часть, но на благое дело, так оно и легче на душе.
– Двенадцать тысяч, – Озвучил опекун, задумчиво дёргая ус.
– Всё равно, – Мотаю решительно головой, – так правильно будет.
– От нас, – Закивал Чиж, – от двоих!
– Эх вы! – Дядя Гиляй сгрёб нас в охапку на мгновение и прижал к могучей груди, – Чижики!
Вышел тут же, шмыгая носом, а мне неловко чутка. Я же не соврал! Недоговорил просто. Не так штобы и давят карман деньги бандитские. Это так…
… индульгенция вроде. На будущее.
Вляпаюсь во што‑нибудь… не знаю пока, во што, но непременно! Карма. И характер. Полиция, арест, суд, такое всё кандальное. И адвокат встаёт, да о благотворительности моей задвигает, ещё в детские года. А?!
Пожадничать если, так оно и совсем даже наоборот. Не так штобы вовсе уж жёстко, но будут помнить – взял. Деньги бандитские. И отношение – другое. Со всех сторон.
А теперь и объяснять неудобно. После чижиков. Даже и Саньке. Маленький он ещё, пусть годами и мне ровесник. Сломаться может на цинизме.
Пусть лучше так…
Тридцать вторая глава
К Жжёновым завалился запросто, а не как у господ принято, через фу‑ты ну‑ты, с предупреждением о визите через посыльного мальчика. Аккурат к чаю послеобеденному подгадал.
Дверь один из учеников открыл, мелкий белобрысый шкет десяти лет отроду. Открыл, да и засмущался. Эх… деревня московская! Тока‑тока от мамки оторвали, и на тебе – в общество приличное. Пробубнил невнятно здравицу мне, и рукой так – проходи, дескать! Ну да учить его не стал, обетешется ещё! Потихонечку.
– Егор! – Обрадовался мне солидный, обмастерённый уже Антип Меркурьевич, начавший обрастать нормальной бородкой, а не юношеским не пойми чем впополаме с прыщами.
Поздоровкались, мы с ним с недавних пор приятельствуем, случайно так вышло.
Он и так‑то без фанаберии возрастной, хотя и при всём самоуважении, а тут ещё и на рисунках сошлись. Я когда наведываюсь к ним до Саньки, так сижу иногда, языком трепя, да черкая всякое. Снилось што. А раз мастерская портняжная, то так и выходит, по портняжной части.
Они с Федул Иванычем и залюбопытствовали. То есть сперва Антип, а хозяин уже потом затянулся, на споры наши. А теперь и втроём, с Мишкой уже. Да и Санька не в стороне – такой себе художник, перерисовывает моё на нужное, под моду современную.
Мне развлечение выходит, Санька при делах как художник, да и Мишка вместе с нами. А то так выходило, што я с ними как‑то врозь немножечко дружу. Теперь же дело общее, вот и сошлись. Спорят! Только пух летит! Но уже дружки, а не так себе наособицу.
Мастерам же пока от моих затей ни жарко, ни холодно, разве што интересно. Тут же как надо? Не просто идею, но и в струю с идеей этой попасть. И клиентура, опять же. Обшивал бы Жжёный мамзелей господских, так будьте нате! А у него всё больше купчики из мелких да мещане из ремесленников.
Грех Боженьку гневить – хорошо всё, в достатке живут. Не то што на недели, а и на месяцы вперёд записываются! Но это клиенты такие себе, што каждую копеечку считают.
Господа если и бывают, то всё больше из выслужившихся, не вполне себе. Не светские львы и не законодатели моды, вот ни разочка.
Выйдет што толковое или нет, Бог весть. А пока просто – интересно!
– Я с гостинцами сегодня, – Похвалился, выкладывая их на освобождённый от портняжного барахла стол, пока ученики сапогом растапливают у окошка самовар, перхая от едкого шишечного дымка, – Перво‑наперво вот! От Гиляровских гостинец. Мария Ивановна на пару с Татьяной булочки сладкие печь затеяли. Какие‑то особливые, на сильно восточный манер, чуть не персидские. Ну и расстарались так, што чуть не на взвод. Владимиру Алексеевичу с собой на всю редакцию корзинищу дала. Такой дух! По улице шёл когда, всех собак за собой собрал!
