Двадцать четвёртая глава 11 глава




Язык высунул смешно – чутка, самый кончик, да барышню молоденькую с папенькой рисует. Те улыбаются друг дружке, прохожим, хорошему дню и Санькиному языку да важному виду.

Некрасивые. Ни папенька упитанный, ни дочка ево с носиком уточкой. Но вот ей‑ей – видно, што хорошие люди, вот прям чувствуется. Барышня от тово красивей не становится, но милая такая, тёплая вся. Солнышко такое.

Отсюдова вижу, што хорошо у Саньки получается. Не такое себе, што фамильное и по наследству, а такое, што с летнего отдыха привести для приятных воспоминаний.

Ну я лезть и не стал – так тока, рукой махнул, да и уселся неподалёку, на ступенечках. Гитара будто сама собой в руки, да вот и наигрывать начал всякое простенькое. Што умею.

Глаза прикрыл, да играю себе в удовольствие. Слышу – зазвенело, а потом ещё.

– Кхм! – Городовой стоит, в кулак кашляет, и на монеты у моих ног выразительно глядит.

– Вот те на!? Ей‑ей, дяденька, для души и настроения играю! Кепка‑то на голове!

Смотрит…

Сбегал для Саньки, взял лист, да и намалевал:

«Денег музыканту не кидать, играю для души и от хорошего настроения. Купите лучше себе мороженого».

– Кхм…

Постоял тот, постоял, в усы поулыбался, да и не стал гнать. Хотя мог бы, да.

А я чуть погодя и вовсе распелся. Голос‑то у меня хороший, в любую церкву певчим с разбега войду, а то и в собор. Негромко так, романистое всякое, што под гитару да летнее настроение хорошо идёт.

Долго так – то пел, то просто играл, с перерывом три раза на мороженое и один раз на ситро.

Устал уже петь, а домой не хочется. Точнее, на Молдаванку.

Как Фиру с тётей Песей увезли, так я измаялся весь. Не тоской и всем таким, а иначе.

Я на Молдаванку через тётю Песю попал, а там и Фира сразу. И как‑то хорошо очень приняли, да и у меня принялось. Врос почти што. Не так штобы дом, но хорошо. А теперь нет, и опустело будто.

Сейчас вот понялось, што на многое через Фиру смотрел. Он ж вся такая искренняя и радостная, што и грязи тамошней незаметно было.

Ёсик, Товия, Самуил – они же больше охрана, чем друзья‑приятели. Такая себе дружба через взаимную выгоду. Не самые плохие ребятя, а может и вовсе хорошие, но вот так.

И всё через так воспринимаю сейчас. Может даже и обратно пошло, с избытком через подозрительность и тоску. Скучаю потому што. Придёшь, а вроде не к кому. В карты есть с кем поиграть, в бабки. А не то. Пусто.

Вроде как лето и осталось, но каникулы закончились, нет летнево настроения. Август и тёплышко ещё, обкупаться успею не раз, ягод фруктовых поесть, наприключаться интересно и по‑всякому, а не то.

Одесса осталась солнечной и летней, а на Молдаванке будто октябрь.

 

Двадцать четвёртая глава

 

Глаза у Фиры красные, сама сопит што тот ёжик, да хвостиком за мной ходит. Встану только, так сразу в руку вцепляется, и ну сопеть! Тяжко так на душе становится, но и отцепляться ещё тяжче, будто впополам всё рвётся.

У тёти Песи тоже глаза на сильно мокром месте, но она и не стесняется, промакивает платочком, а просмаркивается передником. Мелкие пока мало што понимают, да и не был я с ними близко, но за компанию вроде как и куксятся. Ходят надутые такие, но не ревут, сдерживаются.

Они за прошедший месяц, пока мать и старшая сестра в больнице лежали, здорово по ним скучали. И вот теперь соскученные и долгожданные мать с сестрой сильно огорчены. Вот и ходят мелкие, кривят мордахи.

Ну и по мне, наверное, немножечко скучать будут. Не стока по самому мне, а больше по каруселям и мороженому, да прогулкам в парке большой гомонящей компанией. Толком ещё не понимают, но чувствуют.

