Написано на хорошем французском, но излишняя литературность и неаккуратность почерка, свойственная исключительно низшим слоям населения, прямо таки кричат, что писал никак не француз, а кто‑то из аборигенов Одессы.
Мнящий себя тонким знатоком человеческих душ, адъютант живо представил жидовского мальчишку с томиком французской классики и словарём. Сидит, поганец, злорадно поблёскивает выпуклыми глазами‑маслинами, и мнит себя… да кем‑то там… неважно.
Зевнув, он небрежно скомкал письмо, а затем и конверт, отправив их в корзину для бумаг.
– Катакомбы, подземные ходы, похищенные женщины, – Полицейский покачал головой и снова тягуче зевнул, – тоже, Дюма из Молдаванки!
На мгновение ему пригрезилось, как он раскрывает преступную сеть, и вот уже лично губернатор жмёт ему руку и благодарит…
– Вот же! – Негромко засмеялся полицейский, покосившись в сторону корзины для бумаг, – Ерунда ведь, а зацепило! Может и выйдет неплохой репортёр лет через пять!
Четырнадцатая глава
– Водочки мне для начала, – Деловито сказал бывший мировой судья угодливо склонившемуся перед ним неряшливому половому с битой рожей, – стопочку! Да смотри! Не лафитничек, а то с него начну, да на нём и закончусь!
Аркадий Алексеевич в задумчивости постучал пальцами по липкому от грязи столу, прислушиваясь к хотениям капризного организма.
– Да‑с! – Решил он наконец, – Стопочку, и к ней огурчик такой – маленький и пупырчатый, да на вилочке. Есть?
– Для Вас, – Выдохнул половой перегаром и больными зубами, мотнув давно не мытой головой, тщательно расчёсанной на пробор, – найдём!
– После горячего похлебать, – Продолжил Живинский, – хоть щец, хоть ушки, лишь бы не сидеть потом в ретирадной! А уже потом – лафитничек, да запотевший штоб! Со льда! Ну и к нему всякого закусить. Живо!
Половой испарился, и через полминуты перед судьёй стоял покоцанный подносик со стопочкой и огурчик, наколотый на вилку с отчётливыми жирными следами от пальцев. Выдохнув, Аркадий Алексеевич опрокинул в себя водку и прикусил огурец, всасывая сок и блаженно закатывая несколько припухшие выцветшие глаза с обилием красных прожилок на жёлтом белке.
Посидев так недолго и чувствуя, как похмелье потихонечку отступает, Живинский открыл глаза и потянулся блаженно. Хор‑ро‑шо!
Сквозь табачный дым и кухонный чад, уходящий к высоким сводчатым потолкам, едва пробивается свет газовых рожков, а отродясь немытые окна служат скорее деталью интерьера, чем источником света. Полы присыпаны опилками и песком пополам с разным сором самого сомнительного вида.
– Ушица, – Подоспел запыхавшийся половой, увернувшись от разодравшихся было посетителей, – свеженькая!
Аркадий Алексеевич кивнул благосклонно и приступил к трапезе, заодно оценивая находящихся здесь женщин, пребывающих в разной степени алкогольного опьянения. Чтоб далеко не ходить!
После ушицы последовал лафитничек и блюдо с закусками. Постоянные посетители не мешают трапезе уважаемого человека, давая насладиться едой и хором из отставных солдат с оркестром из ложечника, гармошки и бубна.
Сво‑во праздничка дожду‑ся.
Во гроз‑на му‑жа вцеплюся!
Во гроз‑на му‑жа вцеплюся,
Насмерть раздеруся!
– Ай маладцы! – Орал какой‑то подвыпивший молоденький деловой, отплясывая трепака под музыку, – Как выводят!?
Вышибала с большой дубинкой и физиономией, как нельзя лучше подходящей под скандальную теорию Дарвина, кивал и притоптывал в такт несуразно большой ступнёй, наслаждаясь концертом.
