Штобы ах и ох, но без цитат! Только восторг.
– В таком разе могут и пригласить, – Согласился Лев Лазаревич, – а уж друг перед дружкой, да в патриотическом угаре впополам с алкогольным… шоб я так жил!
Тридцатая глава
– Азохенвей! – Срывающимся басом сказал дядя Гиляй и захохотал – гулко, как из бочки, заполняя собой всю квартиру и немножечко рядом.
– А‑а… не могу! Ох, Машенька… хотя отставить! – Владимир Алексеевич очень по‑детски спрятал листок за спиной, и даже отшагнул задом к стенке, – Прости, слово дал. Ох…
Опекун вытер выступившие от смеха слёзы, но рано – взглянув ещё раз на листок, он снова заржал, на сей раз натуральным жеребцом. Мария Ивановна глянула на мужа с улыбкой, но смолчала, усевшись с вязаньем. Надя выдержкой матери не обладает, аж вся извелась! Но гордячка, не лезет.
Дотянул его за рукав к себе в спаленку и усадил на стул.
– Шедевр! – Утирая слёзы уже порядком промокшим платком, сказал он, – В редакцию, да? Да ещё с нотами расписано… прекрасно, просто прекрасно! Как додумался только?!
– Ну… само почти, – Жму плечами, – немножечко по мотивам Одесских беспорядков.
– Надеюсь, ты не… – Гиляровский встревожено глянул на меня.
– Не участвовал! Просто наслышан – изнутри, так сказать.
– Ну и, – Я протарабанил пальцами по колену, – знаю, што там немножечко сильное напряжение до сих пор. Такие все, што вроде и улыбаются со всех сторон, но таят. Вот и подумал, што если поулыбать ту ситуацию, а лучше обсмеять, то оно как бы и пар в свисток!
– От супруги моей подхватил? – Усмехнулся опекун, – А вообще дельно. Обсмеяв ситуацию, чиновничество сохранит лицо, и можно будет сбросить потихонечку давление.
– Агась! Ну… то есть да. Только да про ситуацию, а не про редакцию!
– А как тогда? – Удивился опекун.
– Так… конкурс плясовой, слышали? Я уже не попадаю, потому как хоть и выздоровел почти, но в форму не вошёл, да и вообще.
– Наслышан, – Кивнул дядя Гиляй, – Отодвинули?
– Да. Такое себе впополаме – между завистниками и болезнью. Не ждут, словом. А надо! Напомнить хотя бы о себе, што вот он я – зачинщик, и такой весь из себя.
– А может, ну их? – Предложил он азартно, потихонечку заводясь, – Я капустник устрою, приглашу творческих людей, ты выступишь. А?!
– Ну… – Сходу отнекивать не хочу, потому ищу аргументы потяжелее, – а стоит? Публика эта творческая, так себе меня приняла. То есть не меня, а танцы мои. Такие заметки, што в ранг курьёзов Хитровских, да с такой себе сомнительной славой.
– Ну то есть не ваши знакомцы! – Быстро продолжил я, пока он набирает возмущённо воздуха в грудь, – Я за вовсе уж чистую публику говорю. Эстетов рафинированных. А рулят‑то они!
– Можно и пободаться! – Набычился он.
– Можно, но лично мне и не нужно. Слава эта скандальная, она в двенадцать лет немножечко опасна. Вылезу через ваших знакомых, так и за танцы вспомнят, а там и заклюют! Просто потому што.
– А так, – На лицо сама выползает кривоватая ухмылка, – вроде как через купечество и не страшно. Не лезу в высокие эмпиреи, так сказать, со свиным рылом.
– Ну, – Дядя Гиляй задёргал себя за ус, ушедши глубоко в себя, – понимаю твои резоны. Не скажу, что полностью согласен, но я не ты. Другой жизненный опыт, характер, да и возраст, вот тут ты полностью прав. Могут и заклевать, вороны чортовы!
