– Племянник, – С нажимом повторил он, и Фима закивал часто‑часто.
– Родная кровь, – Сказал он наконец, – Потерянное колено Израилево, так сказать! Шломо!
– Вот‑вот! Очень приятно познакомиться с вами, молодой человек, – Атаман[6] протянул руку, и я не без трепета пожал её, – Ну‑ну… какие могут быть счёты в семье!
* * *
– Фима, – Атаман повернулся к Бляйшману, – я не шутил. С ним мы будем вести дела честно, насколько это вообще возможно. Племянник, понял? Ещё очень наивный и потому немножко дурачок, но он дал нам хороший заработок.
Постукивая пальцами по тросточке, атаман проводил взглядом мальчика, с явным облегчением закрывшего за собой калитку, и продолжил:
– Он сам, этот его дружок, как его… Фира, Песса… ну, пусть тоже. Охраняй, Фима! Ему должно быть здесь так хорошо, как дома у мамы!
– Он сирота, – Вставил Бляйшман, потихонечку выдохнув.
– Тем более, Фима, тем более! – Атаман поднял палец, – Одесса‑мама!
Пятая глава
– Проходьте, сударыня, – Вежливо прислонив два пальца к виску, посторонился немолодой городовой, и снова занял пост в дверях дома Логинова на Тверской, встав с самым суровым видом. Гроза преступников и опора трона!
Девочка лет десяти, поминутно приседая и лепеча что‑то оправдательное, приняла у дам по очереди зонты, глядя на них глазами вусмерть перепуганного животного, попавшего в капкан и завидевшего приближающегося охотника.
– Сударыня, – К месту и не к месту лепетала та, приседая в неуклюжем подобии книксена. Нижняя губа её тряслась, а в глазах застыл первобытный ужас и покорность судьбе.
Переглянувшись, женщины не стали донимать ребёнка расспросами и прошли в гостиную, в которой бывали не раз, заказывая себе бельё. Всегда уютная большая комната, в которой суетился любезный хозяин Алексей Фёдорович и его милейшая супруга Вера Михайловна, угождая клиентам, стала серой и неуютной.
Полицейские чины принесли с собой запахи махорки, алкоголя и лука, вмиг пропитавшие скромно, но со вкусом обставленную комнату.
– Сударыни, – Суховато поприветствовал их околоточный, оторвавшись от беседы с одним из полицейских служителей, и целуя руки дамам. Юлии Алексеевне показалось даже, что такой любезный Иван Порфирьевич не рад их видеть, и будто даже тяготиться их присутствием. Впрочем, так наверное и было.
Попечительский комитет при полиции, составленный по решительному настоянию общественности неравнодушными гражданами для случаев подобного рода, воспринимался полицией с изрядной толикой досадливого раздражения. Слишком уж своевольны! Никакого понимания субординации и чувства момента!
– Извольте, – Иван Порфирьевич пригласил дам усесться на диван, и продолжил:
– Одна из учениц в заведении Алексея Фёдоровича Фельдмана вздумала покончить с собой, выпив жавель[7], использующийся для стирки.
– Прачечная на заднем дворе, – Пришлось пояснить околоточному, – принадлежит тому же Фельдману.
– Какой ужас! – Впечатлительная Лидия Михайловна замахала перед собой изящной пухлой ладошкой. В такт движениям заколыхались перья на модной шляпке, – Бедное дитя! Надеюсь, с ней всё порядке?
– Жива, – Суховато ответил Иван Порфирьевич, – но выяснились новые обстоятельства. Со слов несостоявшейся самоубийцы, пойти на такой шаг её заставило изнасилование владельцем заведения.
Лидия Михайловна ещё сильней замахала ладошками и сделал обморочное лицо. Но Юлия Алексеевна и Гертруда Антоновна старательно не заметили страданий товарки, и вместо того, чтобы утешать тонкую и чувствительную натуру, насели на околоточного.