– Ишь ты, – Жжёнова с лёгким сомнением на лице развернула свёрток, и по мастерской полетел булошный дух, – если на вкус вполовину так, как на запах…
– Вот вместе и проверим! – Подмигиваю новенькому смущающемуся ученику, – А ещё – вот! Они восточные сласти затеяли, так меня ноги к вам понесли через восточных людей.
Понакупилось всякого на пробу. По чутка!
– Балуешь, – Одобрительным тоном отозвался Пономарёнок, известный сладкоежка.
– А то! Не всё ж время на Марьины пироги приходить с таком! Да и для себя в общем‑то стараюсь!
– Это как?! – Весело поинтересовалась хозяйка, распаковывая принесённое.
– Да вот, – Киваю на восточные сласти, – раз‑другой на пробу принесу, а там глядишь – приду, а хозяйка пироги не только с малиной, но и с новиной печёт!
Гиляровские булки, да со Жжёновскими пирогами, ух и зашло! Мёд и мёд! Ученики так переели, што вздохнуть лишний раз боятся, потому как в пупке лопнуть могут.
– Я, собственно, што пришёл? – Начал я, поглаживая набарабаненный живот, – Пироги, это само‑собой! Федул Иваныч, где там бумаги Санькины? Далеко?
– Да нет, – Насторожился тот, – мигом достану. Важное што по опеке?
– Не‑е! Так, идейка одна есть, по части учёбы. Выйдет, так и хорошо, а нет, так дальше думать и буду.
Федул Иваныч встал и сходил за документами, не чинясь.
– А ты пока собери своё, – Командую Саньке, – письма там рекомендательные от учителя, рисунки с эскизами.
Всё как положено собрал – бумаги на Саньку в папочку кожаную, рисунки в тубус, и такой себе важный стал, што все и разулыбались. Мне тоже смешно стало, даже и прошёлся несколько раз туда‑сюда, под хохотки.
– Чистый скубент, – Развеселился Антип Меркурьевич, – только што мундира не хватает!
– Или чиновник! – Запрыгал Санька, – С папочкой! Только етот… Он защёлкал пальцами.
– … диссонанс, во! Одёжка простецкая, а асесу…
– Аксессуары, – Подсказываю ему.
– Они самые! Важнющие асе… ну, штучки ети!
– У городовых мозги пополам трескаться будут от таково! – Зашёлся хохотом Пономарёнок.
Вышел я на улицу, а там не погода, а сплошное фу, как Фира говорит. И не холодно даже, как для ноября, но ветрище впополаме с дождём, да лужи уже накидало. Оно и ерунда, но как представил, што добегу мокрым, взопревшим, да ещё и в грязи по самые уши, так ноги сами до ближайшего извозчика.
– К Юшкову переулку.
– Двугривенный! – Загнул бородач.
– Бога побойся! – Меня ажно распёрло от возмущения, – Тут идти‑то всего ничего!
– Вот и иди! – Надыбился тот на козлах мокрым петухом и вижу, што не уступит. Сплюнул я тогда, взглядом всего обмерил и показал, значица, што о нём его родственниках думаю. И не придерёшься! Он руку к кнуту постращать, я глазами к котяху конскому, так и разошлись миром.
– Гривенник до Юшкова! – Уже другому извозчику.
– А и садись! – Согласился тот равнодушно. Убедился, што я сел, да и тронул вожжами старого рысака.
* * *
Обильно потея, Иван Карпыч отошёл от Солодовниковых, и вытер шапкой мокрое лицо. Так, с шапкой в кулаке, и пошёл прочь, растерянный.
– Как всегда всё, – Бормотал он на ходу, – чевой в етот раз не так? Зерно такое себе, как и всегда, так чевой купечество зафордыбилось? Неласково?
– А! – На лице прорезалось понимание, – Вызнали небось, што я чуть не половину Сенцово в кулаке зажал, вот и нагнуть решили! Заранее, для сговорчивости!
– На корню, как все, не запродал, – Рассуждал он, притулив поджарый зад на скрипнувшую телегу, – да и опосля торопиться не стал. Думал, по зимнику привезу, а пока только образцы, а они вот так, значица? А вот шиш вам! Полежит в амбаре до весны, не сгниёт! Иван Карпыч рассмеялся хрипло, и ощерился по‑собачьи.
