– А што тогда? Загнило? – Голос полон сочувствия.
– Агась. Пока в жару метался. Розги‑то оно – тьфу! Обидно больше. А тут одно к одному наложилось, но больше тумаки Ивана Карпыча, да задохлость моя, когда волочил. Одно к одному так и легло, што до нервической горячки и дошло. Три дня мало што не в беспамятстве.
– Вот за голову – да, – Вздыхаю я, – жалко! Тумаков надавал, так до сих пор туман стоит! Сотрясение мозга, так доктора говорят, да горло чуть не поломал. Слышишь? Хриплю!
– Ивана Карпыча тоже – тово! – Разродился злорадно Пономарёнок, – Высекли!
– Да ладно!? – Восхитился я.
– Плетьми? – Хищно подался вперёд Санька.
– Не, – Мишка замотал головой и достал яблоко, – бушь?
– Не, – Отказался я, – горло передавил, теперь ещё недели две, а как бы и не больше, кашицами питаться буду, да бульонами. Говорить, так и ничево, а глотать так только воду. Жевать тоже никак, в горле отдаётся.
– Давай, – Не стал отказываться Чиж, захрустев, – а сладкое!
– А то! Да, не плетьми Ивана Карпыча, – Продолжил Мишка, – розгами. Он замолк, напуская на себя вид таинственный и важный.
– Пока! – Выпалил наконец он, – Пока розгами! Нарушение общественного порядка, решили вот так. Отходили крепко, што сам встать не смог! Тот же служитель полицейский и охаживал, да говорят, со всем нашим усердием! Тебя‑то он по долгу службы, пусть даже и говоришь, что дядька ассигнацию сувал, а самово ево – ого! От всей душеньки!
– Пока? – Я ажно подался вперёд, не обращая внимания на заболевшую спину.
– Агась! – Мишка засиял начищенным пятаком под свечой, чуть не лучики от нево идут, – Дело передали в волостной суд – к вам, в Костромскую губернию. Федул Иваныч говорит, што непременно добавят! Дескать – даже не потому, што дело чутка самую резонас… резонансное! А потому, што вроде как для порядка. Очень уж не понравилось властям московским, как он тебя волочил, полузадохшевося.
– Как же! – Фыркнул Санька, подрастерявший за Хитровскую весну да Одесское лето немалую часть простодырой деревенской наивности, – Не понравилось! Учителкам не понравилось, а через них и общественности с комитетами. Вот штоб успокоить общественность ету, так оно и вот! Без етово бы шиш с маслом! А дома ему непременно добавят, тут Мишка не врёт!
– Угу, – Кивнул я, стараясь давить довольную улыбку, – а с документами што?
– Такое себе, – Санька сделал рукой, – вроде как и хорошо, но непонятно. Через газету знаем, што Владимир Алексеевич на што‑то там интересное набрёл по твоему делу и весь в ентузиазме. Так писал. А насколько етот ентузиазм на тебя идёт, сказать не могу. Репортёр же! Они не столько за правду, сколько за интересное для публики.
– Мастер говорил, – Мишка ревниво покосился на Саньку, – што даже если и не выйдет через Гиляровского, то всё равно можно! После таково инци… дента, из общины деревенской выйти вполне себе можно. Тем более, общественность.
– А дальше?! – Зашептал я, вытянув шею.
– А дальше, – Мишка чутка потянул, делая на лице улыбку, – вообще тьфу! Ты же на сапожное ремесло выучился, пусть даже и как холодный. Сдать в управе, и всё тут! Такой себе дееспособный станешь. Не взрослый, но сможешь на Москве оставаться, как ремесленник.
Взяток, канешно, понараздавать придётся, но ничево таково, што не потянуть.
– Было бы всё так просто, – Протянул Санька.
– А и не всё! – Согласился Пономарёнок, – Законы‑то у нас какие? Через дышло! За Егора учительши да газетчики заступятся. Да собственно, уже заступились. А купцы?! Так‑то оно не всякому…
Мишка виновато посмотрел на Чижа, на што тот только плечом дёрнул.