– … акушерка подтвердила, что эта ученица уже не девственница, и тогда Вера Михайловна, пользуясь отсутствием мужа, велела той проверить девственность прочих учениц. Как выяснилось, все ученицы старше девяти лет были лишены девственности[8]. По их словам – непосредственно хозяином.
Такие подробности заставили сцепить зубы даже Юлию Алексеевну с Гертрудой Антоновной, но перебивать околоточного они не стали, лишь изредка задавая наводящие вопросы.
– Можно, – Гертруда Антоновна огляделась по сторонам, – задать несколько вопросов акушерке?
– Она будет вызвана на допрос в полицейский участок несколько позже, – Вильнул Иван Порфирьевич.
– Вы её отпустили? – Подхватилась Юлия Алексеевна.
– Никак нет‑с! Участие в этом деле акушерки всплыло случайно, – Околоточный выглядел так, будто у него разом разболелись все зубы.
– То есть она даже не стала доносить в полицию? – Не унималась учительница, – Столь вопиющий случай?!
– Помилуйте, что ж тут вопиющего!? – Вспылил Иван Порфирьевич и плотно замкнул рот, понимая, что сказал лишнего. Дальше он говорил неохотно и почти односложно, обдумывая каждое слово, которые приходилось вытягивать едва ли не клещами.
Он явно мечтал, чтобы навязанные ему дамы из попечительского комитета провалились в преисподнюю, но дамы оказались упорными, как породистые английские бульдоги. Единственное, Иван Порфирьевич смог сделать допросы максимально быстрыми и упрощёнными, намереваясь как следует поработать со свидетелями и потерпевшими уже в полицейском участке, без посторонних глаз и ушей.
– … так ето, – Дворник отчаянно косил глазами то наседавших дам, то на начальство, не зная толком, что же ему говорить, и когда эту говорильню прекращать, – бывалоча, што и на мороз. Ну, в платьях, а в чём же ишо? Провинились если за што, так и получай! Как же без наказаний‑то учить?
– Розги? – Кучер вполне словоохотлив, – Как же, пучками возил, кажный день почитай! Бывалоча, што и не хватало!
– … Били? Что ж не бить! – Допрашиваемая ученица, девочка лет двенадцати, испуганным зверьком водила по сторонам головой и отчаянно косила глазами. Не заметив хозяина и хозяйку, успокоилась немного, и стала отвечать.
– … да оба! Когда хозяин, а когда и хозяйка! Розгами секли, а когда не хватало, то Алексей Фёдорович метлу мог у дворника взять, и оттудова уже прутья повыдирать.
– А кулаками? – Юлия Алексеевна не отводила глаз от девочки, пытаясь поймать взгляд.
– По‑всякому! Кулаками, ладонями, ногами, за волосья тягать! Вот! – Девочка наклонила голову и раздвинула волосы на затылке, показывая запекшуюся кровь, – Вчера только Вера Михайловна тягала!
– А насилие? – Вмешалась Гертруда Антоновна.
– Дамы, – Попытался остановить их околоточный, – девочка сейчас возбуждена и может наговорить всякой ерунды, о которой потом пожалеет!
– Насилие было?
– Ну как насилие? – Философски ответила девочка, – Сперва да. А потом так… заведёт в чулан, подол задерёт, да и знай себе охаживает.
– По согласию?
– Как же не соглашаться‑то? Хозяин! Не согласишься коли, так и получишь тумаков, а потом всё тож самое, только хуже. А так руками в стену упрусь, да и покряхтываю. Больно конечно… но так‑то по согласию, ты поди не согласись!
– Оговорили, – Спокойно повторил околоточный, когда через пару дней дамы из комитета обратились к нему, – так вот!
Видя, что женщины возмущены до глубины души, Иван Порфирьевич встал.
– Голубушки! Да что ж вы на меня накинулись! Проедем в больницу, поговорим с пострадавшей.
– Так… оговорила! – Безучастно твердила несостоявшаяся самоубийца, лёжа на больничной койке, – Скучно стало!
– Я испорченная с самого детства, потому и оговорила. Девственности? Бродягу алко… алкоголичного на улице подцепила, да и порвалась. И потом тоже – когда за леденечик, а когда и от… – Глаза её на миг вильнули куда‑то в сторону, – чрез… чрезмерной нимфомании.