– И деньги! – Оживился он, подскочив на стуле, – С этой стороны я ситуацию не рассматривал! Чуть не полсотни купчин, собравшихся тряхнуть мошной, это серьёзно!
Я закивал болванчиком. Это как раз та ситуация, што ого! Не раз в жизни, но где‑то рядышком.
– Думал через слухи, – Поделился я с опекуном, нервно сцепив руки, – через два источника. Один в вашем лице, другой в лице Льва Лазаревича, аптекаря. И всё такое, што ох и ах, как смешно, но слово дали, потому до срока и не можете говорить. И к купцам. А?!
Владимир Алексеевич заморщил лоб и закряхтел, поудобней устраиваясь на стуле.
– А вот здесь я бы предложил несколько правок! Для начала – разделить слухи… Я так понимаю, что ты от аптекаря прямиком ко мне?
– Да. Проверил на обидки, и вроде как и нет их. Тоже смешно, пусть и над ними смех.
– А если запустить, шо таки да? – Перешёл дядя Гиляй на одесский суржик, и подмигнул озорно, – Вот прямо такое да, шо ой вэй, да как нас опозорили!?
Я глазами захлопал, на што опекун усмехнулся только.
– Жизненный опыт, – Он весело дёрнул ус, – Публика‑то какая? Каждый второй антисемит, а каждый первый вслед за вторым. И тут – такое! А? Бальзам рижский! Да с думками, что для семитов чортовых как соль на раны! То‑то радости будет!
– А где радость – да такая, штоб с душком злобственным, там и с деньгами легче расстаются! – Подхватил я восторженно.
– Верно! – Учительским тоном отозвался Владимир Алексеевич, поправив отсутствующие очки, и улыбаясь так, што ни разу ни худая морда лица загрозилась треснуть.
– Ещё, – Продолжил он, – нужно не ломиться к купечеству, а наоборот! Пустим слух, что ты хотел порадовать их, но разобиделся на незаслуженную опалу. А?!
– Сработает ли? – Засомневался я. Опекун только усмехнулся, и сразу вспомнилось о его связях. А ведь может быть, што и да! И даже такое да, што ого‑го!
– Тогда я к аптекарю! – Сорвался я из комнаты, – Добегу с уточнением, пока толком не успел!
За подготовку номера Владимир Алексеевич взялся со всем пылом большой души и неуёмного характера. Театрального реквизита натащил в квартиру чуть не телегу! Повсюду какие‑то костюмы, маски, парики, бутафорское и не очень оружие.
По костюмам Санька впополаме с дядей Гиляем, и спорить не боится. Потому как у опекуна моего пусть сто раз жизненный опыт и даже актёрство за плечами, но и разбег он берёт иногда такой, што ого‑го! Осаживать надо.
Санька так‑то не очень‑то и нужон для номера. Это уже так, вроде как представление купечеству. Пусть даже и по художницкой части идёт, но имя‑то в памяти отложится! Такая себе реклама впрок.
Хотел и Мишку втянуть, но тот упёрся всеми четырьмя, хотя и нахохотался над номером под слово не говорить. Такой себе гонор впополаме со стеснительностью полезли.
Владимир Алексеевич успел не только с нами, но и по слухам работать – да так, што ого! Гости зачастили, да все с именами. Любопытно! А мы таимся.
Потом раз! И дядя Гиляй нетрезвый пришёл, да сильно. Довольный!
– Н‑на! – Протянул он супруге гнутый в трубочку серебряный рубель, – Сувенир!
– Егорка! – Сделав шаг, он опустил руку на голову, встрепав мне волосы чуть не вместе с черепом, – Договорился!
– Вот! – Гиляровский достал бумажник и закопался, – Аванс! Тыщща!
Несколько крупных ассигнаций протянуты мне, под округлённые глаза Нади, вышедшей встретить отца.
– Мария, – Он повернулся к супруге, с интересом и приподнятой бровью наблюдавшей за сценкой, – С купцами! В ресторане! Ух! Завтра, всё завтра! Я спать!
На следующее утро, отойдя с рассолом от похмелья, Владимир Алексеевич уточнял диспозицию.