– Вытащим! – Пообещал я горячо, – Я не я буду, а вместе будем, в Москве!
– Как учителки? – Поинтересовался Мишка, переводя разговор на другое.
– Приходят! – Похвастался я, – Каждый день! Хотели на квартиру к себе забрать, да нельзя. Доктора оставили понаблюдать, потому как голова. Да и с документами, наверное, не так всё и просто. Не родственники, дескать, и не опекунши! И вряд ли дадут.
– Непросто, – Закивал Мишка, – Федул Иваныч тоже тебя забрать хотел, но нет! Упёрлись.
– Жаль. А Дмитрий Палыч што?
– А што? – Вздохнул Мишка, – Пьёт! Ничево‑то ему, ироду, и не сделать по закону! Не он тебя волочил, а што рядышком шёл, так за то и не накажешь. Но не к добру ему то! Пьёт всё больше, работает всё меньше. Так… огрызок человеческий. Дочек если замуж успеет выдать, то уже и хорошо. Но думаю, много раньше от водки сгорит.
– Бог с ним!
– Сам как? – Поинтересовался я у Саньки.
– Ну, – Пожал тот плечами, – ничево. Скушно только без тебя, а так и ничево. Живу вот у Федула Иваныча пока, по хозяйству помогаю. Он сказал, што сейчас ко мне вроде как и заодно присмотреться могут, с полиции кто по части документов. Если на Хитровке, то вроде как и не вполне благонадёжен.
– Не сцапают? В вошьпитательный дом‑то?
– Не! – Отозвался за Саньку Пономарёнок, – Мастер говорит, што сейчас такое всё… подвешенное. Склоняются пока на опеку. Хватать не станут!
* * *
Дело подвисло, но покамест отдали меня под временную опеку Владимира Алексеевича.
– Нет ничего более постоянно, чем временное!
Гиляровский искромётно шутит, рассказывает в лицах наисмешнейшие байки, и перезнакомился со всеми больными из моей палаты, и едва ли не с половиной медицинского персонала больницы. С теми, с кем ещё не был знаком.
– Людмила Ивановна! – Басовито зашептал он через весь коридор, завидев немолодую милосердную сестричку, – всё‑то вы хорошеете, проказница! Не будь я прочно и счастливо женат, небось приударил бы за такой прелестницей!
От ково другово такого моветона почтенная Людмила Ивановна и не потерпела бы! Но Владимир Алексеевич крутит ус, лукаво подмигивает, и смолоду некрасивая баба – вот ей‑ей, чувствует себя не иначе как молоденькой девчонкой, впервые пришедшей на деревенское гулянье.
– Степаныч! – Из внутреннего кармана бекеши извлечён пахнущий копчёной рыбой балык, – как знал, что тебя встречу! Держи! Волжская!
Расчувствовавшийся санитар неловко принимает дар. Мелочь! А какое внимание от уважаемово человека, известного всей Москве! Тут и сам себя зауважаешь.
Гиляровский заполнил собой всю немаленькую больницу. Басовитым шмелём он гудит из палаты, кабинета врача и внутреннего дворика. И полное впечатление – одновременно!
Я уже в пролетке, закутанный от неблагостной октябрьской погоды. Жду. Владимир Алексеевич садится наконец, и под ево немаленьким весом проседает экипаж… Но нет! Будто телепортировавшись, он оказывается в десятке сажен, штобы обсудить што‑то важное с пожилым доктором.
Кучер, свесившись с облучка, только головой вертит, да ругается восхищённо вполголоса.
– Трогай! – Владимир Алексеевич сел таки в пролетку, – Столешников переулок, дом девять!
Ехали пока, так целая екскурсия получилась. Так вкусно рассказывал о домах, мимо которых процокивала наша лошадка, што прямо ой! Даже извозчик заслушивался, повернувшись вполоборота.
Дом такой ничево себе, богатый! Не так штобы прям баре живут, но видно, што люди не из последних. Пока поднялись на третий етаж, так я даже заробел немножечко – как примут‑то?!