Вглядываясь напряжённо в потухшие глаза девочки, учительница случайно увидела в отражении оконного стекла фигура околоточного кивающего в такт словам.
– Вот видите? – Иван Порфирьевич по окончанию беседы, совершенно не удовлетворившей женщин, развёл руками, делая вид сочувствующий и немного укоризненный, – Разумеется, дыма вовсе без огня не бывает! Розги им достаются, да и в платьях на мороз могут выскочить сгоряча, если поленятся верхнюю одежду накинуть. А волосы выдернутые, так это скорее результат ссор между самими девочками!
– Поверьте моему опыту! – Околоточный, провожая дам к выходу, пытался убедить их, но те не слушали, ускорив шаги.
– Супруги! Супруги повздорили, да и наговорили друг на друга лишнего, как это и бывает нередко! И девочек…
– И‑эх! – Иван Порфирьевич со злостью глянул вслед отъезжающему извозчику, – Либеральная общественность, туды её в качель!
Вытащив было портсигар, спрятал его обратно, с тоской предвкушая объяснения с начальством. Деньги от Фельдмана он не брал – ни «за сокрытие», ни «вообще», здесь он чист!
А вот супруге придётся искать другую белошвейную мастерскую – чтоб за символическую плату обшивали. И скандал на участке, опять же! Везде тоже самое, но не везде эта чортова общественность имеется. А ты не попадайся!
– И‑эх! Либералы чортовы! Погубят страну!
* * *
– А ты когда увидишь, где тут у нас деньги лежат, мне покажешь? – Поинтересовалась Фирка, пока мы шли в город с самого утра, потому как для моря мы всё‑таки облезли.
Я только хмыкнул многозначительно, да отмолчался. Потому как одно дело красивость сказать, а в жизни вот всё как‑то не так выходит. Не рассказывать же ей об институтской афере, в самом‑то деле? Баба ведь, хоть маленькая! У тех тайны, особенно чужие, на языке не держатся. Все договорённости тогда побоку!
В город мы поначалу собирались только втроём, потому как браты у Фирки маленькие, а тот самый волосатый Мендель ничем, кроме етой самой волосатости, и неинтересен. Не сошлись как‑то. Такой себе ниочёмка мамин, да ещё и обидевшийся на нас за книжки.
– Фира! – Махая издали, нагнал нас вскоре какой‑то улыбчивый парнишка чуток постарше меня, в пристяжке с двумя крепышами, по виду етаких начинающих биндюжников, никак не меньше, чем по пятнадцать годков, – ты в город?
– Иосиф? – Удивилась та, – В город. Давно не виделись, как твой папеле?
– Спасибо, за ним всё хорошо, – Разулыбался тот, – мамеле тоже горем за таким сыном не убита. Знакомцы твои?
– Ну…
– Шломо. Вроде как, – Представился я, выходя вперёд, – а ето Рувим.
– Вот те крест который, да?! Ёся! Просто Ёся, без вроде! – Пожал мне тот руку, – А те два бугая, шо за мной, это Самуил и Товия.
– А кто из кто?
– А никакой разницы! – Засмеялся Ёся, подмигивая насупившемуся было Чижу.
– Такие себе два молодца, одинаковых с яйца! – Вырвалося у меня, но ни Ёся, ни бугаи не обиделись, только посмеявшись.
– Таки близнецы, – Басом, как из пустой бочки, протянул один из них, осторожно пожимая мою руку корявой грабкой, мало чем отличимой от неструганой деревяхи, – Дядя Фима зашёл за нами Ёсика, а мы уже за вами. Проводить и присмотреть, потому што гостеприимство!
Санька озадачился было, но я потихонечку пояснил ему про охрану, и дружок успокоился, явственно выдохнув. Потому как драк мы хоть и не боимся, но самим нарываться не с руки, особенно в чужом городе.