– А подать музыкантам… – Плясун пошарил по карманам, и не найдя искомого, отправился на экспроприацию к соседнему столику. Благородного разбойника там встретили в кулачки, но за него вступились товарищи.
Началась было драка, но в её эпицентр скользнул вышибала, обрушивая на зачинщиков тщательно выверенные удары обмотанной в тряпьё дубинки. К нему присоединилось и несколько посетителей из постоянных, и конфликт быстро прекратился.
– Хлеб, – Захихикал Живинский, позвякивая горлышком лафитника о стопку и побулькивая, – и зрелища! Чем не Рим!
Ободрившись после водочки, он стал рассматривать женщин уже не отвлечённо, а с вполне определённой целью. Взглядом знатока судья отсеивал негодных.
– Пойдём‑ка! – Поманил он не слишком трезвую фемину, показавшуюся ему чуть побойчее и поинтересней прочих.
– Извольте! – Несколько невпопад ответила женщина, подойдя вихляющейся походкой и склонившись так, что полные груди вывалились из расстёгнутого корсажа, – Рупь с полтиной по‑простому, а за трёшечку любые фантазии!
Подёргав за крупные отвислые соски, Живинский захихикал мелко и согласился.
– Трёшечка! И отработаешь по полной, уж будь уверена!
Флигель по летошнему времени полупустой. Добрая половина его обитателей подалась на гастроли по провинциальным городам, и на нарах похрапывает только вусмерть ужравшийся Ермолай Иванович, да постанывает в горячечном бреду избитый мещанами за шулерство Игнатий Фебович.
– Ну‑с, – Скинув с себя одежду, Живинский задвигал бёдрами, – я буду старым, но похотливым лесным сатиром, а ты прекрасной испуганной нимфой. Только не слишком‑то убегай, у меня колени больные!
Поиграв в догонялки с хохочущей нимфой, и всласть полапав оную за интересные места, привычного отклика в организме Аркадий Алексеевич не дождался.
– Давай по‑французски, что ли! – Чуточку раздосадовано сказал судья и уселся на нары, расставив ноги.
– Что старинушка невесел? – Присела фемина между ног, – Хуй головушку повесил?
Ролевые игры и французские изыски не помогли, и Аркадий Алексеевич чувствовал себя раздосадованным и немножечко, самую малость – преданным. Поглядывая на старого боевого товарища, не желавшего стоять по стойке смирно, несмотря на все старания женщины, он только вздыхал и мрачнел с каждой минутой.
– Ну всё! – Решительно сказала наконец проститутка, – У меня уже челюсти сводит! Давай трёшку, да я и пошла!
– Деньги за результат, – Возразил судья, тронув пальцем некогда стойкого бойца.
– За результат… – Проститутка вскочила и упёрла было руки в боки, готовая к сваре, но почти тут же просветлела лицом, найдя выход из неудачно сложившейся ситуации. – Да будет тебе результат! Шпанская мушка… доплатить только придётся! Вперёд!
– Заплачу, заплачу, – Оживился Аркадий Алексеевич, доставая деньги под жадным взглядом проститутки, – Давай!
За шпанской мушкой приободрившийся Живинский принял кокаин, и процесс пошёл. Стоя на четвереньках, фемина исправно подмахивала и отпускала дежурно страстные реплики, долженствующие показать необыкновенные возможности клиента, старательно отрабатывая гонорар. Внезапно судья навалился на неё всем телом, дёрнулся, да и замер.
– Кончил? – Поинтересовалась фемина, но не дождалась ответа. Извернувшись, она выбралась из‑под тела, и увидела остекленевшие глаза.
– Да никак… – Опытная проститутка проверила пульс и весьма равнодушно отнеслась к его отсутствию. Не первый и даже не десятый, чего уж там волноваться!
Зато… она кинула взгляд на прочих обитателей флигеля, но они по‑прежнему пребывали в бреду – один в горячечном, второй в алкогольном. Вытащив деньги из одежд покойника, она пересчитала их и едва не завизжала от свалившегося в руки богатства.