Мария Ивановна, супруга моево временного опекуна, встретила меня благожелательно и очень флегматично.
– Я иногда подумываю заявиться с крокодилом на поводке, – Доверительно наклонившись ко мне, зашептал Гиляровский на всю квартиру, – так думается, что она и тогда только улыбнётся, да устроит крокодила поудобней в нашей ванной!
Губы у меня сами растянулись в улыбке, а Владимир Алексеевич захохотал басовито.
– Наденька, – Представил он дочь, притянув её к себе. Такая себе… в папу.
«– Лучше б в маму», – Вылезло язвительно, но к счастью, не на язык.
– Твоя комната, – Провёл он меня в небольшую комнатушку с железной кроватью, шкафом и письменным столом, – Юлия Алексеевна и Степанида Фёдоровна уже доставили вещи. Место нашлось бы и для Александра, но увы и ах…
Гиляровский развёл руками.
– … судебная система.
Я покивал, зная о том напрямую от мастера Жжёнова. Опекун же мой, чуть замявшись, прикрыл дверь и присел на стул, показав жестом на застеленную кровать.
– Я должен рассказать тебе о ходе расследования, – Начал он непривычно серьёзно, – единственное – ты должен пообещать мне не лезть в этот гадюшник как минимум до совершеннолетия.
Киваю, чуть помедлив.
– История твоего отца, – Опекун повернулся на стуле, прикрыв глаза, – оказалась много сложней, интересней и трагичней, чем мне представлялось.
– Нет‑нет! Никаких там барских бастардов и прочих, – Он пренебрежительно махнул рукой, – низкопробных сюжетов. Нормальный крестьянин… из свободных!
Владимир Алексеевич приоткрыл глаза и уставился на меня пронзительно, явно вкладывая в ети слова што‑то большее. Ну да потом переспрошу!
– Солдатчина, Балканская война, – Опекун пожал могучими плечами и снова подёргал ус, – А знаешь? Ведь мы с ним, скорее всего, пересекались! Н‑да… Вернулся, а деревни и нет.
Холера. Все померли.
– От холеры? – В голос вылезает недоверие. Холера, она конечно та ещё зараза, но штоб прямо целая деревня, до единого человека?!
– Просто – зараза какая‑то, – Он грузно ворохнулся на стуле, – а чиновники, даже если от медицины, утруждать себя не любят. И – карантин. На несколько лет. Если бы не карантин, он может и осел бы на земле предков, а так сложилось, как сложилось. Записался мещанином…
– Точно?!
– Точнее не бывает, – Опекун снова подёргал себя за ус, не разделяя мою радость, – и вот здесь‑то начинается интрига. Земля. Записался он мещанином, а потому земля общины отошла государству.
– Ого! – Я ажно привскочил, а потом и опустился медленно. А сам бы? Как? Вернулся, а дома нет. И людей. А я с войны тока‑тока. Как, остался бы?
– Так‑то, брат, – Понял меня Владимир Алексеевич, – понял, каково?
– И тут‑то, – Он снова дёрнул себя за ус, – всё и начинается. Записался твой отец мещанином, но внезапно – по бумагам, оказался крестьянином. Оттого и брак его позже хотели признать небывшим.
– Вот даже как, – Медленно проговариваю я. Поддразнивали меня иногда в деревне байстрючёнком! Тогда – просто оскорбление обидное, потому как и не понимал, после болезни‑то.
– Да, – Кивнул опекун, – так вот. По одним бумагам – мещанин. По другим – крестьянин. И скорее всего, вскрылась как‑то эта двойственность.
– Почему? – Карканье вместо голоса.
– Земля. По документам он, как последний представитель общины, продал её задёшево одному из местных пропойц, единственное достоинство которого заключалось в дворянском звании. Тот на удивление удачно помер, успев проиграть землю в карту заезжему шулеру. Ещё несколько ходов такого же рода, и земля переходит человеку, приятному во всех отношениях. Не подкопаешься.
– Кто? – Каркаю я.