С етими бугаями хотя бы шпанюки местные сразу кидаться не станут, а подойдут на поговорить. А то мало ли, может остались особенно тупые, до которых ещё не довели новую политику.
Мы пока по Молдаванке шли, так постоянно кто‑то из парней отделялся, и к местным етак вразвалочку. Постоят, поговорят так недолго, и снова за нами. Разъясняли за нас, значица.
Через Балковскую улицу вышли на сад Дюка, и ничево так! В Москве‑то оно не хуже, но там очень уж на «чистую» и «нечистую» публику делят, и отчево я был в парках московских столько, што по пальцам пересчитать можно. Аккурат в те дни только, когда праздники великие, и до гуляний в парках всякий люд допускался, кроме разве что вовсе уж нищеты. Ну то есть не только хитровцев, но вообще трущобников всяких и прочей бедноты, у которых выходного платья нет.
Фира по сторонам покосилась, а потом свою руку через мою продела. Стыдно почему‑то стало, и приятно одновременно. С барышней гуляю! Барышня из Фиры так себе – што по возрасту, што по повадкам, зато красивая!
Гуляем так, и мысли текут ниочёмные. Просто хорошо! Санька потихонечку разговорился с идишами, да и приотстали они.
А потом у меня ноги сами будто – раз! И встали. И к павильону понесли. Такой себе у пруда, открытый, с прилавком на улицу.
– Будем посмотреть, или как? – Ехидничает слегонца приказчик за прилавком, и руки так разводит, вроде как товар охватывает. А товар такой, музыкальный весь! Гитары, гармошки губные, тетрадки с нотами.
– Пойдём отсюда, – Говорит тихонечко Фира, и за рукав тянет, – дорого здесь очень, в городе дешевле почти всё.
А я как заворожённый, да к гитаре.
– Можно?
– Вам посмотреть или сразу завернуть?
Понимает, стервь, што денег у меня если и есть, то на булку хлеба.
– Штобы да, так нет! Дайте сперва пощупать инструмент руками, чем сразу спрашивать за деньги!
Вот ей‑ей, хотелось ему гадость в лицо мне сказать, но тут парни подошли, и приказчик заткнулся на вздохе. Дал мне гитару в руки, а морда самово кислая такая, што ясно – отойдём чуть, так он ввернутую взад гитару будет нарочито тряпочкой елозить.
Взял я инструмент в руки, да привычно так! Руками по струнам, настроил под себя, и взад вернул. С трудом! Потом мелочью в кармане звякнул, а у меня всево полтинник там от всего былово богачества, ну и оклемался.
Отошёл в сторонку, да и стою, мелочью позвякиваю. Фира рядышком, по руке гладит. Молча!
Я снова руку крендельком свернул, да и пошли дальше по парку гулять. Недолго гуляли, пока на шахматистов не наткнулись. Такие себе умственные мужчины за столиками, а то и просто на лавочках.
Постоял у одного, у другого, а потом часы песочные заприметил, и думаю – ага! Прошёлся да приглядел, где на тридцать секунд часы стоят, да и туда.
Походил, к партиям присмотрелся, к людям. Такие нужны, штоб время провести пришли, да не слишком надменные. Нашёл такого дяденьку, по виду из рантье небогатых, ну или шулеров средней руки, если говорить за Одессу. Здесь не вдруг и поймёшь, кто есть кто, да и не вдруг тоже.
Сидит на лавочке, скучает, сам с собой играет. Не так штобы молодой, и волосы такие чёрные, што сразу видно – красится! Седину закрашивает, значица.
Я остановился рядышком, да гривенник подбросил.
– Блиц?
– Имеете на взять перекинуть[9]? – И взгляд такой саркастический.
– На заработать имею, – Киваю и сажусь напротив, – мне до вечера ещё гитару насобирать надо, хочется потому как.
– Уважаю здоровую наглость, – Хрюкнул смешливо дяденька, да и начал расставлять фигуры, – но не обещаю ублажить ваши воспалённые хотения.
– Тридцать секунд по лондонским правилам[10] или как?