– Может, таки останешься? – Просморкавшись звучно, нерешительно подала сырой голос тётя Песя, – А? Документы выправим через Фиму, пусть он даже и сто раз на Туретчине!

Связи‑то ого! Остались.

– Да! – Фира до боли вцепилась в руку, – Как Шломо! Как Егор, как кто угодно! А?!

Прижимаю на мгновение к себе, и оно растягивается на несколько минут. Проревевшись и насквозь намочив слезами рубаху, Фира нехотя отрывается. Глаза краснющие, веки припухшие.

– Я некрасивая, да?

– Красивая, – Достаю платок и вытираю слёзы, – просто зарёванная.

– Тогда почему?!

– Потому што я Егор Кузьмич Панкратов из Сенцово, а не таки Шломо из Бердичево. Хочу по улицам ходить спокойно, к родне в деревню не тайком съездить, а как Егор. Потому што в Москве у меня друзья, дела, заработок.

– Заработок, – Вздыхает тётя Песя опечалено, – как будто здесь нет?! Ой‑вэй! Кто б мне полгода назад сказал, што чужого гоя буду провожать с большим плачем, чем родного племянника, которого у меня таки нет? Я бы сильно плюнула в его сторону, но не слишком сблизи, штоб без ответа, а теперь вот так вот! Сижу, страдаю за чужого мальчика, который стал таки самую множечко своим!

– В следующем годе постараюсь приехать снова, – Говорю от самой што ни на есть души, из глубин. По сердцу мне Одесса и новые близкие люди, которые стали почти што родственниками.

Да и уголков негулянных и плохо выгулянных осталось – страсть! Список начал составлять перед отъездом, так мелким почерком на два листа, и ето где я побывать не успел! Где хоть с наскока раз, так тех ещё больше! Не один год изучать со всем интересом и немножечко даже с приключениями.

– Смотри, пообещался! – Тут же оживляется тётя Песя, – Только без денег! Считай себя моим гойским племянником, со всеми втекающими!

– Вытекающими, мам, – Улыбается девчонка сквозь слёзы.

– А я как сказала?

– Втекающими. Так не говорят.

– Почему? – Удивилась женщина, – Так ведь правильней! Я таки хочу, штобы Егорка втёк к нам в следующем году, и очень не хочу, штобы вытек в этом!

 

Пока они спорили, поднялся наверх Санька. Фира, завидев ево, принимается реветь с новой силой, и отцепляется от меня, штобы перецепиться к Саньке.

Всё одно к одному наложилось, неладно. Из больницы они недавно вышли, отощавшие и соскучившиеся. Больше канешно Фира, но и тётя Песя таки да! Одни глаза и сиськи. Фира и вовсе – икона. В смысле – глазища на сухой доске да краски поблёкшие.

Сыновей Песса Израилевна пообнимала после больницы, потом меня и Саньку, да к плите!

Несколько дней то готовила всякое вкусное и диетическое, то комнатки отскребала, хотя тётя Хая их таки не в грязи держала! Хозяйка потому тётя Песя, што и баба справная, пусть и на чудной идишский лад.

Фирка тоже соскученная. В больнице‑то тухло совсем, тем более с тифом надо лежать и не шевелиться. И не почитаешь особо, потому как мозговая горячка может приключиться.

Посетителей туда тоже не пускают, а даже если и пройти за взятку, то сам дурак.

Вышла она, тока‑тока нагулялась наново со мной и Чижом по городу, ан всё, уезжаем. Она и наговориться‑то после больницы не успела, а нате! Собираемся уже.

У самово сердце разрывается, так жалко. Даже мыслишка такая в голову, што может – действительно? Остаться? Я хоть и не семит, но именно што в Молдаванку – легко! Они здесь такие евреи, што вроде как и да, но не шибко и религиозные.

Всю ночь тогда без сна почти – представлял себя как Шломо и сам с собой же спорил всячески.

А к утру и понял, што нет, не смогу. Погостить – таки да, а жить постоянно, таки к чорту.