– А там и в рост дам, – Он снова оскалился, – Небось когда брюхо подведёт, выкобениваться не станут. Возьмут, да в ножки ишшо поклонятся!
Перед глазами встали мёдные картинки, где он такой перед самоваром при всём довольстве и красной рубахе, а к нему – просители! С поклонцами, с шапками в руках, с глазами в пол. А он торопиться не будет! На блюдечко с самонастоящим, и даже не спитым чаем – фу‑у губами! И с сахаром ево, щурясь от чайново пара и сытово щастья.
– Н‑да, – Мотнул головой мужик, отгоняя сладкие грёзы, – вот она, настоящая жисть!
Во всей етой купмании по приведению односельчан к покорности единственный затык – Солодовниковы. Ну и купечество вообще. С фанабериями! Ишь, неласковые?! А кому он будет потом зерно продавать? Самому на етот рынок влезать опасно, даже и по краешку. Съедят!
Крякнув, он решительно встал и переместил зад на возничье место.
– Н‑но, залётная!
Лошадёнка сдвинула телегу, да и пошла сонно, едва перебирая копытами. Справный мужик Иван Карпыч и не думал подгонять её. Ништо! Зато и подумается по дороге‑то! Небось не одни Солодовниковы на свете есть!
Цок да цок копытами по мостовой городка. Остановка, разговоры, отказ… и взгляды…
Иван Карпыч чем дальше, тем больше мрачнел, наливаясь недоумённым испугом. А потом на! Словами, и даже без матерных, но лучше бы рожу, чем етак. Егорка!
Где он, а где Иван Карпыч, а вишь ты. И главное ведь дело, криво как! Так перевернули всё, што не мальца поучить, от рук отбившевося, а монстрой африканской представили. Ево, справново мужика!
А чево? Што оно плохово сделал‑то? Покорность, она же от Бога! Предками же… розги… И деньги, опять же, не лишние в семье. Зря кормили дармоеда, што ли?! Оно бы теперича и наборот надобно, а тут вишь как!? Без понимания момента.
Ето што ему теперя, никак?! Тока‑тока жить начал, вылез своим хребтом в люди, и на тебе! Егорка!
– Приютили, – Иван Карпыч сплюнул зло и трясущимися руками начал сворачивать цигарку, просыпая махорку на колени, – придавить надо было пащенка!
В душе заклубился праведный гнев. Ух, попадись ему сейчас кто под руку!
– Слышь, дядя, – Небрежно обратился нему подошедший юнец лет пятнадцати.
– Нашёл дядю, пащенок! – Вызверился мужик, вставая грозно. Но юнец не испугался, а только ощерился нехорошо, да и перетёк на пару шагов назад.
А в руках – ножик. Перетекает меж пальцев, как из воды сделан.
– Ты родителей моих не замай! – И шипит, ну чисто змея. Видно, што не напуган ну ни чуточки! Вот же!
Иван Карпыч осадил назад, но возмутился внутрях. По честному надо! На кулачках! Вот тогда он етово щенка… а то взял моду, ножом пугать!
– Мужик, – Скалится юнец, – ты не понял ещё! Не рады тебе! Интересно тебе будет жить теперь, очень интересно!
Крестьянина сызнова бросило в пот, а ноги‑предатели будто сами сделали несколько шагов назад, приземлив зад на телегу. А етот улыбается! И ножом так вж‑жих! Меж пальцев. Как вода.
– Тебе так не рады, што не только через купцов о тебе словечки кинули, но и по тем, кто совсем не торговлей живёт. Внял?
Иван Карпыч закивал судорожно. За юнцом будто встал незримой тенью Сам, из подворотни.
А юнец, издеваючись, ещё и заметку в газете московской вслух зачитал. О благотворительности в пользу больницы. Иван Карпыч даже головой тряс, но нет – Егор Панкратов да Александр Чиж. Двенадцать тыщь!
– Враки, всё враки! – Забормотал он, – Быть тово… мне бы их, я б всё село… ух! В кулак! Вот так вот бы держал!
– Держи! – И газету в лицо кинул юнец тот. Щерится, – Небось, в селе грамотеи найдутся?!
– А ты, дядя, – И снова ножик меж пальцев, – поберёгся бы. Не нравишься ты людям, сильно не нравишься. О то смотри! Охромеет твоя кобылка!