– Потом всё, – Опекун серьёзен, – до совершеннолетия! Все имена записаны, рассуждения, ход расследования. У нотариуса хранится.
Поиграли в гляделки, но пару минут спустя я отвернул глаза. Ладно… наверное, он прав. Взять хотя бы Иван Карпыча. Будь я взрослым в полной силе, да со всеми моими навыками, сколько таких мужиков смог бы в брусчатку втоптать?
– Затем, – Продолжил Гиляровский, правильно поняв моё молчание, – я должен перед тобой повиниться.
Скрипнув стулом, он развернул его и оседлал, опёршись на спинку. Взгляд серьёзный и чуточку виноватый.
– Боюсь, что в расследовании твоего дела я оказался недостаточно осторожен. В своё оправдание могу лишь сказать, что такого масштаба просто не ожидал! Полторы тысячи десятин! За меньшее убивают.
– И… я наследник? Через отца, как представителя общины?
– Н‑нет. Он всё‑таки записался в мещане, а эту историю признали «досадным недоразумением». Возможно, при очень удачном стечении обстоятельств эта история может всплыть через много лет, испортив некоторым чиновникам репутацию.
– Ты же… – Он замолк, собираясь с мыслями, – Всё, что я буду говорить сейчас – исключительно предположения.
– Получается, что потревожил я змеиное кубло, и… предположительно! Отправился кто‑то доверенный – присмотреться.
– Решала.
– Пусть так, – Согласился опекун, – Человечек такой неприметный, один или несколько, да с опытом тайных дел. Узнать про тебя несложно, а в процессе и на Ивана Карпыча вышли.
Опять‑таки предположительно!
– Уверенно можно сказать, – Он потёр нос, – только одно. Дядьку твоего видели в кабаке не раз. Сидел, пил, да рассказывал горячечно что‑то там кому‑то там… понимаешь?
– Разогрели?
– Хм… можно и так сказать. И подвели, столкнули. Как, гадать не буду – думаю, ты и сам при желании может найти варианты, а какой из них окажется правильным…
Снова пожатие могучих плеч.
… – по‑большому счёту и неважно.
– Расчёт? На Иван Карпыча?!
– Э, брат! – Владимир Алексеевич усмехнулся, – Ты даже и не понимаешь, как удачлив! При большой для тебя неудаче мог и забить. До смерти. Разогретый‑то.
Хмыкаю смущённо, так ведь оно чуть и не вышло!
– Да и в пиво могли подсыпать чево, – Добавляю задумчиво, – озверину каково!
– Могли, – Соглашается опекун, – а могли ещё после порки в полиции отдать обратно сапожнику. Формально если подходить вовсе уж. Смог бы с таким ужиться? Сейчас, после воли?
Мотаю головой так, што мало не отрывается.
– Так‑то! А значит, побег и окончательно – репутация неблагонадёжного бродяги.
– Знакомства, значица, выручили, – Произношу задумчиво, – А дядька? Иван Карпыч?
– Здесь, – Гиляровский дёргает ус, – вовсе уж хитрозакрученно получается, детективно. Я достал документы о твоём мещанстве, и в этом случае Иван Карпыч не может быть опекуном, как представитель более низкого сословия. А сейчас вот думаю… вовсе уж шахматная партия получается.
– Так, – В голове у меня начинает крутиться по‑умному, – ето если дядька меня не прибивает, то я с испугу подальше от нево? В мещанство?
– Как‑то так, – Уважительно кивнул Владимир Алексеевич, – Аферу эту можно повернуть и обратно. Если ты крестьянин, то как ни крути, а можешь, пусть даже и очень косвенно, претендовать на ту землю. Маловероятно, но нервы попортить мог бы. Да хотя бы запрет на продажу оной, пока тянется судебная тяжба.
– Не уж! – С тяжёлым сердцем, но вполне решительно, отказываюсь от етаково сценария, – Очень хочется жить!