Щёки её раскраснелись, зрачки расширились, а дыханье участилось. Воровато оглянувшись, проститутка метнулась к двери, просунула ножку табурета в щеколду, почти тут же приступив к тщательному обыску комнаты.
* * *
Тётя Песя вместе с Фирой прямо посреди двора делают жару, варя на медленном огне варенье в большом медном тазу. Иногда они машут полотенцами, отгоняя злых ос, норовящих покончить жизнь самоубийством в одуряюще пахучем сиропе, и наглых соседских детей, лезущих куда не надо с желаньем ухватить чужого вкусного.
– Я до города пройтись, – Сообщаю им, поправляя купленную таки соломенную шляпу.
– Почки всё, – Интересуется тётя Песя, мешая деревянной ложкой, – или ещё таки ой? Я к тому, шо если не всё, то без большого надо далеко гулять не стоит.
– Нормально, тётя Песя! Через несколько дней думаю снова начать тренироваться.
– А где Санечка? – Интересуется Фира, относящаяся к нему несколько покровительственно, несмотря на обратную разницу в возрасте, – До художника своего пошёл?
– Угу. Всё, я тоже пошёл. Зайти куда‑то за купить нужно или так?
– Так гуляй, – Отмахнулась тётя Песя, – не хватало ещё мужчин за своим надом посылать!
Наглаживая по дороге встреченных знакомых котов, я потянулся до выхода из Молдаванки. Без цели, просто пошляться.
Танцы и акробатика пока сильно мимо, как и вообще всякая беготня. Остаются книжки, гитара, шахматы и немножечко Фира. Ну и карты вечерами во дворе. Тоже интересно. Когда ум на ум, блеф на блеф, а когда и шулерское всякое можно. Как заранее договоримся. Да не на деньги играем, потому как промеж соседей такое глупо, а так, на шелбаны да на глупости всякие.
Санька у своево художника пропадает целыми днями. А приходит когда, то только и слышно – пропорции, свет, тень… Ну или байки художницкие пересказывает. Пропал человек! Ну да лишь бы на здоровье.
А я вот днями по городу от безделья шатаюсь, но опасливо, всё больше по центральным улицам, даже в переулки заглядываю, только если народу там много, и штоб обязательно женщины тёточного возраста, из самых крикливых по мордам лиц. Спокойней так.
Жду. И газеты читаю, всё больше криминальную и полицейскую хронику, происшествия всякие.
Я же не один и не два детектива прочитал! Знаю што такое облава, про улики там всякое. Даже отпечатки пальцев! Ну ето, правда, больше оттудова ещё.
Письмо отправил, да подробное ведь! Карту, где щель в ету катакомбину искать, саму пещеру намалевал как умел. А я, между прочим, умею! До Саньки сильно далеко, но понятно вполне. Преступников етих словесно и портретно – как смог, с акцентированием на особые приметы.
Где?! Выследить, схватить, провести облову… где?! А нету пока, отчево я весь как на иголках и боюсь, отчаянно боюсь не только за себя, но ещё и за Фиру с Санькой. А ну как?! Ети – всё могут!
– А вот и ответ, – Прошептал я помертвевшими губами, глядя на обезьяна у Ришельевской[22]лестницы, ручкавшевося с городовым вот прямо вась‑вась! Такие себе лучшие приятели, што чуть не сослуживцы.
Он ето, он, ручаться могу! Орангутанг натуральный, только што в одежде, таких даже в большом городе не вдруг встретишь. Фигура, манера двигаться, подёргивание плечом такое себе характерное. Он!
– С‑суки! Вот значица как…
Постоял я так, поглядел, ножик в кармане нащупал, да и за ним. Не бездумно, а нормально так, как положено. Жизнь Хитровская, она мал‑мала учит такому, да из прошлой жизни такое всякое иногда выныривало. Не разберу только, через картинки киношные или через свою жизнь? Запутанно помню, значица.