– Или как, это как?! – Засмеялся дяденька, – Давай по лондонским.
– Шломо, – Представляюсь я.
– Н‑да? Скорее Иван, ну да твоё дело. Агафоник Юльевич. Ну‑с…
… он сделал первый ход.
– … однако, – Озадаченно сказал он, теребя подкрашенный чёрный ус, – Однако! Повторим?
– За ваши деньги почему бы и не да?
Шестая глава
– Спасибо, тётя Песя, – Благодарю хозяйку и не без труда встаю из‑за стола, всерьёз думая о том, штобы пришить на штаны лямку через плечо, потому как после таких обедов пуговица на живот давит так, што просто ох.
– Ой, да всегда пожалуйста, – Смущается та, – Может, доешь‑таки рыбку? А то котам отдавать придётся!
– Мрау! – Подтвердил басом рыжий всехний кот, крутящийся под ногами, и тиранулся о ногу тёти Песи.
– Ну как знаешь!
Котяра перехватил рыбку ещё в полёте и заурчал судовым двигателем, пожирая лакомство.
– Спасибо, тётя Песя, – Поднялся вслед за мной Санька, – Непривычная еда, но вкусно – страсть!
– А то ж! – Подбоченилась та, – Фира сегодня старалась, во кому‑то жена достанется!
– Ма‑ам! – Смущённо протянула девочка, стреляя в мою сторону глазами, отчево мне почему‑то стало неловко и хорошо одновременно.
Вперевалочку спустились в прохладный подвальчик. Сиеста у нас, как у местных. Встаём чуть не раньше солнца, потом на море пешком бегаем, штоб мелюзга не прицепилась, потому как уследить за ними ну невозможно! Так тока, ровесники иногда с нами, а иногда и нет, втроём чаще.
Плаваем и ныряем до одури, даже дружок мой потихонечку учиться, хотя пока и на мелководье. А потом и отрабатываем – то коленца какие, то акробатику, то рукопашество и ногодрыжество бойцовское всякое.
Фирка в такие минуты обычно сидит и смотрит просто, а то мидий начинает собирать или ещё што. А когда плясать начинаем, так сразу здесь! Раз! И будто всегда тут была, хотя тока‑тока чуть не за горизонт уходила.
Я с ней пляшу, а Санька с подругой её, Рахилью. Но ето он так, чисто из вежливости, потому как больно носата девчонка!
Потом снова купаемся и назад. Обед, значица, и сиеста. Потом когда как, чаще по Молдаванке шаримся, да с местными знакомимся. В парк Дюковский ещё, но ето уже под вечер самый.
Ну и вечером во дворе чуть не заполночь сидим. В карты играем, байки рассказываем. Душевно!
Две недели завтра будет, как в Одессе живём, а дальше Дерибасовской и не выбирались. Всё какие‑то дела‑делишки находятся, што вроде как и да, но таки нет. Драчка сперва, потом в шахматы загорелось мне, потом Ёся знакомил нас со шпаной местной и входами‑выходами через улочки‑проулочки.
Кто понимает если, то ого! Завсегда теперь помогут, если вдруг што. На Хитровке мне для таково вот чуть не год прожить пришлось, а тут раз! И друг ты всем сердешный. Хорошие люди.
Санька иногда гыкает, што вокруг меня сплошные Циперовичи, Рабиновичи, Бляйшманы, Кацы и Шацы, но тут уж как есть! Попал сюда через идишей, так через них и живу.
Даже с гитарой тоже через них вышло. Начал было в шахматы на деньги, штоб насобирать, а утром стоит футляр у порога, да с письмецом. И гитара там, да такая, што ого! Не каждому благородию по карману в такую цену. А в письмеце записочка, что подарок ето от Фимы Бляйшмана для любимово приёмново племянника. Меня, значица. Душевно!
Но вот ей‑ей! Хочется посмотреть за всю Одессу, а не только за Молдаванку! А то совсем уже идишем становиться стал.
– Што фыркаешь‑то конём? – Поинтересовался Санька, похлопывая себя по надувшемуся барабаном пузу со счастливой улыбкой вкусно пожравшево человека.