Двадцать седьмая глава
– Н‑да, – Иван Акинфиевич оглядывает меня и собирает густые жёлто‑сивые усы в горсть. Стою перед комиссией от ремесленной управы навытяжку, зажав картуз в рукаве и обильно потея. Прохладно в помещении, но очень уж нервенно! И вот прямо сейчас всё не так пошло, как хотелось.
Деньги, справки, настойчивость и хорошее настроение, и вот… стою, потею и портюсь настроением до самово низа.
– И хочется, – Иона Львович, вздыхая, глядит на ого‑го какие немаленькие ассигнации, уголки которых соблазнительно высовываются из документов, – но колется! Ой как колется!
Справка о том, што я состою в мещанском сообществе города Трубчевска, што в Орловской губернии. Заверенное нотариусом удостоверение, што проведён опрос свидетелей, и я действительно занимаюсь сапожным ремеслом… и всё зря. И даже с ассигнациями.
– Пойми, малой, – Иона Львович, гулко сглотнув, отодвигает от себя подальше документы с денюжками, проелозив ими по накрытому сукном столу, – мы бы и рады войти в твоё положение. Не ты первый…
– Жиды такое любят, – Поясняет бодро ещё один член комиссии, Лука Никитич, – за чертой оседлости невозбранно можно проживать ремесленникам и купцам. Нам‑то што! Так, чутка если, руки помаслить. Выше всё!
Палец, весь в шрамиках и мозолях, многозначительно показывает вверх, туда же закатываются глаза и вся жидковатая бородёнка.
… – и ого как выше! Через кагал жидовский, так чуть не самый‑рассамый верх…
– Никитич! – Прерывает ощутимо нетрезвого коллегу Иван Акинфиевич.
– А? Ну да, ну да… – Сбивается тот, смущённо закхекав, – Што нам, жалко? Небось не собираешься работать сапожником?
Яростно мотаю головой.
– То‑то! – Лука Никитич вздыхает, обдав меня густым, едучим запахом перегара, свежей сивухи и пирогов с мясом, – Не конкурент нам, так почему бы и не пойти навстречу? Пошли бы! Вот те крест!
Он истово крестится до самово пупа.
– Веришь? Киваю понуро.
– А так вот, – Лука Никитич настроен благодушно и говорливо, – и рады, да не можем!
Он замолкает, пуская слезу и соплю, и естафету подхватывает Иван Акинфиевич, пока ево коллега обтирает нос пальцем, а затем и палец о платок.
– Возраст, – Вздыхает он совершенно искренне, грустно поглядывая в сторону ассигнаций, – а от тово и внимание. Понимаешь? Был б тебе лет пятнадцать хотя бы, то ещё можно было бы подумать. А так ну непременно найдётся кто‑то – влезет, да и испортит! Не потому, што тебя вот лично не возлюбил, а по своим каким‑то причинам. Потому как повод! Нас ли пнуть, управу или ещё ково. Понимаешь?
– Да мне просто… – Самому противно так вот лепетать, но кажется невероятно важным сказать свои хотелки. Потому как надежда внутри сидит, совершенно обезумевшая – а ну как помогут!? Сделают исключение! Вот щас прямо напрягутся, да и родят умное для меня лично.
– С документом таким я получаю права частично дееспособново! – Выпаливаю и думаю, а ну как не поймут? – Эмансипированново!
Иона Львович громким шёпотом поясняет значение слов Луке Никитичу.
– А… прости, малой. Никак, говорю тебе. В таком разе только через екзамен сдавать на документ мещанина‑ремесленника! И, – палец грозно впивается вверх, указывая на отсыревшую, изрядно облупившуюся штукатурку, – строго будут спрашивать! Много строжей, чем когда как обычно! Потому как возраст и внимание. Понял?
– Спасибо за науку, дяденьки! – Голос ломается мало не до слезливости, но сдерживаюсь, только пару раз шмыгнув носом.
Низко поклонившись, собираю документы и (грустный строенный вздох) ассигнации, да иду к выходу. Картуз напяливаю уже на улице, на малиновые от стыда ухи. Ех, Егор Кузьмич, вот ты и обмишурился! Всё вроде продумал, а про возраст – нет!