Обезьяна легко вести, потому как фигура, да и не таится ни разу. От лестницы до порта, и по пути с морячками общается такой себе по‑свойски. Если не знать точно, то такой себе торгаш по мелочи с немножечко контрабандой. В Одессе таких через второго на третьего, никого не удивишь.
Многие здесь так живут, а ещё больше тех, кто вроде как и чиновник или конторщик, но иногда и не совсем, если своё надо прижмёт. Подрабатывают себе в карман. С использованием служебного положения.
Веду я ево, и вроде как даже не в горячке, а мысль такая крутиться, што ето жить не должно. Потому как если он в живых останется, то до конца жизни мне девки те во снах приходить будут.
– Не он… оно! Не человек ето потому как, – Шепчу я, скользя поодаль. Мне ведь не только ети, как их… контакты! Мне он нужен в месте уединённом. А потом ножиком. Небось не будет ждать от мальчишки мелково! А я умею так, штоб не ждали. Научили.
Не севодня если, так присмотреть пока, где он тут крутиться, да с кем. Может, ещё кого узнаю.
Часа два ево вёл, никак не меньше. И ножик через карман всё время нащупываю, што изнутри к брюкам прикреплён. Штоб если што, то не упустить.
Пятнадцатая глава
Ждать… встав в переулке неподалёку от пивной так, штобы не упустить никого, не отрываю глаз от входа. Обезьян занырнул туда, но ведь когда‑нибудь он выйдет, и тогда…
Руки будто сами вынули нож и начали упражняться. Узкое хищное лезвие перетекает меж пальцев, пока я смотрю за входом. В голове будто набат, вены на висках и лбу набрякли, мыслей никаких. Только цель!
Страха перед переулками не осталось, и сунься кто ко мне, так ему же хуже!
– Кхе!
Развернувшись мгновенно, полосую воздух в длинном выпаде, но мою руку перехватывает стальная ладонь Косты, мгновенно повернувшевося боком и впятившего живот.
– И ты… с ними?! – С силой лягаю его в пах, но грек умело разворачивает бедро, подставляя под удар, и встряхивает меня, перехватив за шиворот.
– С ними… с кем!? Егорка, да што с тобой такое?!
Я обмякаю, и набат в голове немного стихает.
– Так, – Коста смотрит мне в глаза и отпускает, – пойдём‑ка! Не знаю, во што ты вляпался, но што‑то мне таки подсказывает, что выляпаться без помощи умного и хорошего меня ты не сможешь!
– Пойдём, – Коста осторожно тянет меня за плечо, – Софья давно тебе не видела, скучает за твои танцы и физиономию. Поедим немножечко, чаю спокойно попьём, а заодно и расскажешь, шо такого случилось что весь такой поднапружиненный и с ножом. А случилось таки очень и очень из ряда вон, так мине подсказывает моя одесская чуйка.
Шли пока, Коста постоянно говорил, говорил и говорил всякую ерундовую нелепицу. Глупости вроде бы, но пока дошли до ево дома на Пересыпи, так и отпустило почти.
– Егорка! – Радостно всплеснула руками София, и спорхнула с высоково крыльца, на ходу обтирая руки об висящее через плечо полотенце, – или ты сегодня таки Шломо?!
– Как угодно, – Отвечаю вяло, не обращая внимания на какие‑то малопонятные знаки, которыми обмениваются супруги поверх моей головы. Чувствую себя так, будто меня до предела надули и передули, а потом сдули назад и ещё в два раза. Чуть‑чуть ещё, и можно будет рулончиком скатывать.
Сели на веранде, выходящей в крохотный, но собственный садик, густо поросший кустами и деревьями. Женщина тут же захлопотала на кухне, втягивая меня и Косту в какие‑то хозяйственные хлопоты. Не так штобы женское какое, а просто тормошила.
– У‑аа! – Басовито заорал младенец из комнат, и Софья тут же метнулась туда.