– Да думаю, што совсем уже жидом стал на Молдаванке етой! – Поворотился я к нему, – Меня севодня спросили о чём‑то, так я на идише и ответил! На русском спросили! А?!
Чиж залился беззвучным смехом, ажно до слёз. Глянет на меня, да и снова смехом давится.
– Шло… Шломо! – Выпалил он наконец, – Ты так тово и глядишь, гиюр[11] примешь через годик, да и поедешь в Эрец Исраэль!
– А сам‑то! Сам! Давно ли такие слова выучил, а теперь вот – дразнишься даже!
Хохотали долго, дразня друг дружку, да и угомонились потихонечку.
– … Мендель! Мендель, горе в еврейской семье!
– А? – Сел на топчане, протирая глаза, да тут же почти и встал. Жара спадать начала, и не нужно на часы глядеть, штобы понимать, што дело к вечеру движется.
Сунулся было к чайнику, потому как пить охота, но остановился. Вода местная гадкая, невкусная, да ещё и холера, мать её ети! Не так штобы прямо сейчас гуляет, но и далеко от Одессы ета зараза и не отходит. Так што пить надо или чай, или как мне насоветовали – лимон туда давить. Кисло, а куда деваться?
– Полей, – Попросил Санька, нагнувшись над ведром и тут же зафыркав под тонкой струйкой, – уф! Тебе полить?
– Угу!
– Севодня в парк Дюковский, или как?
– Или как! Хочу Одессу посмотреть, а то вот ей‑ей, смешно уже! Приехали в город, а как с вокзала прошли, так с Молдаванки считай и не выбирались! Всё! Руки в ноги и пошли!
– Просто? – Чуть удивился Санька.
– Агась!
Одев парадную рубашку, покосился на ботинки, но одевать не стал.
– Фира! – С порога окликнул девчонку, тихохонько разговаривающую с подружкой под деревом в центре двора, – айда в город!
– Ага! – Без тени сомнений отозвалась та, – Маме только скажу!
Ботиночки простучали по лестнице, и через полминуты Фира ссыпалась обратно, успев натянуть нарядное платьице и причесаться под город.
– Пошли? – И под руку меня! Так и пошли со двора, как взрослые ходят.
Пока из Молдаванки не вышли, всё думалось, што вот‑вот появятся опять парнищи местные, да завернут назад под каким‑нибудь предлогом, но нет! А я уж думать начал было, што они меня от себя пускать не хотят, но наверное, просто совпадение.
Пошли по Балковской неспехом, да Фира рассказывает мне всякое интересное о городе.
– Шломо! Рувим! Уф! Еле догнал, – Запыхавшийся Ёся смотрел на нас с укоризной, – Ну и зачем вы так?
– Мы за надом! А вот ето што было? – Интересуюсь я не без раздражения.
– Охрана, – Вздохнул Ёся, косясь на Фиру, – дядя Фима и те, кто над ними, делят сейчас найденную тобой полянку. Ничего такого, штобы вот серьёзно, но какие‑то мелочи могут омрачить молодую жизнь.
– А сразу таки нет?
– Так думали, што сразу! – Всплеснул руками Ёся, оглядываясь назад, на приближающихся близнецов, – А вышло так, што вот! Говорю же – мелочи, но не хотелось портить вам отдых у самого Чорного моря!
– А што может быть? – насторожился Санька, делая морду кирпичом и моментально выцветая глазами, – Серьёзное што?
– Та не! На всякий случай штоб! – Замахал руками Ёсик, – Ви же знаете, што когда знают двое, знает и каждая свинья! Таки здесь знают побольше чем, двое, так и свиней может найтись побольше!
– Обрезанных, – Фыркнул Чиж.
– Ну не без этого! – Развёл руками Ёсик с обречённым видом, – Таки што? Да?
– Таки да, – Вздыхаю я, поглядывая на Фиру, чуть не лопающуюся от любопытства.
– Это ты деньги нашёл, да дяде Фиме и показал? – Быстро поняла всё она.