А всё потому, што привык считать себя взрослым! Не так штобы везде и всюду, но всплывает иногда такое, и почти всегда – не вовремя.
Мне б посоветоваться сперва с людьми знающими! Да хоть с Владимиром Алексеевичем. Мало тово, што опекун, так ещё и репортёр, он такие вещи на раз!
А я, как вроде взрослый и шибко умный, полез на гонор и самость. Как же, сюрприз устрою!
Приду такой, и раз! Документы мещанина‑ремесленника, взрослый теперь почти што. Да и Мишка тоже подсыпал – сдать, и всё! Тоже, наверное, соображалка вокруг возраста не включилась.
Одно то, што на нотариуса потратился, так ого как жалко! И ведь скотина такая, ни полсловечка! Взял деньги за работу пустую, и ведь немалые. Бровку только етак – раз! И вздёрнул. Молча.
А то ведь ещё и перед дядей Гиляем неудобственно. За опеку‑то он взялся, но я‑то вижу, што не продумав! Как хороший человек, но без понимания. Несколько дней прошло, как с больнички забрал, а всё ходит вокруг, и будто не знает, как подступиться и куда меня приткнуть. Вроде как спас кутёнка от утопления, но куда ево девать, понимания нет.
– Не стой в дверях, щегол! – Пхнул меня в плечо какой‑то рябой прыщеватый парень, с явной надеждой на скандальный ответ, надеясь надрать за нево ухи. Но у меня настроения скандалиться нет, так што молча отодвинулся, натянул картуз ещё глубже, засунул руки в карманы, да и пошёл прочь. Как нарошно, солнце спряталось за тучами, и посыпался мелкий, но густой и на диво противный дождик, который ветер бросает в лицо пополам с поднятым с мостовой сором.
– Тьфу ты, зараза! – Сплюнул с губ брошенную ветром гадость, утёрся рукавом, да и поднял воротник повыше, опустив лицо.
Оно ведь как думалось? Получу аттестат ремесленный, и как частично дееспособный, комнату смогу снять. Квартиру, ето нет. Точнее да, но через сложности, так што сразу и нет. А комнату, так и да. И Саньку в ученики себе сразу. Типа. И‑ех!
Так и пошёл по улицам, пиная падлые листья и редкие на выметенной мостовой камешки, весь такой снулый и квёлый. Настроение такое, што в морду суй, только утрусь.
Несколько раз уступил дорогу господам на тротуаре, так и вовсе сошёл на мостовую, пока в морду не сунули, такому задумчивому и неуступчивому. Так, с краешку себе пошёл себе, пошёл, и ноги сами принесли меня до Сидора Афанасьевича.
Ну то есть не самово, а до бань, где мы с ним сапожничали. Сейчас там снова тот – с рукой хряснувшей. Выздоровел, значица.
– Сто рублей, – Проговорилось вслух, – оно ведь и не деньги за ремесло.
А потом такой – стоп себе! Чево ето я опять? Было уже такое што‑то… сапожничье! Оно мне надо, ремесло ето? Или просто аттестат?
– Аттестат ремесленный.
Склоняю голову набок и вроде как прислушиваюсь. А действительно ли? Али может, просто дееспособность и возможность проживать где хочу? Она!
А дойду‑ка я до Владимира Алексеевича!
– Пади! – И свист кнута. Запоздало шарахнулся в сторону, оскальзываясь на булыжной мостовой, но сволочь‑извозчик снял таки картуз концом кнута, ожгя заодно ухо. И хохоток такой с екипажа, одобрительный.
Ах ты падла такая! Места тебе мало? Да тут в шесть рядов разъехаться можно! Руки сами такие – раз! И подобрали комок навоза свежевысратого. Да и вслед. Попал, што ж не попасть! В спину прямо кучеру, ну и пассажира, хозяина евонново, зацепил наверное. Брызгами.
Чистой рукой картуз подобрал, да и тикать! А там уже свищут, орут полицию, лаются матерно. Как же, устои! Ето только господам можно, а в обрат ни‑ни!