– К двум пополудни к «Яру» едем. Аккурат к тому времени купечество начнёт собираться. Ты же хотел примелькать морду лица?
Угукаю филином, и опекун продолжает:
– Наше выступление позже будет, но к пяти вечера освободимся. Купечество почтенное, – Он усмехнулся, – к тому времени как раз разогреется зрелищем танцев и водочкой, но не успеет уйти в алкоголь всей своей головушкой. Вот середину конкурса нами и разбавили. Затем… не передумал?
– Как уговаривались, – Подтверждаю я, – у вас дома гости собираются, все свои да наши. Там. Потом Хитровка.
Дядя Гиляй хмыкает и ерзает носом, но отмалчивается на Хитровку. Я поначалу вообще хотел – на Хитровку после купечества. Сразу.
Отговорил, хотя я и упирался поначалу. Дескать, купечество в первую голову поставить, так слова никто не скажет. Похмыкают может чутка, но ясно‑понятно – денюжек человек хочет заработать, а не признание чистой публики.
А вот если Хитровку после купечества поставить, поперёд творческой публики, то уже и да, такое себе клеймо на всю жизнь. Певца каторжансково. Вроде как декларация о намерениях и такое всё.
Он вообще эту часть, Хитрованскую, опустить хотел, но тут уже я совсем упёрся. Мало ли? Им лестно, а мне и пригодиться когда может.
Заранее даже чутка, как с Иваном Карпычем вышло. Теперь ого! Хрен там полезут родственнички на опеку и денюжки, да и другие всякие призадумаются.
Но тут такое дело, што публике этой лучше не должать. А то ведь спросят! Да и на крючок. Ишь, крёстный нашёлся!
А так вроде и отдам долги, да вперёд сильно, с размахом. Пусть даже и не столько тем помогальщикам незваным, а вроде как всем атаманам Хитрованским, и немножечко всей Хитровке. Но тут такая штука, што на этом и помогальщики авторитета среди своих приподнимут за помощь мне. Такое всё, закрученное.
* * *
К «Яру» подъехали с шиком, на тысячном рысаке – один из купчин расстарался, прислал за нами своего. Народ уже почти весь собрался, и публика такая, што и ого! Ково не назовёшь, все на слуху!
Тут тебе и один из Рукавишниковых, и Карзинкин Андрей Александрович, и Евдоким Жохов. А вон Крестовниковых экипаж, Дурдинский.
Не все в великих миллионах, но ого! На слуху. Жоховы вон каким паровозом попёрли! Все понимают, што эти – да! Выйдут в миллионщики.
– Ну что, орлы!? – Встряхнул нас дядя Гиляй, – Не передумали? Соберитесь тогда! Ну, как репетировали!
Собрались и сошли такие себе, со всем достоинством. Не с фанаберией дурной, а как специалисты, знающие себе цену. Владимир Алексеевич чутка за нашими спинами, вроде как свита. А не последний ведь человек на Москве! Так што внимание пусть невольно, а привлекается.
Сами в костюмчиках таких себе приличных, в руках саквояжи. После бани, да причёсанные и наодеколоненные, што куда там!
Покрутились немножечко во дворе, вроде как показали себя. Ну и купцам почтенным тоже подходили, почтение засвидетельствовать.
Но и себя блюли! Дурдин жопой повернулся, ну так и подходить не стали. Жопе ещё кланяться!
Швейцар у входа, весь в медалях и бороде до пупа, голову этак склонил перед нами. Вроде как и швейцар, а вроде как и чуть ли не адмирал моря‑окияна. Ловко!
Ну мы ему и по рублику! Каждый. Вроде как не нужно, потому как не гости, а артисты приглашённые, но – жест! Для тех, кто понимает. Потому как достоинство и себя блюдём!
– Прошу, – Официант, вот ей‑ей, будто из пола вырос! Вот только што не было, и жух! Строит, вежливый такой да нарядный.