И ножиком вж‑жух! Изобразил. Будто бабки лошади подрезает. Похолодел Иван Карпыч, побелел. А юнец етот дерзкий дальше издевается.
– А то смотри! Дойдёт до сельчан твоих, што не в фаворе у набольших людей, так и пустят красново петуха! Тебя как, – И подмигивает, – любят в селе‑то?
Ехал пока назад Иван Капрыч, так всё кнутовище зубами изорвал, такая в нём ярость проснулась. И понимание, што ему в Рассее – всё. Совсем.
* * *
– Вот так? Просто? – Неверяще переспрашивает дядя Гиляй, – в Училище Живописи?
– Ну да, – Скинув шинелку Татьяне на руки, разуваюсь. Никак не могу взять в толк его удивление, – пришёл до руководства, и всё. Так мол и так, есть такой Санька Чиж, вот его работы, а вот с документами сложности. И почему сложности. Нельзя ли ему вольнослушателем, штобы время даром не терять? На свой кошт. Оказалось, што и можно.
– Рассказал бы кто… – Начал опекун, мотнув головой, – хотя да, момент удачный! Подгадал!
– Санька талантливый, – Сапог снимается тяжко, – я просто показал, а они сразу такие – интересно! Когда, говорите, рисовать начал? Ну и вот.
Стянув наконец сапоги, обуваю домашние туфли и иду мыть руки.
– Меня тоже, – Продолжаю разговор из ванной, не закрывая дверь, – вольнослушателем уговорили. Пф… несколько эскизов портняжных вместе с Чижиковыми попали. Сказали, самобытно. Необычная графика и што‑то такое с виденьем. Вот. К Саньке забежал порадовать, и вот – домой.
– Как интересно мы живём! – Восхитился Владимир Алексеевич.
… – как скучно я живу, – Минорно сказала Надя, прижав к себе разбойного вида кота, – все вокруг совершают поступки и занимаются интересными делами, а я просто учусь в гимназии.
– Возраст, – Пожав плечами, я провернулся, оседлав стул по‑конячьи.
– У тебя вот тоже… возраст, – Вздохнула она, наглаживая кота. Тот, совершеннейший бандит самового сурово нрава и вида, гроза всех окрестных улиц, ластится к девочке. Прочих домочадце он скорее терпит.
– Другие жизненные обстоятельства, – Почему‑то становится неловко.
– Да… Но ты вот, несмотря на все обстоятельства, наприключаться успел, экзамены сдавать собрался за прогимназию, да ещё и Училище живописи. Уговорили!
– Вольнослушателем.
– Уговорили, – Вздыхает Надя, – а кем, не суть важно. А я? Вот, писать умею хорошо – все учителя хвалят, да и подругам мои рассказы нравятся. А о чём писать? О гимназической жизни? О коте?
– А почему бы и не да?! – Просыпается во мне што‑то. Я оценивающе смотрю на него, получая в ответ презрительный взгляд зелёных глаз, – Только не банальности!
– Например, – Я щёлкаю пальцами, – Приключения доблестного рыцаря Хвост Трубой, его поединки за внимание прекрасных пушистых дам и Подвальная Война против Крысиной Скверны. Противостояние пушистого рыцаря с Крысиными Волками и подлой, но отчаянно опасной Крысиной Королевой.
– Жизнь и приключения отважного рыцаря Хвост Трубой. Хм… – Надя задумалась, и глаза её начали разгораться, – Как ты говоришь обычно в таких случаях? Почему бы и не да! Айвенго с кошачьим колоритом. Спасибо!
Подскочив с котом на руках, она клюнула меня губами в щёку и выскочила из комнаты.
Тридцать третья глава
Оскальзываясь иногда на притоптанном и местами заледеневшем снежке, добегаю до Училища, раскрасневшийся по морозцу.
– Здоровьичка! – Приветствую местного дворника, сшоркиваюшево снежок жёсткой метлой с булыжчатого двора.
– И тебе! – Дядька Еремей с готовностью перестаёт мести и опирается слегонца на орудие труда, – Какова погодка, а?! Скаска! В такую погодку одно удовольствие метлой помахать!
– И то! – Соглашаюсь с ним, – Я поутру дворнику нашему тоже помог в охотку.
– Надо же! – Хмыкает тот, двинув носом, – А ети… баре которые, што за опекунов?