– Да ты мой сладкий! – Донеслось оттуда, – Описался? Сейчас мама…
Я вроде только моргнул, но вот она, София, сидит передо мной, а на столе полным полнёшенько всево, и даже чуть с напупинкой поверх горочки. И вроде как даже беседу веду, хотя как беседу… Коста с женой сами промеж себя говорят, но иногда как‑то так получается, што вроде как я с ними киваю и соглашаюсь, или нет. Чаще да, потому как правильное говорят.
– Соня, – Промежду делом говорит она, подвигая еду, – я привыкла! Называй меня Соней, я ведь от рыбацких корней, а София, это уже немножко промежду греков, ну и когда официально.
Они кинула на мужа лукавый взгляд, в котором, вот ей‑ей, информации сильно побольше, чем в ином многостраничном письме! Коста чему‑то смутился на миг, и даже отвёл янтарно‑карие глаза.
– … и в море выходила, – Рассказывала Соня, уютно хлопоча и не переставая потчевать меня всякими греческими вкусностями, – ты не думай! Недолго, правда. Но по рыбацкой части всё умею!
– … а Косту я видеть поначалу не хотела! Ты ешь, ешь… Он по молодости с дурнинкой немножечко был, а иногда даже и очень множечко, даже и перебором. Во все глупости, што в Одессе творились, норовил ввязаться с горящими глазами и пудовыми кулаками. Иногда и с дрыном, если поперёк толпы выходил.
– Такой себе рыцарь за справедливость и всё хорошее, – В голосе у неё мелькнули такие странные нотки: вроде как укоряющие, но будто и толикой сладково мёда, – Мальчишка совсем, даром што быку шею свернуть тогда ещё мог! После одной такой истории пришлось даже покинуть пределы сперва города, а потом таки и страны, немножечко даже нелегально.
Завербовался на судно, да через два года только и вернулся. Моряк! Кругосветка за плечами, мыс Горн, Южная Америка, Африка, Азия.
– А главное, – Соня подняла палец, – взрослый! Внутри всё тот же мальчишка, за што его и люблю. Но самую чуточку – повзрослевший!
Потом меня поили крепченным и сладченным чаем до полной сонливой осоловелости и икоты.
Наконец, разморив до состояния полново нестояния, Коста закурил трубку, пыхнул хорошим табаком и попросил негромко:
– Рассказывай.
Слова полились из меня поначалу неохотно, но Костя и Соня так внимательно и участливо слушали, да спрашивали в нужных местах, што и сам не заметил, как разговорился. А потом и разревелся.
– … ви‑идел! – Ревел я, уткнувшись Соне в живот, – Всё‑всё видел! Глаза закрыть боялся… ик!
Казалось всё, што если закрою, то вот они, рядышком уже подкрались!
Соня молча гладила меня по голове, прижимая к себе. И вот ей‑ей! Будто никогда не бывшую старшую сестру нашёл. Не стыдно плакаться‑то родной крови!
… – и раз! По горлу! И на других девок!
– На вот, выпей! – В руку мне ткнулась холодная кружка, пахнущая пустырником и прочими травами таково рода. Ухватил её за ручку не с первого разу, да и выпил, лязгая зубами о пощерблённый фарфор, понемножку успокаиваясь.
Выговорившись и выревевшись, я так и уснул – головой на коленях Сони.
* * *
– Схожу, – Коста с силой стал прочищать трубку, не повышая голос, чтобы не разбудить уснувшего мальчика, на щеках у которого всё ещё виднелись дорожки от слёз, – посмотрю.
– Мальчик не врёт и не придумывает, – Вздохнула супруга, потихонечку поглаживая Егора по голове.
– Знаю, – Коста поднял на жену выразительные глаза, – только кажется мне, што мимо этой истории я никак не пройду.
Жена улыбнулась немножечко грустно.
– Не пройдёшь, – Согласилась она с горделивой печалью, – Не сможешь. Только вот я думаю, што в этот раз нужно не пройти мимо неё в хорошей компании.