Прошли к столику своему. Оно как сделали? Столы купеческие подковой поставили, и вроде как сценка мал‑мала получилась перед ними. А столик наш не к самой подкове, а чуть наособицу.
А плясуны – тоже наособицу. Напротив подковы столики, но всехние, а не личные. С напитками для освежения. Мы так получаемся, промежду всех.
– Присмотри, – Велел Владимир Алексеевич одному из официантов, указав на наши саквояжи, – не дай Бог, найдётся какой завистливый дурак, так представление испортит!
Только кивнул тот, и встал так навытяжку, што куда там гвардии! Даже лейб. Но всё едино – официант, издали видно.
С почтениями лезть к купечеству не стали. Так себе, в меру – к ручке не лезли, а именно как отметились, вежественно.
К цыганам подошёл знакомым. Поздоровкались.
– Плясать пришёл? – Вроде как равнодушно интересуется Фонсо, а самого, вижу, ажно в пот чутка бросило. Ещё бы, такой соперник!
– Нет, – Улыбаюсь, – представление давать буду в перерыве, в плясках я вам не конкурент! Смеётся!
– Веришь ли! – И по плечу меня, – Аж на душе легче стало! Но совесть, зараза такая, всё равно мучает! Потому как знаю, почему плясать не можешь в полную силу.
– Ничево, Фонсо! – Зубы скалю весело, – Спляшем ещё! Не перед купчинами, так для веселья!
– И то! – Повеселел цыган, и так как‑то – подобрел, што ли.
А купчины не торопятся, по залу так степенно, да друг с дружкой то шепчутся голова к голове, а то и спорят мало не до грудков. Мы же за столиком сидим, наблюдаем.
– Первый блин, – Пояснил дядя Гиляй, с превеликим интересом рассматривающий купечество. Как‑то так у него выходит, што вроде как мы и не на почётном месте сидим, а сразу и не скажешь!
Такой себе человек, што ажно пространство под себя подминает. Получается так, што где он, так центр и есть. Всево!
– О судействе так толком и не сговорились, – Хмыкнул опекун, – так решили, что каждый выделит по тысяче, пятьсот и триста рублей. За первое, второе и третье места. И судят индивидуально.
– Да ладно!? – Не поверил я, тихонечко хихикая в кулак и переглядываясь с Санькой. Дядя Гиляй улыбается в усы, но кивает – подтверждает, значица.
– С другой стороны, – Хмыкнул он, – а как судить? Критериев‑то нет, кроме как нравится или не нравится! Это же не состязание силачей!
– Ну… – Признал я, перестав наконец хихикать, – с другой стороны и логично получается. Первое же соревнование, какие тут критерии! А с кубками и прочим?
– Индивидуально, – С удовольствием повторил опекун, щуря глаза, – денег добавить понравившемуся танцору, портсигар золотой с дарственной надписью, перстень.
– Оно как бы и да, – Из меня полезло сомнение, – но всё какое‑то такое… на милость господ купечества. Хотя с другой стороны, а мы што? Иначе?
Купечество наконец расселось, и грянула музыка, да такая задорная, што руки‑ноги сами подёргиваться стали! Сложно усидеть‑то!
Ан сижу, наблюдаю за плясунами. Азартно!
– Гля! – Затыкал меня Санька в бок, – На тебя смотрят! Да не плясуны, купечество! Да не гляди ты так! Они не как жирафу в зоопарке, а вроде как исподволь. Плясать кто выходит, так они смотрят на тово, а нет‑нет, да и на тебя! Вроде – а как ты оцениваешь?!
– Иди ты! – Не поверилось мне.
– Сам иди!
– Вот же! Сперва не позвали, а потом за эксперта засчитали!
Потом гляжу, а и в самом деле да! Смотрят. Я было задичился, но быстро отпустило. Больно уж хорошие плясуны собрались!
И што интересно, они вроде как на две части – одни плясать мастера, а другие трюкачество всякие больше. А может и правда – цирковые.
Сижу, азартничаю, но на часы поглядываю. Минут за несколько официанта подозвал и за ширму спросил. Переодеться.