– Всё, – Мягко оторвал я Фиру от Саньки, – хватит. Нам ещё собираться надо, а до тово перетащить вверх, што оставляем.

– Оставляете? – Удивилась тётя Песя.

– До будущево года, – Ответил ей, ссыпаясь вниз по лестнице.

Мы вроде и не раскидывались деньгами на покупки, ан накопилось, и немало! Одёжка ладно, почти вся с собой и возьмётся, кроме поменьшавшей. Санька больно уж вытянулся за последний месяц – на хороших‑то харчах, да под южным солнышком, чисто бамбук. Такой себе оглобель стал! Был ниже меня почти на пол головы, теперь настолько же выше.

Посуда всякая, ну куда её тащить? Чайник тот же, лампа керосиновая, циновочка на пол. Куда?

Под вагонами если скакать, так не наскачешься с таким грузом. А ехать как баре, как мы и будем, так оно и тоже не надобно. Билет один стоит больше, чем всё ето добро!

Книжки в основном оставляем. Математику, задачки шахматные да несколько книг с поезией с собой беру, а другие здесь. Купил вот по случаю учебники для прогимназии с первого по четвёртый – думал, для Саньки, да думалка от жадности дешёвой плохо сработала. На Хитровку, да с серьёзным багажом, ето никакие Иваны в знакомцах не помогут!

Непременно полюбопытствуют, а там учебники, да за весь курс. Ох и у многих тогда нехорошее в душе ворохнётся! Они же сверху, да в грязь, а тут совсем наоборот лезем. Бог един знает, как такое аукнуться может.

Вот и получается, што покупал Саньке, а вышло – Фирке!

– Вот, – Провёл рукой по стопкам, – тебе да братам. Штоб учились!

Та снова в слёзы! Ну баба, хоть и маленькая, все они такие – сырые. А потом реветь прекратила, только носом шмыгает.

– Выучусь, – И на меня решительно так смотрит, – Ты не думай, я умная! Еврейское женское училище я окончила почти, а дальше у мамеле денег на меня не было. А теперь – вот!

Экстерном буду. Тебе меня не придётся стыдиться!

 

* * *

 

Придерживая одной рукой рвущуюся провожать до самого вокзала Фирку, Песса Израилевна махала рукой вслед отмахивающимся мальчикам, пока пролетка не выехала со двора.

Вздохнув, женщина прижала к себе дочь и терпеливо ждала, пока та проревётся.

Гладя Фиру по голове, она мучительно подбирала умные слова. Подбирались они с трудом, завалянные за давней ненадобностью в самый дальний чуланчик памяти.

– Ты таки думай за хорошее, – Сказала наконец женщина, – Да, уехал! Не реви! Уехал, но обещал таки вернуться, а это уже как? Маленькая, но гордая победка нас и тебя! Мы таки сделали ему хорошо за Одессу, так?

– Так, – Шмыгнула носом дочь, не размыкая рук.

– Вот! Если ему не будет в этой гойской Москве большого нехорошо, то на будущий год мы таки можем ждать его во всеоружии красивой тебя и мине с разным вкусным.

– А если таки будет? – Встревожилась девочка, – Нехорошо?

– Тут уж што где, – Пожала плечами Песса Израилевна, – не угадаешь. А главное знаешь што?

Она отстранила дочку от себя, развернула её и широким жестом показала на оставленные книги.

– Это по‑твоему серьёзно или как? Тут одних денег на полгода жить, а он тебе! Значит, што?

– Што?! – Фира подняла заплаканные, но сияющие нездешней надеждой глаза.

– Хочет! – Подняла палец мать, – Хочет вернуться до тебе, даже если сам того пока и не понимает. Ясно? За хороший нрав и чуть‑чуть хозяйственность ты ему уже показала, красота у тебя будет только лучше, и он это понимает, потому как умный. Мальчик. Осталось только показать по приезду, што ты серьёзно отнеслась к его подарочным книгам, и тогда он совсем никуда, если ты только сама этого не захотишь!