– Сергей Жуков, – Коста прикрыл глаза, в которых плеснуло болью.
– Дочь… – Негромко отозвалась София.
– Беня Канцельсон.
– Внучка.
Недолгое молчание Софья мягко, но решительно сказала:
– И я… сестра.
Коста только вздохнул прерывисто, но решительно кивнул.
– Да. И ты.
Несмотря на подробный рассказ и наличие рисунка‑схемы, вход Коста нашёл не без труда, затратив на поиски мало не полчаса. Держа наготове пистолет, он протиснулся в пещеру и замер. Дымом не пахнет, голосов не слышно…
Закрепив фонарь на палке, Коста зажёг его и ужом скользнул за землю, подняв источник света на высоту человеческого роста. Один отнорок, второй… чисто.
С фонарём в руке Коста исследовал катакомбы, примечая малейшие детали.
– Всё сходится, – Пробормотал он, – даже факелы в первой пещере как дрова лежат, прямо‑таки поленница. А это… никак кровь? Да, очень похоже. Намели сверху песок, пока не впиталась, да размели затем, вот и все предосторожности.
Покинув тайное убежище контрабандистов с нескрываемым облегчением, грек отошёл подальше и закурил трубку, глядя на накатывающиеся волны. Он не сомневался, что Беня и Сергей согласятся. Много таких, кто взялся бы…
… мало тех, кто удержит язык за зубами и не наворотит делов в… так сказать, процессе.
* * *
Проснулся я от негромких мужских голосов и густово табачного дыма, заполнившего кухню и лениво выползавшего из настежь открытых окон и дверей.
– Всё нормально? – Склонилось надо мной красивое лицо Сони, и тёплая рука взъерошила волосы, – Вот и славно.
Протирая глаза, с лёгкой опаской гляжу на незнакомых мужчин и перевожу взгляд на Косту.
– Внучка, – Трубкой указывает он на старого, но явно крепкого еврея, по виду из биндюжников.
Такой себе мужчина себе на уме, с каменным лицом и плечами пошире иного шкафа. Етого дяденьку легко представить в оной из историй Ветхого Завета, особенно где про сражения и завоевания. Серьёзный.
– Дочь, – Трубка указывает на русского работягу лет сорока, в косоворотке под горло.
Среднево роста, но жилистый и весь такой себе, што будто из калёной стали. Да не только телесно, но и душевно. Даже глаза как оружейная сталь, и смотрит, ну будто дула винтовочные. Не на меня, а так, вообще.
– Сестра, – Негромко говорит Соня, присаживаясь напротив, и глаза её полыхнули ярче солнца.
– Рассказывай ещё раз, – Мягко говорит Коста, – понимаю, што тяжело, но…
Кивнув резко, я начинаю рассказ наново. Несколько раз меня переспрашивают, в основном интересуясь внешностью работорговцев, какими‑то особенностями поведения, голоса.
Чувствуется, што и тени сомнений нет, просто через рассказ рисуют себе точную картину.
Слёзы не срываются, но рассказывать тяжело, и Соня то и дело подпихивает мне в руку кружку с водой. Горло сводит. Не потому, што рассказывать устал, а так, само.
– Никому и никогда, ладно? – Соня смотрит мне в глаза, крепко сжав ладони, – Ни лучшему другу, ни в бреду, ни на исповеди, ни полвека спустя!
Киваю решительно, а самово ажно колотит.
– Я с вами! Хочу…
– Нет! – Резко обрывает меня Беня, который внучка. Почти тут же он соскользнул с табурета и встал на одно колено, – Пожалуйста, не проси…
Взгляд ево проникает в самую душу.
– Нельзя, когда… дети, – Слова он находит с трудом, – Видеть – уже сильно нехорошо, а делать такое самому и взрослому не каждому под силу.
– В Крымскую войну участвовали даже дети, – Чувствую, што вот прям сейчас разревусь, даже губа затряслась.