Смотрю – заколотило Саньку.
– Ты это прекращай! – Говорю строго, начав переодеваться, – На свадьбе еврейской отплясывал тока так, а тут застеснялся вдруг! Соберись!
Но меня и самого трясёт. Тут дядя Гиляй за ширму заглядывает, улыбается.
– Ваш выход, щеглы! – Нас и отпустило чутка. Вон, взрослый рядом. Сильный и умный. Музычка смолкла, ширму убрали, и вот тут мы, такие красивые!
Такие себе евреи, што ой! Туфли эти, шляпы с нашитыми пейсами, лапсердаки.
И газыри черкесские. На лапсердаках. И оружие бутафорское растыкано везде, вплоть до носков туфель. Такие себе пираты еврейские.
Сразу – молчание. Гробовое. А трясёт меня! Но тут музычка нужная заиграла, и вот ей‑ей, отпустило! Переглянулись мы с Санькой, перемигнулись…
– Вперёд друзья, вперед пора настала[29],
Канун исхода празднует народ.
Еврейское казачество восстало,
В Одессе был таки переворот.
Пою, стараясь изо всех сил соблюдать преувеличенную еврейскую картавость и местечковый акцент. Глаза купечества всё шире и шире, а в них такое себе недоумение, што прямо ой! А до восторга ещё допеть надо.
– В казачий круг сошлись мы втихомолку,
Блюдя законы всех великих смут,
Прикрыли мы папахами ермолки,
и к седлам приторочили талмуд.
В глаза стало появляться понимание и исчезать недоумение. И восторг, пока совсем немножечко.
– Никто не шел на должность атамана,
Ведь атаман поскачет первым в бой,
Потом избрали Лёву Блейзермана,
Он взял за это денег боже ж мой.
Прорвало! Не ржут ещё конями, но таки скоро! Есть контакт! Ритм отбивают, кто‑то из купчин бороду свою зажевал, штоб не в голос смеяться
– А есаулом выбрали мы Каца,
За твердость духа и огромный нос,
Он в знамя нам не разрешал сморкаться,
И отвечать вопросом на вопрос.
«Яр» отозвался сдавленными смешливыми рыданиями, в глазах – ну полный восторг! А Санька, шалопет, ещё и маршировать под песню начал! А потому как не умеет, то умора совершеннейшая!
– Вот грянул бой, а что мы можем сделать?
Кругом враги, а вдруг они сильней,
Свои ряды мы развернули смело,
И боевых пришпорили коней.
Мы мчались в тыл, как полем черный вихрь,
Решив, что смерть не люба казаку,
Как развевались пейсы наши лихо,
Сплетаясь с гривой конской на скаку.
Наш атаман догнал нас на кобыле,
Я умоляю в бой вернуться вас,
А кони были в перхоти и в мыле,
И казаки не слухали приказ.
Тут вышел Кац, Шалом браты‑казаки,
Кто в бой пойдёть представлю к орденам,
А тот кто откупился от атаки,
Тот подвозить снаряды будет нам.
Купчины вперёд подались – все превсе прям! И кто бороду зажёвывает, а кто и скатерть. Слушают!
– Мы не сдались на уговоры эти,
Там пулемет, а кто у нас герой?!
Наш Рабинович скрылся в лазарете,
Сказав, что ранен прямо в геморрой.
На нас врагов надвинулась лавина,
Ряды штыков, огня свинцовый шквал,
Мы защищали нашего раввина,
Он бойко нам патроны продавал.
Но враг силен и были мы разбиты,
Едва успевши распродать обоз,
Мы записались все в антисемиты,
Так был решён еврейский наш вопрос.
Любо! – Заорал вдруг Дурдин, который ещё жопой недавно, – Ай да казачество еврейское!
И перстень с себя срывать! Но тут быстро официанты сообразили, у них такие сцены не впервой. С подносами пустыми – раз! И пробежались. Да к нашему столику.