 

* * *

 

Провожатово нашего до самой Москвы и самую чуточку потом, велено было слушать, считать за любимово дядюшку и называть Иваном Спиридоновичем. Кратенькую историю, кто есть кто из нас, выучили наизусть, а на случай не ожидаемых, но почти што и неизбежных несостыковок, дядюшка у нас двоюродный.

Такой себе бездетный, и потому приглядывающий за нами как за надеждой рода, успешный коммивояжёр и негоциант. Видим мы ево редко, но всегда так, што с его стороны подарки, а с нашей причёсанность и примерное поведение.

Физиономия такая себе одесская, што повернуть хоть на русского, хоть на грека или жида – на раз‑два. Даже без краски и таково всего.

Губу нижнюю чутка оттопырить и одеть на лицо шаббатное выражение – Мендель как есть, ну или близкая родня. Такой себе идиш из тех, што и самих раздражает.

Развернуть горделиво плечи, нацепить па пальцы пару золотых перстней и намазать волосы, так один из коммерческих соплеменников Косты. Чуть иначе намазаться и вести – армянин.

Ну а нет всему етому, так русак как есть, из любого сословия.

Всё ето было показано ещё до отъезда – два раза виделись, штоб вовсе уж дядюшку не дичиться.

Едет он в Москву по своим и атаманским делам, а мы уже так, пристёжкой. Присмотреться по дороге. Сейчас как жид выглядит, из крещёных. Такой себе персонаж, што издали видно чуть не слепому – жид. Из крещёных.

Мы с Санькой тоже получаемся – жидята немножечко. Такая себе маскировка, што в Москве раз! И нету нас, потому как переоделись просто, а Иван Спиридонович ещё и физиономию сменил.

– Приехали, господин хороший, – Извозчик остановил кобылу перед входом в вокзал, – на чай бы!

Дядюшка ево проигнорировал, получив за то в спину антисемитское гадостное, но тихохонько, потому как он мужчина рослый и с тростью.

– Извольте! – Бойко подлетел носильщик с тележкой, и тут же поскучнел, получив за нашими спинами какой‑то знак от извозчика. Даже сдал было назад, но Иван Спиридонович уже поставил на тележку саквояж и повелительно кивнул подбородком на прочий багаж.

– Красотища! – Еле слышно шепнул мне Санька, стараясь не слишком вертеть головой по сторонам. Я поначалу напыжился немножечко, изображая искушённово москвича, но вскоре и сам завертел. Вокзал же! Ето всегда ого‑го! Лучшие архитекторы и всё такое, есть на что посмотреть.

Смотреть долго не пришлось, потому как мы приехали перед самым отправлением поезда – нарочно, штоб не вовсе уж светить своими физиономиями на всю Одессу. Сдали кладь в багажный вагон, и только‑только успели усесться у себя в купе, как поезд тронулся.

– Здорово, – Шепнул Чиж одними губами, едва закрылась дверь.

– Ага, – Отвечаю ему, наминая кулаком мягкую спинку дивана и поглядывая на Ивана Спиридоновича с чутком стеснительности. То засмеялся негромко, и сразу стал очень свойским – вот ей‑ей, настоящий дядюшка! Даже лучше настоящего.

– Ага, – Повторил я, заулыбавшись в ответ, – Здорово! Ето што, на троих только?

Кивок с улыбкой и шуршание развёрнутой газеты.

Купе – шик шикарный! Диваны широченные и мягкие, кожа на них ажно ластится к тебе, такая себе выделка здоровская. Вокруг полированное красное дерево, а где нет, там бронза. И вот ей‑ей! Не поделки какие, а такое, што и не бедный барин не погнушался бы выставить в своей гостиной!

Зеркало не из обычных, а… вот даже не знаю, как такое назвать! Не рамочка дорогая, а само стекло такое, што и отражение будто глубокое, важное такое. Смотришь в такое и веришь – да, важная персона!

Столик с вышитой скатертью, лампа с абажуром, занавесочка на окошке. И лесенка наверх.

Живём! И што важно – не на свои.

– Ого, да?! – Наклонившись ко мне, сказал тихохонько Санька, – Жизнь‑то – ого! Налаживается всё больше!