– Да, – Кивнул еврей, – было такое. Я… краешком тогда самым. Сильно ударило. А это не война, не пули собирать и не враг где‑то далеко на мушке. Это…
Он замялся, не находя слов, и на помощь пришёл Сергей.
– Резать, – Для наглядности он вытащил наваху и выложил на стол. Пытать, штоб узнать всех причастных, колоть со спины. Не бой, Егорка. Бойня. Резня. Может, двери и окна подпирать, да живьём сжигать. Не война!
– Я… смогу!
Вспомнился тот убитый сторож, но Коста резко мотнул головой.
– Не дай Бог, если сможешь! Взрослые не все так смогут, даже если кто войну прошёл! Одно дело – битва. Ты куда‑то стреляешь, стреляют в тебя. Озверение рукопашной. Другое – так.
Мало кто сможет, очень мало.
– Потому – нет, – Соня наклонилась ко мне, – нам спокойней. За тебя штоб не переживать, понимаешь?
– Дети когда на войне промежду взрослых, это страшно, – Мягко говорит Беня, – Это тогда только, когда всё! Некуда им, совсем некуда. Край! Ну или в тылу, при кухне и штабе. Не потому даже, што детям таки страшно, а потому, шо взрослым за детей.
Киваю. Такой аргумент понятен, так што не буду своё хочу кидать поперёк всехнево надо.
– Ну, – Соня промокает мне глаза, – не плачь! Непосредственно в… этом – нет, нельзя. А помочь, так даже и очень сможешь. Проследить за кем, посторожить, весточку передать.
Понимаешь?
Киваю так, што мало голова не отрывается. Ето я понимаю! Есть солдатики пехотные, которые сами вперёд бегают, в штыковую за отцов‑командиров и царя‑батюшку, будь он неладен! А есть и артиллеристы, да не те которые жахают, а которые снаряды подтаскивают. Всё равно – польза, всё равно – солдаты!
– Да… да! Только… – Складываю руки перед собой, глядя на всех по очереди умоляюще.
– Куда ж мы без тебя, – Серьёзно ответил Коста, – Ты с нами!
* * *
– Займём чем‑нибудь, – Ответила Соня негромко на немой вопрос мужа, когда Егор отошёл по нужде, – не то сам себе приключений найдёт! С лучшими намерениями.
– Девочка права, – Одобрительно проворчал Канцельсон, – займём! Найдём дело, пусть чувствует себя полезным. Может, и сны из‑за этой помощи будут таки сниться ему чуть пореже.
Шестнадцатая глава
– Здрасте вам! – Приподняв шляпу ещё со двора, дядя Фима одарил нас лучащийся улыбкой и запахом пота, бодро поднявшись по скрипучей лестнице на второй етаж.
– Дядя Фима! Моё почтение! – Встав из‑за стола, спешно вытираю руки салфеткой и приветствую уважаемого на Молдаванке человека крепким рукопожатием и вежественным наклоном головы.
– Какие люди до нас дошли! – Всплеснула руками взволнованная визитом тётя Песя, – Садись до нас, попей чаю, уж кипятку для тебя всегда найдётся!
– На то и надеялся, – Отозвался гость, – специально дома не пил после еды, таки надеялся на твой бесплатный чай! А если он будет самую немножечко с заваркой и сахаром, то таки совсем хорошо!
– Хоть целый чайник, – Буркнула негромко Фира, уткнувшись в свою чашку, – могу даже и опрокинуть на колени.
– Ты мине про тот случай? – Повернулся Бляйшман до неё всем телом, – До сих пор таишь нехорошие глупости? Таки очень зря, если хорошенько подумать! Сама‑то хоть помнишь, какие гадости и при каких людях ты сказала этими нежными губами?
Фира покраснела и отвернулась.
– Извините, – После короткой паузы сказала она, повернувшись.
– Да всегда пожалуйста! – Замахал мужчина руками и поддёрнул штаны. Поёрзав, он с удобством устроился на стуле, и подвинул к себе поставленную тётей Песей новую чашку, – Ты таки всерьёз думаешь, што мине доставляет удовольствие процесс кручения грязных ух ляпнувшим што‑то детям? Таки нет, и нет ещё два раза!