А там! Мама дорогая! Горой! Ассигнации, часы, перстни, портсигары, табакерка даже! Три раза пели на бис. Потом перемигнулись, сигнал музыкантам дали, и как вжарили!
– Как на Дерибасовской…
Да танцами такими себе еврейскими!
Еле отпустили. Каждый прям што‑то сказать норовил, да кто по голове потрепать, а кто и руку пожать! И денег ещё перепало. Некоторые, правда, свои подарки назад забрали, но пообещали вернуть потом с гравировкой подарственной.
Ценности с подноса – в мешок, без счёта! И в банк. Вышли когда, меня ажно штормило. Двадцать три тыщи без малого, и это только деньгами! А ещё портсигары всякие.
А Владимир Алексеевич смеется только.
– Эх, щеглы! Знали бы вы, сколько на балет уходит! Одна балерина обходится порой дороже крейсера!
И вижу – не врёт ведь! Такие себе глаза потому как – вроде и смеётся, но горечь в них.
Тридцать первая глава
«– Весна пришла в Париж, но не радует она простых парижан!»[30]
Непроизвольно потянул носом по шлейфу сигаретного дымка, потёр уши. Тянет курить… а дорого! Пришлось бросить. Много чего пришлось.
Во Францию попал по одной из сложно закрученных учебных программ. Нахожусь вполне легально, а вот с работой – шиш! Не имею права. А жить на что‑то надо, вот и кручусь.
Тяжело, слов нет! Дорогой город, просто охренеть насколько! Квартиру снимаю в арабском гетто, хотя сроду не подумал бы, что в принципе сунусь туда. А вот припекло, и сунулся, и ничего так, живу. А куда деваться?
Своеобразный народец. Не плохие, но и не хорошие, сами по себе, отдельно от Парижа и Франции.
Пытались вначале на излом пробовать, но даже до драки не дошло. Жёстко поговорили, но без перехода на личности. Да как‑то так и прижился. Не я один, к слову. Хватает здесь белой нищеты.
Не потому, что крут безмерно или там русских уважают. Вот уж чего нет! Просто делить нечего. Пусть не араб и не африканец, но и не полноценный европеец. Русский.
В общении с французами это скорее минус, они те ещё шовинисты. С арабами как раз нормально более‑менее. Ни СССР, ни Россия к ним с цивилизаторскими миссиями не лезли, потому к нам претензий особых и нет.
А вот к европейцам есть. Арабы и африканцы себя не просителями и беженцами ощущают, а скорее этакими справедливцами.
Европейцы лезут к ним, выкачивая недра и проводя гуманитарные бомбардировки? Ну так и нечего удивляться потоку людей, хлынувших в прекрасную Европу, и не собирающихся работать. Пособия воспринимаются как несправедливо маленький налог от Европы на экономическую, а порой и военную оккупацию их родных стран.
Снимаю квартиру вместе с парой алжирцев. Такие себе чёткие пацанчики, ну да не мне пенять. Нормально всё.
– Русский! – Окликнул меня по возвращению с курсов Ахмед, выгуливающий во дворе малолетних отпрысков, – Зайдёшь посмотреть? Течёт!
– Хоть сейчас!
– Сейчас нет, – Замялся тот, – дома только жена, а женщине наедине с чужим мужчиной, сам понимаешь…
– Звони, подойду!
Так вот и кручусь. С утра курсы, по вечерам приспособился в гетто подрабатывать. Сюр полный, вот уж чего не ожидал от «Прекрасной Франции». Иначе представлялось себе, сильно иначе.
А с другой стороны и удобна подработка такая. Местные, в гетто, всё больше криворукие и ленивые. Если и могут сделать что‑то хорошо, то будут делать это до‑олго…
Сантехника, мелкий ремонт по электрике и бытовой технике, да хоть и обои поклеить! Заработки разовые, но для «поддержания штанов» хватает. В обрез.
Хотя в последнем больше учёба виновата. Как‑то затянула. Мыслишки появились – сдать экзамены пусть и не в Сорбонну, так в один из колледжей. Есть программы и для иностранцев. Хоть бы и по сантехнической части, но инженером. Диплом европейского образца, и… себе‑то уж что врать!?