– Дядя Гиляй? Да какой он барин! По молодости так даже и побурлачить пришлось! Соседи, те да – косятся иногда на такое, носом фыркают. А мне што на них? Чай, не из господ! Не переломлюсь, да и чего не поработать‑то, если в охотку?
– Ну то да, – Соглашается Еремей, начиная сворачивать козью ножку. Мы с ним вроде как и приятельствуем почти, несмотря на разницу в возрасте, – в охотку ежели.
Вроде как он взрослый и сильно старше, но притом я не щегол малолетний, а человек с капитальцем и при уважении. Не из господ, но где‑то рядышком. Но из Хитрованцев притом. Диссонанс!
Ух, как корёжит иногда дворника! Проскальзывает порой такое, на снятие шапки и потупление головы. И это ещё из солдат! Свет повидал, Туркестан замирял. Не мужик лапотный, тока вчера из деревни выползший. С самоуважением и прочим.
С иными, которые попроще, всё уже по части дружить. Вроде как одет я не господски, да и происхождения самого простого, а нет. Образование почти што имеется, да с капитальцем и при господах, а значица – Егор Кузьмич, и никак иначе! Иные и шапку загодя ломают, со спинами вместе.
Оно бы и ничего, будь я хотя бы взрослым. Выбился знакомец в люди, стал быть. Это понятно хотя бы, в голову уложить можно. Особенно если постепенно.
А я по годам щегол ещё. Но при деньгах и положении. И сам, а не в наследство.
Неудобно. Всем причём. А как иначе‑то? Кнутами такое вбито, за поколения, разом не своротить. Так и расхожусь потихонечку со знакомцами старыми. Потому как ну разве можно так общаться нормально?!
– Ты погоди! – Останавливаю я дворника с махрой, роясь за пазухой, – Третий день таскаю, запамятовал совсем.
– Ишь! – Недоверчиво косится он на пачку недешёвого табака, – И откуда?
– Случай! Был в редакции, а там они нетверёзые, да баловались в «менку на сменку», торгашеством шутейным развлекались. Ну и я. Вот так вот доменялись, а потом и забыл. Куда теперь? Владимир Алексеевич не курит, только чихать табаком любит. Думал, кому из них отдать взад, но нет уж! Азарта тогда в другом разе не будет.
– Спасибочки! – Зарадовался дворник, пряча табак в глубинах одёжи, – Я уж поберегу! Не на кажный день такое, а штоб вечерком посидеть за чарочкой.
– Дело хозяйское, – Согласился я с ним, – ну всё, побёг!
Обстучав снег с сапог, захожу в Степановский флигель, што направо у ворот. Шапку с головы и кланяюсь молча, штоб не мешать творческому процессу.
Комната здоровенная, холодная, печка дымит. На середине комнаты рогожа с одеялком ватным поверх, а на нём девочка лет восьми с петухом медно‑рыжим на коленях. Модели, значица.
Сидит себе, петуха гладит млеющего, да што‑то ему тихохонько рассказывает. Девчоночка конопушечная, улыбчивая, солнышко такое себе. С петухом в одну масть.
Тихо всё, только Алексей Степанович по комнате ходит, да негромко поправляет учеников. Ну и я тихонечко в уголок, да и сгрузил притащенное.
– Здравствуй, Егор, – Неслышно подошёл Степанов, – Меценатствуешь?
Улыбается…
– Так, – Жму плечами, – по чутка. Мелки только так расходуются! Всё училище не облагодетельствую, но по‑мелочи почему бы и не да!
– Тебя без обязательств вольнослушателем взяли, – Напоминает он.
– И я без обязательств! Чуть больше притаскиваю, чем себе и Саньке.
– На полкласса, – Снова улыбка, чуть укоряющая за лишние траты. Што сказать? Плечами только жму, да и на своё место, и так опоздал. Я тут так, мимохожий да мимоезжий, разика на четыре в неделю, да и то на полдня. Для общего развития, значица.
Санька, тот да! Дневать и ночевать готов, выбил у него только обещание тратить время не одну живопись, но и на школьное всякое.
В Училище вроде как и преподают не художественное всякое, но так – вроде как и есть, но толку нет. Единственное – древнеримское по богам зачитывают крепко, а остальное што есть, а што и нет.
– Небольшой акцент на яркие черты моделей, – Советует он мне, – Не копируй фотографически, а… Да, уловил.