И как‑то всё так началось, што и тоска отпустила, што в уголочке была, и поверилось.

Действительно ведь, налаживается!

 

Двадцать пятая глава

 

Заселились в меблированные комнаты ниже средней руки, аккурат на втором етаже. Такая себе маленькая гостиная с не слишком засаленной мебелью, да две крохотные спаленки с облупившейся краской на старых рассохшихся кроватях, поместившихся там едва‑едва. Под ними горшки. Вазы ночные, значица. И клопы. Много, несмотря на запах керосина.

– Пару дней со мной поживёте, – С нажимом сказал не снявший дорожный сюртук Иван Спиридонович, расхаживая по поскрипывающему полу, устланному ковровой дорожкой, протоптанной мало не до основания, – свои дела решу, а потом и за ваши примусь.

Я отмолчался, а Иван Спиридонович, не дожидаясь ответа, выглянул в коридор и велел подать умыться. Пожилая горнишная, не слишком и торопясь, принесла еле тёплой воды в единственном кувшине.

– Н‑да, – Крякнул дядюшка при виде таково сервиса, и явно хотел сказать чево‑то там интересного прислуге, но глянул ещё раз на такое её лицо, не шибко помеченное интеллектом, и смолчал. Вырвал только из блокнота записочку, да написал там всякое, што заказать в трактире на вынос.

Умывался он, отфыркиваясь как морж, скупо плеская на усатое лицо и щедро разбрызгивая ето самое скупо по всей комнате. Закончив, мотнул нам головой на умывальник, вытерся, да и сел за облезлый столик перед грязноватым окном, писать что‑то, поминутно сверяясь с толстой записной книжкой.

Пока умывались, принесли заказ из трактира – мальчишка такой, наших лет примерно – бойкий, но ухайдоканный с самово утра, а скорее – за пару месяцев до тово, и на пару недель вперёд. Умученый вроде, но видно, што не шибко и тяготится, потому как при снеди, да и копеечка какая‑никакая накапывает. Тяжко, канешно, но где иначе‑то?

– Извольте, – Он подобострастно‑бесцеремонно подвинул дядюшку от стола и расставил снедь, – Щи из свежей капусты с курятинкой. Курятинка жирная, наваристая, со всем удовольствием кушать будете! Кулебяка с мясом и чайничек‑с…

Водрузив чайник с кипятком на салфетку, он дождался чаевых, оценил их скудный размер, и выразил своё небрежение взмахом льняных кудрей, обильно смазанных деревянным маслом.

– С дороги поесть надобно, – Велел нам Иван Спиридонович, взяв полотенчико заместо салфетки, – садитесь! Даже если особо и не хочется, другой еды до самого вечера не будет.

Ели в молчании и почти в полной тишине. Иногда только дядюшка, мыслями где‑то сильно не здесь, хмыкал, бубнил себе под нос невнятное, да морщил лоб.

– До вечера! – Попрощался он, – Не выходите из комнат, если только по нужде.

Хлопнула дверь, и мы переглянулись.

– Што‑то он мне разонравился, – Делюсь сомнением с Санькой, заковырявшемся в носу.

– Думаешь? – Палец с добытым содержимым обтёрся о стену.

– Важный такой! Сговаривались на сопровождение, штоб в дороге не цеплялся никто, а ишь, разогнался! Решил всё за нас, и даже не спросился.

– Так, – Санька нахмурился, вытащив наконец противный палец из ноздрей, – взрослый ведь!

– И што? – Уставился я на нево, – Родня, што ли? Такой себе чужой дядька, на сопровождение уговоренный. А тут – нате! Командует, как так и надо!

– Думаешь? – Чиж не договорил, состроив аферистскую рожу.

– Ну… – Я полез в затылок, – навряд ли. То есть могёт быть и такое, потому как где тот атаман, а где етот дядюшка! Решит себе быть в вольном плавании, и што? Мало ли какое место мы в ево планах заняли? Но ето так, вовсе уж паранойя!

– Чо?

– Подозрительность такая нездоровая, когда везде враги мерещатся.