– Агась. Тьфу! То есть, таки да!
– О! – Фира чуть крепче взяла меня под локоть и надулась, ну чисто как жаба, с видом превосходства оглядев профланировавшую мимо барышню старшево гимназического возраста, шедшую под ручку с мичманцом.
Я поглядел на ту барышню, потом на Фиру, и понял, что Фира таки лучше, и между нами – сильно. Выпуклостей пока нет, но судя по тёте Песе, будут непременно! А лицо куда как получше, чем у той барышни, да и…
Я призадумался.
… пожалуй, што и вообще! Не вообще‑вообще, но пожалуй, што таки да! Но потом.
Барышня, што с офицером, оглядела нас, и чему‑то засмеялась тихонечко. Вот дура!
– Ну што, – Поглядываю на близнецов и на Ёсика, – в город всё‑таки можно?
– С нами да, – Твёрдо ответил тот, – на всякую шпану мелкую нас хватит, а на крупную там уже договорились.
– Ну тогда, – Стукнув себе по набитому серебром карману, – по мороженому? Угощаю!
Самуил и Товия закивали радостно и пристроились в кильватер, высматривая мороженщика. Таковой нашёлся быстро – Одесса, лето!
– Четыре пломбира, – Сказал я важно, отстояв короткую очередь. Худой мороженщик, по виду из греков, протянул нам лакомство, улыбаясь в прокуренные жёлто‑сивые усы. Съев лакомство тут же, не отходя далеко, похлопал себя по животу, огляделся на Фиру и Саньку, да и заказал ещё. Гуляем!
Пошли важные, на господ встреченных без страха глядим. Чай, не Москва! Да и мы не оборванцами выглядим Хитровскими, а нормальными такими мещанами, не из самых бедных.
А запахи! На Молдаванке всё ж таки скучено, запашки немного тово. Рыбой пахнет, да сцаниной и иным чем человеческим. А здесь, на какой‑никакой, а широкой улице, воздушок обвевает. Морем пахнет, акациями, зеленью всякой вкусной. И камнями!
Вот ей‑ей, сказал бы кто, што камни раскалённые пахнуть могут здоровски, так пальцем у виска покрутил бы! А когда вместе с запахами моря и прочими, так очень даже и да!
На Ольгиевском спуске Санька на тумбу наткнулся.
– Цирк шапито, – Прочёл он чисто, без складов. На афише танцевала красивая женщина в бесстыдном наряде с голыми почти што ногами, скакал на лошади мужчина с совершенно тараканьими усами и вздыбливался силач, похожий на вставшево на дыбки медведя, невесть зачем взявшево в лапы всякую тяжёлую чугунину, – Што ето?
– Ето, – Я полез было в затылок – почесать, ну и за объяснениями, а потом и рукой махнул, – ето смотреть надо! Пошли!
– Первый ряд, – Важно сказал я в кассе, не смущаясь за босые ноги. Подумаешь! – И штоб рядышком!
Уселись так, што я в серёдке, Фирка справа, Чиж слева, а охрана от дяди Фимы по бокам. Народ тока‑тока собирается, и по проходам ходят ковёрные, помогая им найти места и отпуская несмешные шутки.
На первом ряду чистая публика стала рассаживаться, ажно неудобно на миг стало. Особенно когда прошла белокурая барышня моих примерно лет, с толстым господином, похожим на неё. Ну то есть наоборот.
Покосилась такая на мои и Санькины босые ноги, и глаза выпучила, да ладошку ко рту. Сели как назло рядышком, да на нас косятся. Я озлился – ногу на ногу по‑светски положил, да и пальцами зашевелил. Вверх‑вниз, а потом и вовсе растопырил их, будто ромашку с лепестками через раз.
Та к отцу, шепчет што‑то. Покосился на меня етот господин брезгливо, да и усмехнулся.
– Ряженые! Цирковые на первых рядах всегда держат несколько подставных, из своих.