Алексей Степанович также неспешно отходит к следующему ученику. Што интересно – все в одном классе, а повторяльщины, единой для всех, нет. У меня вот графика хорошо идёт, учитель дивится даже – говорит, будто вспоминаю выученное!
А я, наверное, и правда вспоминаю. Такое себе снилось – сперва про школу художественную, пусть и брошенную быстро, а потом просто – увлечение. На уроках вместо занятий черкал постоянно в тетрадках всякое – то пером, а то и карандашом.
Вот и решил – вспомню сперва, што раньше умел, а потом уже краски. Алексей Степанович противиться не стал, ему и самому любопытно. Потому как я вроде и не талант, но – самобытно. Да и так, неплохо получается.
К часу Алексей Степанович нас распустил, и Санька потянул меня на обед.
– Здесь хорошо кормят! На семнадцать копеек – во! От пуза! И вкусно очень. С мясом!
Мне хмыкнулось, вспоминаючи – на семнадцать копеек на Хитровке не только пообедать, но и позавтракать, а если ужаться, то и на ужин хватит. Правда, с риском засесть потом где‑нибудь со спущенными на полдня штанами. Такая себе желудочная лотерея.
Засомневался было, а потом думаю – надо! Посмотреть, где Санька обедать почти што каждый день станет. Проверить. Да и так. Он же здесь обжился малость, а я наскоками. В коем‑то разе не я ему покровительственно, а совсем даже наоборот.
– Одёжу‑то с собой бери!
– Да там проскочить по двору! – Отмахнулся было Чиж.
– С обеда и уйдём.
– А?
– Заказали выступление, – Поясняю, кидая ему с вешалки пальтецо на ватине, – Купцы Содовниковы на именины племяннику.
– А ты пошто? – Спрашиваю у девочки, вытащившей было кус хлеба из‑за пазухи, – После обеда снова? Ну так и пошли с нами, угощаю.
Глянула на меня недоверчиво, но я глаза не опускаю, и такое солнышко в ответ взошло! Подхватилась вместе с петухом, да и с нами.
– Волнухинская мастерская, – Пояснил Санька, – здесь же и столовая, Моисеевна заправляет с дочкой.
– Жидовка?
– А и не знаю, – Потерялся Санька, – што‑то даже… хотя вряд ли, попы прицепились бы. Из староверов скорее.
Две комнаты сводчатые, внутри столы дощатые, скоблёные начисто, добела. Чёрный хлеб горами – бери! И ни единого таракана, даже и удивительно. Вот же чистотки!
– Новенькие никак? – Подслеповато прищурилась от печей старушка, вкусно пахнущая съестным.
– Новенькие, Моисеевна! – Бойко отозвался Санька.
– Ну и славно!
Щец взяли с говядиной, да и сели за столы, с тулупчиками под жопы. Малая истово ест. Не голодает, да и так – видно, што любимица в семье. Но мясо небось не каждый день!
Молча ели – воспитание‑то деревенское, за пустые побрехеньки за столом ложкой по лобешнику небось каждый схлопатывал, да не шутейно! До шишака.
После щец кашу молочную, да с молоком, тогда только и расплатились.
– Порядки такие, – Пояснил Санька, – доверяют!
– А… – Открыл я я было рот, да и закрыл. Нет, не обманут. Даже если поедят чутка бесплатно, когда в кармане совсем пусто, то потом с лихвой и расплатятся. За доверие‑то.
Вышли, а Санька заодно объяснил Солнышку за туалет.
– Когда выступление‑то? – Повернулся он ко мне, накидывая тулупчик уже на улице.
– Завтра.
– Так песни же сто раз спеты! – Возмутился он.
– Песни! – Я поднял палец, – Мы с дядей Гиляем ещё и номера придумали, сценки называется. Такое себе, жидовское взял, да и как через стекло увеличительное, на смешное. Необидное штоб самим жидам, но со стороны таки да! Отрепетировать надо. И вдругорядь тоже будем репетировать! Потому как иначе нам раз заплатят, два, да и всё на этом.
– Ну… тоже верно, – Согласился Чиж, запаковываясь в шапку, – Вот веришь? До сих пор щипаю себя иногда! Сколько, кстати, платят‑то?