Самореализация, мать её. Шанс. Назло всем. Спившимся к херам одноклассникам; классной, мать её, руководительнице и всем, кто предрекал мне пролетарско‑помоечную жизнь.
* * *
Дурацкий сон! Присыпается иногда такое, што ни уму, ни сердцу. Куда ево приткнуть? Пляски снящиеся на пользу денежную пошли, да и железячные сны тоже ничего так, интересно! Как с машиной вожусь, к примеру. Ни хренинушки ведь не понимаю, но интересно! Кажется, што вот‑ вот пойму, а тогда и ух! И ведь когда‑нибудь пойму, вот ей‑ей! Пусть не сразу, а только краешком, но мне бы только ухватиться за самый кончик, а там и размотаю весь клубочек железячный.
А это так, только душу разбередил. Вылезает такое, из прошлой жизни, и начинает орёл Зевесов клевать, только не печень, а душу и мозг. Кто я, да как, да как там родные… не помню ведь никого и ничего, а беспокоюсь ведь!
Хуже нет такой ситуации! Не помнишь ничего и никого, а беспокоишься. Сюр! Иррациональное бессознательное.
А ещё постоянно спросонья сигареты искать начинаю. Тогда ещё курить бросил, и крепко помню, што навсегда. И по новой! Проснулся, и хотение до табака. Откуда такая зацикленность на табачище!? Вылезает же! Правда, и проходит быстро. Пять минут, и как и не было.
Встал после вчерашнего позднёхонько, чуть не к восьми утра. Хоть и вернулись вчера до полуночи, но до‑олго заснуть не мог.
Усталость такая, што малость ноги не подкашиваются, а перед глазами купцы да Иваны, да в голове песенки вертятся раз за разом. И так бывает.
– А? – Заворочался Санька под скрип пружин, – Щас, минуточку… а?! Он резко вскочил, озираясь по сторонам.
– Где?! А… Егор… У Владимира Алексеевича, да?
– Да. Спи.
Санька лёг вяло и поворочался, но вздохнул, да и встал решительно.
– Никак! – Пожаловался он, – А устал ведь! Будто в одиночку баржу разгружал.
– Такая же ерундистика. А прикинь? Не сюда ночевать, а в Трубный, к мастеру? Вот ей‑ей, до самого утра бы народ развлекал! Сперва песни, а потом и о купечестве со всеми подробностями. Бабы, они такие! Кто как сидел, да кто во што одет. Все соседи пришли бы!
– Успеют, – Страдальчески перекосив физиономию, сказал дружок, – дадут ещё жару!
– Хоть не сразу!
– Так себе утешение! – Санька преисполнен скепсиса и невысыпания.
– Другово нет!
Заночевали мы вместе, на моей постели – благо, маленькие ещё, помещаемся. Хотя уже так себе, тесновато. Ну да всё не вповалку на нарах!
Встали, оделись, умыли морды лица. Саньке такое в диковинку – эко, водопровод! Клозет! Такое себе умывание получилось – экскурсия с лекцией.
– Владимир Алексеевич ранёхонько севодня ушли, – Певуче доложила горнишная, накрывая на стол, – сказали, што в редакцию по вашимделам! Мария Ивановна незадолго до того, как вы встали, ушла, скоро должна прийти. А вот Наденька дома, приболела.
– Доброе утро, – Вяло поздоровалась вылезшая из спальни Надя, – жар у меня!
– Переволновалась вчера за вас, – Сдала её горнишная, на што хозяйская дочка почему‑то надулась.
– Да мы и сами за себе переволновались, – Примирительно отозвался я, пиная Саньку под столом.
– А? Ага! Переволновались, – Закивал Чиж, – событие‑то какое! Эвона, да ещё и в один день! Вечер даже.
– А… – В Наде заборолось любопытство с гордыней.
– Как? – Закончил за неё. Девочка словно нехотя кивнула, но глаза‑то горят!