– Да! – Неожиданно перебил он сам себя, подняв палец вверх, – Но не то, о чём вы подумали, а совсем даже приятное! Шломо! Ах, как хорошо подходит тебе это имя!
Дядя Фима захихикал мелко, поглядывая странно на тётю Песю и внезапно раскрасневшуюся Фиру. Из кармана пиджака он извлёк конверт и подвинул ко мне по столу.
– Твоя доля за наше общее дело, два процента. Спешу тебя порадовать, что ту же схему мы нашли где применить и помимо предложенного, и это всё те же два процента за светлую голову и молчание промимо нас!
Не вскрывая конверт, сунул ево в карман штанов под любопытственным взглядом женщин, и всем стало почему‑то неловко. Незадачливое молчание прервало шумное сёрбанье кипятка Санькой, и ево же кашлянье от попавшей не в то горло воды.
– Ой! – Удивился он, прокашлявшись, – Дядя Фима? Как вы так… здрасте!
– Заучился, – С ноткой гордости сказала тётя Песя, – Художник будет! Всё малюет и малюет… даже за столом, а?
– Врубель будет! – Отечески посмотрел дядя Фима на Саньку.
– Почему в рубель!? – Всплеснула руками тётя Песя, в корне не согласная с гостем, и готовая отстаивать высокую судьбу постояльца, – Я таки скажу за мальчика, шо за в рубель он может пойти рисовать людей на набережной уже прямо сейчас! Немножечко сильно постарается, особенно если барышня выгуливается с нежадным кавалером, и таки будет ему рубель! А когда выучиться, то будет таки и побольше!
– Да! – Поддержал я её, выпятив подбородок и разворотив плечи, – За больше будет рисовать!
Дядя Фима Бляйшман прокашлялся странно, и поднял руки над столом, зажав в каждой по разной обкусанной печеньке.
– Да я што? Только за! Буду ещё гордится может, шо за одним столом чай с ним пил!
– Таки да, – Согласилась надувшаяся от важности Фира, окончательно записавшая Саньку в младшие братья, хоть по возрасту строго наоборот, – Погодите! Ещё висеть будет на гвоздике в каждом доме!
После обеда и ухода гостя Чиж усвистал до своего художника, даже не поинтересовавшись суммой, и кажется, даже и не вспомнив о деньгах. Я вскрыл, пересчитал (сто восемьдесят рублей копеечка к копеечке!), да и отдал после короткого раздумья тёте Песе.
– Пусть у вас пока. Есть же наверное тайники?
Женщина кивнула как‑то очень торжественно, и убрала конверт за объёмистую пазуху.
– Только штоб молчок! – Предупредила она нас с Фирой, – Не хватало ещё, штоб всякие босяки заинтересовались нашим што и где! Потому как репутация за нас, как за людей Фимы и кого повыше, это конечно да, но таки не до конца! Потом такой может и пожалеет три раза по сто, но што нам‑то с его жалелки, если без денег!?
* * *
Одесский порт никогда не спит, но это в целом, а не так штоб везде и всюду. В летний полдень, когда воздух от жары идёт рябью, продолжаются только самые рассамые срочные по важности работы. Докеры и портовые рабочие прячутся часика на два в укромных местах, штоб переждать жару, и порт кажется вымершим. Даже портовые собаки ленятся гавкать, забившись в тень и прохладу.
Промелькнёт иногда портовый работник, вышедший на улицу по великому надо, да изредка мальчишки стайками и поодиночке, ищут себе интересное. Когда просто приключений от весёлости, а порой и таково, што нужно озираться и бояться, но на выходе получается што‑то прибыточное.
Одного из таких изображаю я, переодевшись в почти рваньё в условленном месте. Такой себе немного подозрительный по жизни, но очень естественный для порта мальчишка.