– А. – Дружок закивал, – как у Матрёнихи!

– Ну вроде как. Да не сбивай меня своей Матрёнихой!

– Какая она мне своя?! – Возмутился Санька, – Тебе даже ближе как родня, хотя вовсе уж дальняя! А если не, подозрительность ета нездоровая, через аферистику не в нашу пользу? Тогда што?

– А нагнуть! – Показал я руками для наглядности, – Под себя, под атамана, под вообще. Штоб так вот – сказал он, а мы выполнять привыкли, вроде как надо. Старшие потому што.

– Зачем надо? – Не понял Чиж.

– Вообще! Я ж такой, што голова интересно работает, и если она будет работать больше в чужую пользу, чем в собственную, то вот оно и надо! Ему. Или им. А ты художник. Пусть пока и не очень как, но с талантами, и сам себя прям щас вот прокормить можешь. Тоже интерес до тебя, если по уму. Не сразу прям большой, а лет через несколько, но козырный. Не себя кормить будешь, а ково‑то там, а через етого ково‑то уже себя. Скудней.

– Мудрёно! – Тряхнул головой дружок.

– А жизнь, она вся такая и есть, – Я начал собираться, – Простая если, то она только у землекопов каких. Бери больше, кидай дальше, а пока летит – отдыхай! А думать за тебя десятник будет, в свою пользу.

– Сбегаем?

– Уходим, – Уточнил я, дёрнув подбородок вверх, – только што часть багажа… а, ладно! Переодеться во што попроще, под Хитровку, у нас есть. Я книги возьму и гитару, ты художницкое всякое. Не так много и оставляем.

 

Вышли как так и надо, никому до нас дела. Да в ближайшем переулке без людей и переоделись, поглядывая по сторонам и зябко ёжась на холодном влажном ветру с водяной мелкой крупой. На футляр гитарный чехол полотняный натянули вдвоём, саквояжи в узлы из меблирашечной скатерти и наволочки, да туда же одёжку понапихали – ту, што барская почти. Так оно всё комом и торчит, и што там за узел, бог весть!

– Тьфу ты! – Я ажно запнулся, чувствуя себя дурачком из сказки. Не таким, которому потом царевишну в жёны, а просто.

– Чево?

– Куда идти‑то? – Отвечаю досадливо, – Учителки‑то мои пока в гимназии, а сразу так на Хитровку, оно как бы и не стоит!

– Пошатаемся! – Отмахнулся Санька, – До трактира извозчичьего дойти, да и посидим!

– И то!

– К родственникам, вишь, приехали, – Степенно пояснил я немолодому половому в белоснежной рубахе, – так они на службе пока. Ты нам местечко отведи, штоб до вечера посидеть, никому не мешая.

– Извольте, – Дёрнул тот козлиной бородой, окинув нас внимательным взглядом, – вон в тот угол аккуратненько и будет. А по какой они части у вас служат?

– По умственной, – Заважничал Санька, надувшись гордой жабой, – и ето… чаю нам сразу! С калачами и вообще, как полагается. Со всеми заедками.

– Соскучился, – Пояснил он, когда половой отошёл, – на што я не балованный, но на Москве даже хлебушек ржаной получше калачей одесских будет! Брюхо вроде и сыто, но раз всё равно здесь, то почему бы и не да?

– Вода, – Пояснил я важно как знаток и старожил, – даже и в Петербурхе такой нет!

Сидели, напиваясь чаю и налупливаясь калачами, важные такие! Будний день, до полудня не дотянуло, а мы с трактире. Чай пьём! Потому как можем себе позволить!

В трактир иногда заходили извозчики. Не ваньки деревенские с заморенными клячонками, прибывшие на заработки из деревень по окончанию основных работ, а настоящие. Такие себе степенные мужчины, крепкие и осанистые в большинстве.

Тепло одетые, потому как под дождём и ветром сидеть, они сразу сбрасывали подсыревшую верхнюю одежду к печи, от которой тянуло запахами сырово сукна. И к столу!

Чай заказывают, щец горячих, яичек калёных, сомовины пожирней. Ну и водки. Но ето не для пьянства ради, а так, для сугрева и отдыха.