– Ну… – Собрался с мыслями – так, штоб лишнего не сболтнуть. Ни к чему ей знать про едкие комментарии собственного папаши касательно купчин. По секрету потом в гимназии, а оттуда и на весь город! И обида потом у их степенств на Владимира Алексеевича. А с Иванами и вовсе!
– Интересно… да, интересно было! – Повторил я, начав рассказывать про купчин, о судействе, да о реакции на наше выступление – с бородами во ртах от смеха, но без персон. Песню повторять не стали – слыхала уже вчера, на капустнике.
– … с Хитрованцами‑то? – Жму плечами, – Да так же, как и с купчинами.
– Кхм, – Санька уставился на меня, буровя взглядом.
– Ну, – Поправляюсь, – для меня! Знакомые такие физиономии и обстановка, ну и так! Разве только слова матерные от восторга чаще вылетали. А так вполне себе.
Снова жму плечами.
– Да и папенька твой, такой себе… вполне себе на равных среди Иванов, – Вижу выразительные глаза девочки и понимаю, што несколько тово – перестарался с похвалами ейному папеньке, – Ну то есть не совсем прямо на равных, а будто в сторонке, но вполне себе!
– Сам запутался, и нас запутал, – Проворчал Санька, отодвигая тарелку, – Уважительно к нему, вот што! Не как к подельнику, кровью проверенному, а как к человеку из совсем другого… другой…
– Стаи, – Подсказал я, скалясь во все двадцать восемь.
– Пусть стаи, – Хмыкнул Чиж, но всё‑таки запнулся, подбирая слова.
– Вроде как на Кавказе! – Подхватил я, – Немирные горцы и русские офицеры вместе сидят. Перемирие по какому‑то случаю.
– Много чести, горцев с разбойниками ставить, – Заворчала Надя.
– Много… да не сбивай меня! Я тебе хоть какую‑то анало… – Санька прыснул безграмотно, на что я наградил его уничижительным взглядом, – аналогию предлагаю. В общем, любви меж ними нет, но уважение такое себе присутствует, пусть даже и не во всём. Такой себе чужинец среди этих волчар, но при таком авторитете, што половина Иванов позавидует.
Я для чего разливаюсь‑то? Не только и даже не столько для Нади, хотя и не без тово. Уважает девочка отца, ну и пусть себе – есть за што. Вполне себе хороший человек, так почему бы и не да?
Чуть не в первую голову для горнишной рассказываю. Она такая себе сплетница записная, чуть не первеющая на Москве, што дядя Гиляй её иногда «коллегой» называет, да и не так штобы шутя! Один только недостаток – сплетни от Татьяны во все стороны летят. Насквозь.
Не со зла, а просто язык длинный, при полной бабьей бестолковости по части молчания. С большой оглядкой при ней разговаривать нужно, но зато и эту… дезинформацию удобно в уши чужие вдувать. При репортёрской профессии опекуна очень полезно выходит!
Владимир Алексеевич сам хоть и говорун такой весь, а где надо, так и молчок, притом железный! Рядышком вокруг да около обскажет, и вроде как и да, но только потом понимаешь, што ничего и не сказал.
Я бы такую бабу языкатую не терпел, а ему вишь – удобно! По репортёрской надобности. Придёт она с рынка поутру, так все новости городские расскажет. И обратно через неё… што‑ то там.
Плохо понимаю пока, но дядя Гиляй обещал подробней рассказать за дезинформацию, агентурную работу и работу со слухами. Да не просто сбором и этой… фильтрацией, но и с формированием оных. Интересно! На Хитровке вроде и было такое, но как‑то очень уж по‑ простому, без науки.
Обедать Владимир Алексеевич пришёл домой, а не как обычно. Дово‑ольный! Жмурится котом, навернувшим полную крынку сметаны, да не попавшим за то под веник.
– Контакты, – Урчит по‑котячьи, наворачивая уху. Оно не вполне по манерам, но сейчас не до них, – репортажи… серия!