Ушёл дворами, да и выскочил на соседней улице, только руки сперва в луже помыл. Так себе… попахивают, но кучеру хужей! А то ишь, взяли за привычку!
Обычные возчики редко етак шалят, потому как знают за обратку. А при хозяине кто, да особенно при чиновнике или справном купце, те часто такие вот. Падлы. Особенно если хозяину весело етакое скотство.
Листьев палых набрал, да ещё раз оттёрся, а потом под водосточной трубой руки помыл. Нюхнул… ну хоть к Владимиру Алексеевичу вернуться не стыдно будет, нет запашка.
– На пожаре! – Отозвался в редакции один из репортёров, с самым меланхоличным видом черкавший што‑то на листе бумаги.
– Скоро прибудет! – Отозвался второй, – Завалится, насквозь пропахший дымом пожарища, полный впечатлений, да и ну писать! И бойко же ему в такие минуты пишется!
– Бойко, да не всегда складно, – Отозвался меланхоличный, – ты вспомни…
Они погрузились в споры, а я в ожидание. Повесил пиджак да картуз поближе к печурке, да и сижу, чай пью, с бутербродом. А угощают!
Репортёры, они вообще такие, общительные. Так ещё и интересно им, кто я такой и как у Владимира Алексеевича появился.
– Откуда ты такой взялся?
– Из тех же ворот, што и весь народ, – И глазами на любопытново – хлоп! Наив включил.
Мне и не жалко за себя сказать, но у Владимира Алексеевича есть такое, што он байки травить любит. Такое может загнуть, што я окажусь его двоюродным сыном от индийской принцессы через еврейского пятиюродного кузена. И так загнёт, што и я сам засомневаюсь! Зачем удовольствие портить человеку?
Гиляровский ворвался в редакцию, как варвар в захваченный Рим. Огромный, громогласный, пропахший дымом пожара, с резкими и сильными движениями, впечатление он производил совершенно нездешнее, будто человек из давешней епохи.
– … порохом всё, – Продолжая разговор, он скидывает бекешу, – разом!
– Поджог?
– И очень может быть! – Решительно кивнул Владимир Алексеевич интересанту, – Дела у фабрики идут не лучшим образом, а тут ещё выдоили и без того тощий бюджет, застраховав имущество. Каково?
– Подать как версию? – Склонил голову Постников, один из редакторов «Русских Ведомостей», будто прислушиваясь к невидимому собеседнику, – А пожалуй, что и да!
– Подача, – Он прищёлкнул пальцами, акцентируя внимание, – как одна из версий, нуждающаяся в серьёзной проверке, дабы окончательно обелить честное имя промышленника.
– Честное, – Фыркнул Гиляровский, по котячьи морща лицо, – скажете тоже!
– Я много чего могу сказать, – Усмехнулся редактор в седые усы, – Нам важно дать информацию как бы промежду строк, без возможных юридических последствий, но абсолютно притом прозрачно для читателя!
– Зачем? – Отставив чашку, негромко интересуюсь у меланхолика.
– Подача как бы между строк заставляет читателя чувствовать себя причастным тайнам, – пояснил тот, – Как бы тебе попроще…
– Спасибо, всё ясно.
– Н‑да? – И взгляд – такой, будто пугало заговорило.
– Егорка! – Махнул мне рукой Владимир Алексеевич, – Ко мне? Погоди тогда, заметку напишу.
Закончив быстро, он долго потом ругался, отстаивая самые солёные выражения и словечки, ссылаясь на авторскую подачу и виденья матерьяла. В ответ ссылались на цензуры и штрафы, но до матушек ни у кого не дошло.
Исчерканный лист был поправлен, а потом ещё раз, и вот уже Владимир Алексеевич подхватывает меня под локоток и тащит прочь, выискивая свободный кабинет.
– Рассказывай, – Он седлает стул. Начинаю, как на духу.
– Тяготишься? – Перебивает меня.
– Вас? Нет. Вообще опеки.
Бормотание што‑то вроде «сам такой же», и кивок. Рассказываю про свои мысли с опекой, про зависшево с документами Саньку, про несданное мастерство.