Да на французском всё ето. А я и брякнул:
– Сам ты подставной, господин хороший! – Да на языке Вольтера. Засмеялись те господа, и дочка уже не брезгливо на меня смотрит, а вроде как на артиста, с интересом.
Тут парад‑алле[12] начался. Прошли по арене все цирковые, публику раззадоривая.
Потом начались номера всякие – скушные, как по мне. Но Фирка и Санька ахали где нужно – восторгалися, значица. Клоуны глупостями всякими занимались, потом лошади с наездниками, ну ето хоть интересно! Такая себе выездка с акробатикой.
Потом уже настоящие акробаты на арену выбежали, и ну крутиться! Сальто вертели всякие, друг дружку подбрасывали. А рядом клоун крутится, да передразнивает по всяческому.
– Да это всякий умеет! – И голос такой пронзительный, противный, на всю арену. Те сальто‑мортале крутят, клоун кувыркается нелепо, и после с важным видом раскланивается. И всё время повторяет, што ето всякий сумеет.
А потом меня за руку раз! А у меня рефлекс. На арену‑то меня клоун выдернул, потому как мужчина взрослый и жилистый, а дальше всё. Он с вывихнутой рукой лежит, мордой размалёванной в пол, я на нём, руку выворачиваю, а публика хохочет.
Тьфу ты, думаю. На ровном месте в историю попал, ну што за судьба такая! Назад было засобирался, ну глянул – сидят Фирка с Санькой, глазами восторженно пялятся, ну и остался!
Клоун молодец, как так и надо продолжает. Покряхтел так, оббежал меня опасливо, отчево публика снова захохотала.
– Вот это, – Говорит, – я понимаю! Искусство джиу‑джитсу! А это так…
И рукой машет на акробатов.
… – каждый повторить может!
А меня што‑то закусило, ну и повторил кое‑што! Так‑то я не акробат, но на руках походить иль сальто с фляком крутануть, што ж тут таково для танцора хорошево? А потом в нижний брейк ушёл, да и вверх вышел, на руки. Попрыгал на руках, ногами в разные стороны помахал, с рук‑то. Публика ахает, а акробаты молодцами оказались – взяли, да и захлопали!
Назад когда с цирка шли, Ёсик задумчивый был, я даже пошутил:
– Ушёл в себя, вернусь не скоро!
Посмеялись, а Ёсик даже не среагировал на шуточку.
– Ты обучать кого будешь? – И на меня смотрит.
– Да не собирался даже! Так, Саньку малость, ну и Фиру.
– Тогда ой! – Серьёзно так говорит, – Потому как к тебе ещё до сегодня половина босяков с Молдаванки за научить придёт. Оно конечно, «нет» даже от дяди Фимы, это серьёзное «нет», не говоря уж о повыше. Но я бы лучше расстарался хоть на пару разиков в неделю, потому как Молдаванка, она такая! Но решать тебе.
– Вот же ж! – И руками себе в волосья – для стимуляции мыслительного процесса, значица. Где бы на всё это время найти!
Потому как оно хоть и лето, но за книжки забывать нельзя, не зря ж тащил!? Танцы ещё, шахматы, гитара, Одесса и вообще… Фира, например.
– Где бы мне взять секретаря и двадцать шесть часов в сутки?!
Седьмая глава
– Руки! – Скомандовала тётя Песя, и я задрал их наверх.
«– Тренировка для семейной жизни», – Вылезло из глубин подсознания.
Тётя Песя тем временем подшивала жилетку прямо на мне, што‑то там намётывая и закалывая.
– Опусти. Покрутись теперь, будто танцуешь… ну как на тебя шито! И кипу давай‑ка! А?
Толкнув меня к зеркалу, она замерла сзади с видом счастливой мамаши, удерживая за плечи. В зеркале отражался вроде как и Егор, но вроде как и Шломо, только што пейсов не хватает. Ну да в Одессе таких много! Да и блондинистых идишей достаточно, особенно если взять за польских или немецких.
– Ну… нормально, – Повторяю неуверенно, – То есть хорошо! Странно просто.
– Замечательно выглядишь! Всё, руки в гору!