Говорят о своём степенно, иногда гоготать начинают. Долго не сидят, полчаса самое больше.

– Должны уж, – Я защёлкнул часы назад, – пошли!

 

После такой двойной обжорки идти тяжко. Поклажа, она сама не очень‑то и лёгкая, так ещё и такая же в животе. Набарабанились до полной отдышки и утиной походки. Дорвались до калачей московских!

До дома учительш небыстро добрались. Но вот и он, да дворник тот же, знакомый уже.

– Здрасти, дяденька, – Говорю со всем вежеством, – мы до Никитиной Юлии Алексеевны. Дома они?

– Дома, – А сам щурится да бороду поглаживает. Вроде как и не в воротах стоит, но и проходу не даёт.

– А ето, – Порылся я за пазухой, – вот, по случаю! Досталось, а там взрослое што‑то, мне пока и не понять.

Цапнул тот коробочку картонную грабками своими мозолистыми, открыл, да и побурел.

Головой тока, как мерин от слепней, да ещё раз глянул.

– Иди, – А голос у самово сдавленный.

– Што там? – Поинтересовался Санька, когда мы начали подыматься.

– Открытки порнографические, – Вполголоса ему, – Вишь? Пригодились! Такой себе подарок, по случаю через Ёсика купил. Мне‑то они пока без интересу, а постарше кто – вот, буреют. Хитровским тоже закупил ерундистики етой на подарки. Американские!

– А они чем от наших отличаются? – Озадачился дружок, – На Хитровке етой дряни полно!

– Екзотика! – Поднял я палец, – Та же дрянь, но если баба чорная или индейская, в перьях, так вроде оно и ого!

– Не понимаю, – Замотал головой Чиж.

– А я? Но вишь! Нравится им.

Учительши встретили нас так, што сразу видно – рады! Не суетятся, как тётя Песя, но не хужей! Жалко даже стало, што времени на посидеть нет.

Не то штобы совсем нет, но потом. Сперва на Хитровке появиться нужно, и непременно до тёмнышка. Пройтись, значица, да морду лица показать всем знакомцам. Вернулся, дескать, вот он я!

А то впотьмах и тово, вляпаться можно. В историю. Мало ли, не узнают сразу! Толку‑то мне, што они потом виноватиться будут.

Посидели с ними, и снова за чаем, но уже так, вовсе уж чутка. Воды тока в себя залили горячей, да я от варенья из княженики отказаться не смог.

За Одессу чуть‑чуть рассказали, без подробностей пока. Без тёти Песи и вообще. А ну как? Верю им так‑то, но потом!

Самих учительш послушали, дачные всякие истории. Ничево так! Но после Одессы оно как бы и жидковато. Ну, волка они видели, обокрали одну из соседних дач. Мелко!

Но покивали, глаза покруглили, потому как етикет! Даже если совсем неинтересно, то вид делай!

Потом я им конверт с деньгами отдал, ну и вещи пока оставил. Не тащить же! Одёжку барскую на Хитровке как бы и незачем светить. Надо будет, так и до них переодеться дойду. Книжки с гитарой тоже пока. Мало ли? Приду, а там всё! Занято место! И буду с барахлом таскаться, пока новое не найду.

Вышли с дома налегке, и так оно и славно стало! Домой вернулся, в Москву! Подивился сам на себе, как етот город успел за дом посчитать, ну да и ладно!

Переглянулись с Санькой, поулыбались, да и пошли походкой такой, расхлябанной малость, как босяки ходят. До рынка Хитровского дошли тока, до самово краешка, так и вовсе захорошело. Расслабился!

На сентиментальность чутка пробило. Дескать, дойду сейчас до флигеля, повидаю Аркадия Алексеевича с Максимом Сергеевичем. Не самые такие люди, а вот поди ты! Свыкся, даже и скучал мал‑мала за чудачествами ихними.

– А! – Дыхнуло мне в лицо, – Вот он, голубчик!

Я назад шарахнулся, да в шарахе етом и голову поднял. Стоит, падла! Дмитрий Палыч, будь он неладен! Скалится пьяненько.