– Сто рублей. Но это пока так, в новинку всё, на слуху. Потом новизна уйдёт, но на танцы надеюсь. Через месяцок как раз оклемаюсь, чтоб кубарем вертеться. Хотя тыщщи уже платить небось не станут!
– Небось! – Согласился дружок, – Да и сто рублёв – ого‑го! Денжищи! То‑то бабка за меня порадовалась бы!
– Да! Пока помню, – Я чуть замедлил шаг, – Печка в классе – жуть просто!
– Алексей Степанович хороший учитель, – Заступился Санька насупливо.
– А я што? Просто не хозяин!
– Ну… да. Чево нет, тово нет!
– Напомнишь в таком разе о печнике. Уговориться с ним, да штоб в воскресенье с помощниками – раз! И в понедельник уже нормально, а не угар дымный по всей комнате. Самим же дышать.
* * *
– Кака‑ая прелесть! Наденька, ты чудо! Хвост Трубой, сэр Мягколап, леди Мышецап! Когда, Надя, когда ещё!? Ой….
Ученицы, собравшиеся в кучку, наконец‑то заметили учительницу, и благовоспитанным ручейком растеклись классу, алея щеками.
– По какому поводу переполох в благородном курятнике? – София Ивановна настроена благодушно и посему позволила себе небольшую вольность. Девочки у неё воспитанные и славные, пусть порой и чрезмерно увлекающиеся.
– Надя…
– Наденька… – Загомонили девочки, но тут же застеснялись.
– Надя Гиляровская новую серию рассказов начала, – Встала Любочка Звягинцева, смущённо глядя на педагога, – да вот и зачитались – так, что и начало урока не заметили. Простите!
– Однако! – София Ивановна протянула руку, и через несколько секунд в неё легла тетрадь.
– Гм, – Сказала она через несколько секунд, – однако!
На лице педагога появилась сдерживаемая улыбка, но минуту спустя она всё‑таки расхохоталась, что вызвало восторг всего класса.
– В прошлом году, – Начала она, глядя на Наденьку Гиляровскую, – у тебя появилась первая публикация в газете. Перевод Лондонской хроники спортивной жизни, если не ошибаюсь. Закрасневшаяся Надя вскочила и закивала отчаянно. София Ивановна одна из любимых учителей девочки, и такая памятливость нешуточно льстит.
– Это, – Чуть улыбнувшись такой реакции, учительница положила руку на тетрадь, – литература. Настоящая. Буду ждать публикации, для начала в газете.
И тишина… сменившаяся восторженными взглядами. Кудахтать, после недавнего сравнения с курятником, девочки не стали, но взгляды!
* * *
– Ма‑ам! Представляешь?! – Донеслось из прихожей, – Меня… учительница похвалила… Софья Ивановна! И‑и‑и! Хвост Трубой… и сэр Мягколап…
Прерываю репетиции, и выхожу из комнаты. Раз! Вернувшаяся из гимназии Надя, не успевшая даже раздеться, повисла на шее. Засмущавшись, тут же отскочила.
– Ма‑ам… представляешь?!
– Пока нет, – С трудом тая улыбку, отозвалась Мария Ивановна, – но очень хочу представить. – Ф‑фух! – Выдохнула девочка, и начала рассказывать уже более‑менее упорядоченно, иногда только срываясь на солнечные улыбки.
– … даже так? – Приятно поразилась хозяйка дома, – Сама учительница порекомендовала к публикации? Ну‑ка…
Чтение вслух затянулось, прерываемое взрывами хохота. Смеялись до слёз, до икоты.
– С нашего разбойника сэра Хвост Трубой писала? – Поинтересовалась мать, – Похож! Только рисунков и не хватает.
– Ну‑ка, – Санька выдвинулся вперёд с видом сомнабулы, – карандаш, карандаш…
На подсунутом листочке начал проступать кот – почему‑то в робин‑гудовской шапочке на мохнатой башке. Листок в сторону… и начали появляться силуэты Мягколапа и прочих героев трёх коротеньких рассказов. Пока трёх.
Наблюдаем за рисунками, как заворожённые. Здорово! А после услышанного это кажется каким‑то волшебством. Вот они! Живые!
– Так вот, – Шепчу одними губами, – а ты говорила!
Но Надя не смотрит на меня и не слышит. Притулившись с левого бока к Саньке, она смотрит за появлением героев на свет.