– Ход твоих мыслей мне понятен, – Гиляровский барабанит пальцами по спинке стула и задумывается, замолкая ненадолго, – Мне помнится, ты говорил, что у тебя неплохо с математикой и языками?
Угукаю, и Владимир Алексеевич начинает было екзаменовать меня, но сам быстро конфузится.
– Н‑да, – Он смущённо дёргает ус, – уел! Устроил экзамен, да сам же и обмишурился! Опекун хохочет громко, и от всей души, да и я улыбаюсь неуверенно.
– Везде так?
– С ямами и яминами, – Признаюсь ему, – Математика и точные науки – да, за прогимназию хоть сейчас, да и за гимназию, пожалуй.
– Даже так? – Острый взгляд.
– Ну может, за последний класс неуверенно, – Пожимаю я плечами, – Языки за прогимназию уверенно…
– Литература, – Подсказывает Гиляровский.
– Хуже, – Выдыхается мне, плечи опускаются.
– Что так?
– Да ну! Писано барами, о барах и для бар! Натужно почти всё, а проблемы такие, што и тьфу! Некрасов разве што понимает, а остальные…
Машу рукой и отворачиваюсь, расстроено сопя.
– Не без этого, – С ноткой задумчивости соглашается опекун, – но вообще – в силах преодолеть отставание?
– Ну, – Пожимаю плечами, – читать легко, просто глупости всё ето! И сочинения. Я ж видел, как писать надо, так они все такие – гладенькие, но скучненькие. Как ученические перерисовки за так себе мастером.
– Не без того, – Снова повторяет он, – Ну как?
– Ну… если надо, то и да, – Жму плечами.
– Ат‑тес‑тат, – Раздельно произносит опекун, – Сдаёшь экстерном экзамены за прогимназию, и уже считаешься человеком, достаточно образованным для поступления на службу в какую‑либо контору.
У меня начинает бешено колотиться сердце, но Владимир Алексеевич продолжает:
– Полностью дееспособным ты разумеется не станешь, но получишь примерно те же права, что и при наличии аттестата ремесленного.
– Да!
Сам собой вскидывается кулак, на што опекун смеётся. Немножечко странно – так, будто он одновременно рад за меня и ему немножечко неловко.
– А друг твой, Санька? – Интересуется Владимир Алексеевич, взглядом осаживая меня обратно на стул, – Такой же талантливый?
– Он? Шутите! Много больше! Ну то есть не по наукам, – Быстро поправляюсь я, – но зато как художник – ох и ах!
– Н‑да? – Озадачивается опекун, вцепляясь себе в густые волосы, – Однако… Ладно, придумаю что‑нибудь.
Двадцать восьмая глава
Подгулявший прохожий пхнул нарочито широким плечом, а другой тут же дёрнул за армяк с другой стороны. Всплеснув руками в безнадёжной попытке удержаться на ногах, Иван Карпыч исчез в полутьме провонявшего сцаками и гнилью переулочка.
Били умело. Справный мужик и не последний кулачный боец на деревне, Иван Карпыч пытался было отмахаться, но ни един из богатырских ударов не попадал по супротивникам. В обратку шли короткие, совсем не замашистые, но очень больные тычки, от которых отнимались руки и ноги, а в утробе всё скручивалось в узел.
Били скучно. Никакого азарта на лицах, а будто бабы сечкой капусту рубят, да надоело им ето до чортиков перед глазами. Скушная, порядком поднадоевшая работа, ни уму ни сердцу.
Били долго. Взрослый, матёрый мужик, привышный ко всякому, уже не пытался отмахиваться, и только скулил, безнадёжно пытаясь прикрыться руками и уползти.
В душе поселился даже не страх, а стылый ужас и полная безнадёга. Не столько даже от боли, сколько от етой самой безнадёги, невозможности хоть как‑то ответить. Даже в самых прежестоких драках с кольями и кровищей, противнику доставалось немногим меньше. И азарт с обеих сторон, злоба.