От неожиданности такой я ещё больше назад подался, да и оступился.

И раз! За ворот меня – да так, што дыхание перехватило, да болью по горлу шибануло. На ноги вздёрнули, да тут же бац! По голове.

– Мальчишка! – И снова по голове. Ладонью вроде, как оплеуха, но крепенько так, што ажно в ужах звенит и ноги подгибаются, – Семью нашу позоришь!

– Ученик нерадивый, – Подблеивает козликом Дмитрий Палыч, прыгая рядом и норовя ткнуть, – бегунок!

В глазах мутиться от постоянных тяжёлых оплеух Ивана Карпыча. Успеваю только заметить Саньку и то ли крикнуть ему, то ли шепнуть, про бегство.

 

Дальше провалы в памяти, будто сознанием иногда уплывал куда‑то в тёмный омут. Потащили меня за ворот, постоянно награждая оплеухами. Если я пытался встать на ноги – Иван Карпыч дёргал так, што я сбивался, и снова потом волокся полузадохнувшимся. Подымал вяло руки для защиты, удар следовал сильнее.

– Вот! – Слышу сквозь помрачение, – Племянник мой! Отдали в ученики достойному мастеру, так мало што сбёг, так и клеветать начал!

В руки полицейсково служителя перекочевала ассигнация.

– Квёлый он какой‑то! – Сказал тот, приседая подле меня и подымая голову за волосы. Снова омутный провал, и вот я уже лежу на толстом бревне, рубаха ползёт вверх.

Рванулся из последних сил, держат! Крепко держат. И лицо Ивана Карпыча перед глазами. Присел, смотрит нехорошо, с какой‑то ярой злобой.

Свист розги, поясницу ожгло резкой болью. Ещё, ещё. Из последних сил рванулся, пытаясь зубами вцепиться в ненавистное отныне и навсегда лицо, темнота.

 

Двадцать шестая глава

 

Санька имеет вид самый хмурый и виноватый. Вечно улыбчивый, сидит сейчас на щелястом табурете возле койки, куксится мало не до рёва, глаза полусырые и вид такой виноватый‑виноватый!

– Моя‑то вина! – Повторяет раз за разом, тиская добела кулаки не слушая ничево, – Я, вишь, дёрнулся до учителок. Пока добёг до них, пока туды‑сюды, вот оно и так! А если б сразу на Хитровку, то ого! Поднял бы народ за тебя. Не замай!

– Сань…

– Не дури, – Пытается помочь мне Мишка Пономарёнок, подвигая табурет поближе, штобы не повышать голос, – Слыхал небось, што хорошая мысля приходит опосля? Добежал бы, а дальше писано вилами по воде. Признали бы тебя или нет, поднялись бы за Егорку сразу иль чуть погодя, ето всё мудрствования. Те, што от Лукавого. Ясно?! А и поднялись бы! Думаешь, к лучшему?

– Розги мне всё равно влупить бы успели, пусть даже ты как ветер до Хитровки бежал, и там тоже сразу, – Поёрзав на животе, устраиваюсь поудобней на пропотевшей простыне, – а дальше ещё хужей могло выйти!

– Ага! – Закивал Мишка, – Одно дело, когда учительши разгневанные на извозчике прискакали, такие все дамы с положением, и другое – оборванцы хитрованские. Другое отношение сразу! То через тюрьму и бунташность, а то через благотворительное общество и попечение от серьёзной публики.

Санька дёргает плечами, не слишком‑то успокоенный, вид по‑прежнему хмурый, но хоть виноватиться чутка перестал. Не так штобы успокоенный, но хоть на человека похож, а не на схимника кающевося.

– Здорово болит? – Поинтересовался Мишка негромко, стараясь не тревожить лежащего на соседней койке мужчину с крупными каплями пота на желтоватом лице.

– Ето? Так, не очень… незадача просто вышла. Розги‑то мне, вишь ты, по‑божески полицейский служитель прописал, ето санитар хорошо пояснил. Болюче, но ничево так, не калечно.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2021-01-31 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: