Маскхалаты на нас были с иголочки, даже блестели при неярком свете взлетающих вдали ракет. Замаскировались в снегу и ждем. Из проползавшей над нами тучки пошел снег. Видимость уменьшилась. Это нам на руку. Ждем. Одеты были тепло, и вначале лежать в снегу было даже приятно. Но, к счастью, ждать пришлось недолго. Минут через пятнадцать — двадцать заметили силуэт, который двигался вдоль бруствера в нашу сторону. Немец приближается, периодически нагибаясь, подтягивает кабель. Местами даже разгребает снег и подходит к нам все ближе и ближе. Он увлечен работой. Так он спокойно подошел к нашей засаде. Вероятно, он думал о чем-то своем и не заметил, как мы его окружили. Дандыбаев прыжком подскочил к нему и схватил за руку, которая держала котелок, и попытался с силой ее вывернуть. Немец каким-то неуловимым движением вырвался, но поскользнулся и упал в снег. Поняв, кто мы, он укусил Дандыбаева. Володя Крохин, который оказался ближе всех к нему, ударил фрица стволом автомата по голове, однако удар в спешке не рассчитал, и он пришелся по уху. Пол-уха у немца как не бывало. От боли и страха он закричал, начал крутиться у наших ног и все пытался засунуть руку в карман. Потом мы из него извлекли нож. Немец был убежден, что он нам нужен живым, и криком пытался привлечь внимание своих, звал на помощь. Немцы начали бросать сигнальные ракеты. С минуты на минуту они могут быть и здесь.
Тут Сашка Шашкин хватил его гранатой по голове, и тот сник. Моментально хватаем его за руки и за ноги, подтаскиваем к недорытой траншее, по которой только что ползли сами, спускаем и, пригнувшись, несем нашу добычу. Нести его в траншее тяжело и неудобно. Часть группы отходит с пленным, движется впереди, а остальные разведчики вместе с саперами прикрывают наш отход. Саперы за нами быстро устанавливают в начале траншеи противопехотные мины. Потом мы их пропускаем, и они вместе с группой нападения и пленным торопливо отходят. С группой прикрытия отходит и Дышинский. А вот и наша траншея — она в полный рост. Вот теперь-то противник и обрушивает на нас яростный, но запоздалый огонь. С громким злым визгом над головой прошла еще одна очередь. Но нас она не достает. Мы в укрытии. Мелко вздрагивает в такт близким разрывам земля. Снопы искр, как электросваркой, высвечивают лица друзей, даже дно траншеи, свистят над головой пули. Переждав налет, направляемся на выход. К этому времени очухался и пленный.
|
|
В приподнятом настроении в полный рост покидаем передний край, который провожает нас зарницами орудийных выстрелов на горизонте да разрывами мин и снарядов поблизости.
И когда уже отошли с полкилометра — снова попали под огневой налет. Справа и слева засверкали разрывы, в нос полез резкий запах тротила. Налет кончился, все встали, начали отряхиваться. Только Сашка Шашкин остался лежать на земле. Он стонал, от боли страдальчески перекосился рот, из которого исходило прерывистое дыхание. Наложили повязку — вскоре он затих, и его будто налитое свинцом тело принесли в Бекетовку. Так мы потеряли еще одного своего товарища.
Дышинский с тех пор стал возглавлять разведгруппу, а через неделю-полторы был назначен помкомвзвода. Все закономерно. Чтобы стать вожаком даже в самом маленьком коллективе, надо пройти испытание. Он его прошел с честью. Что меня в нем поражало — это зрелость суждений, умение поставить себя в положение противника, взвесить, оценить обстановку. Ведь сколько офицеров и сержантов побывало около этой траншеи, но никому и в голову не пришла мысль подобраться по заминированной, а фактически безобидной, когда ударили морозы, траншее.
|
|
На этом Пчелинцев прервал свой рассказ, достал из кармана пачку «Беломора», извлек из нее папиросу, размял ее, а потом долго сидел молча, не прикуривая.
О себе Андрей Дмитриевич говорить не стал. Посчитал неудобным…
— …И еще я узнал там, под Сталинградом, и запомнил на всю жизнь, — продолжал Андрей, — без железной спайки людей, без веры в своего товарища, как в себя, не может быть успеха. Если же все это есть — как бы ни было тяжело, но чувствуешь свою силу, а это — уже залог победы.
Бои в Сталинграде продолжались. И Дышинский пишет домой: «Я в рядах тех, кто уничтожает группировку гитлеровцев. Мы успешно ведем наступление. Позавчера я был в городе — ни одного жилого дома, сплошные развалины. Враг огрызается, но здесь ему уже конец».
О последних боях под Сталинградом Владимир писал и Косте Рапакову: «Добрый день, Костя! Сегодня у нас праздник. Немцам в Сталинграде пришел «капут». Наконец-то мы увидели плоды своей работы на этом участке фронта. Ведь четыре месяца мы работали над этим. Четыре месяца штурмовали, не давали гаду взять инициативу в свои руки. Пишу это письмо и слышу последнюю канонаду орудий в Сталинграде. Офицерство засело в центральных домах и не хочет сложить оружие. Но это уже последний грохот над городом Сталинградом. Мне не пришлось участвовать в конце действия. Ведь мы же их начинали в октябре [бить]. 27 января меня ранило в щеку осколком. Не везет мне на «рожу». Второй раз [ранило] в нее. Я чувствую себя хорошо, надеюсь быстро поправиться. Вот и все. Как же ты живешь? Как работаешь и учишься? Напиши мне об этом. Очень и очень буду рад.
|
|
С дружеским приветом. Вова. 1.02.43 г.».
За боевые подвиги в великой битве на Волге комсомолец старший сержант Владимир Дышинский приказом по бригаде от 16.02.43 г. был награжден орденом Красной Звезды.
В наградном листе сообщалось:
«В боях с немецкими захватчиками под Сталинградом пом. командира 2-го взвода отдельной роты разведчиков ст. сержант Дышинский проявил храбрость, отвагу, бесстрашие в борьбе и готовность биться против врагов нашей Родины.
12 января он со своими бойцами-разведчиками был послан из резерва командования бригады в атаку. Благодаря отличному действию в бою, немцы были выбиты из их траншей. Закрепившись в занятых траншеях, тов. Дышинский отбил 3 контратаки — одну днем и две ночью.
Командир разведроты ст. лейтенант Дворянчиков».
Плечо друга
— Вперед! Не отставать! — простуженным голосом кричит лейтенант, и мы, разведчики, с ходу минуем только что отбитые окопчики противника и устремляемся за убегающими автоматчиками. Стало как-то неестественно тихо. Мгновение назад немцы вели по нас ожесточенный огонь, и вот их уже нет. Были и нет. Испарились. Но ведь не успели же они далеко уйти. Где-то здесь притаились. И мы, тяжело дыша, глубоко проваливаясь в снег, бежим огородами к чернеющим впереди постройкам населенного пункта. Бегу вместе с Юрой Канаевым. Он справа от меня и метра на два впереди.
Бежим-то с ним вдоль межи, по которой тянется невысокий забор из колючей проволоки. Сначала он почти незаметный, а потом, по мере приближения к постройкам, постепенно становится высотой до пояса.
Когда бросились преследовать, я глянул на автомат — затвор открыт и находится в крайнем положении. Чтобы перезарядить, мелькнуло в голове, надо остановиться, а потом догонять ребят, бегущих в цепи. «Заряжу на огневом рубеже», — решил я и, закинув за спину автомат, правой рукой достал из кармана полушубка 14-зарядный трофейный браунинг, дослал патрон в патронник и, не задерживаясь ни секунды, продолжил бег. Забор нас по степенно разъединил. Подбежав к по стройкам, Юрий рванул вправо, а я прямо в промежуток не более 8–10 метров между домами. В тот момент, когда я уже почти миновал это узкое пространство, увидел устремившихся ко мне с двух сторон немцев. Ближайшим оказался немец слева. Я, не останавливаясь, в упор, с расстояния около метра, выстрелил ему в грудь. Фашист упал мне под ноги. Смотрю — рядом второй. Мозг срабатывает мгновенно — выстрелить в него уже не успею. Решаю наотмашь ударить рукояткой пистолета по физиономии, к тому же он почти рядом и уже готов схватить меня. С силой посылаю руку вправо, но — увы! — немец оказался солдатом тренированным, ловким. Он быстро наклоняет голову и подставляет под удар каску. Вся сила и злость моего удара приходится по ней. Острая боль током пронзает руку, я непроизвольно выпускаю из рук пистолет, а немец в считанные секунды валит меня на спину. Я лежу под ним, словно распятый. Правая рука бездействует, горит от боли, в позвоночник уперлись магазин автомата и вещмешок с гранатами и патронами. Все это лишает меня свободы движений. Сколько я ни крутился — бесполезно. Пытаюсь пошевелить правой рукой — результатов никаких, только адская боль. Немец за это время успел не раз ударить меня по лицу. Я ощущаю на себе холодные, железные пальцы, чувствую порывистое дыхание и безмерную тяжесть навалившегося на меня врага. Силы стали покидать меня. Я могу только отталкивать руку немца, которая постепенно подбирается к моей шее. Правая рука непослушна.
И вдруг над самым ухом раздается страшный треск. Ощущаю наваливающуюся на меня тяжесть. Потом снова грохот. «Все. Отвоевался, солдат», — молнией мелькнуло в голове, и я в бессилии перестаю сопротивляться.
Откуда-то издалека доносится голос Юры:
— Живой? Не задел?
С его помощью сбрасываю с себя обмякшее тело фрица и с трудом встаю на ноги.
— Я за домом был, — поясняет Юра, — когда услышал выстрел. Подбежал к углу и вижу — на тебе немец сидит и кулаками по лицу молотит. Подбежал к вам почти вплотную и всадил ему в бок две автоматные очереди. А почему у тебя автомат за спиной? — сердито спросил он.
Не дождавшись ответа, Юра достал из своего чехла снаряженный магазин, вставил его в мой автомат, и мы вместе побежали вперед к очередному огневому рубежу, на котором залегли наши ребята. Как хорошо, что рядом надежное плечо верного друга.
Утренний моцион
— Подъем! На «передке» ни одного выстрела. От нас ждут конкретного ответа — отошел противник или он что-то замышляет? А вы спите, как хомяки! По штрафной роте соскучились? — кричал зам начальника разведотдела дивизии капитан Нехорошее, ворвавшись в хату, в которой мы спали. Свое возмущение, по-видимому для ясности, дополнял заковыристой матерщиной.
— Я думаю… — пытался втиснуться в гневные тирады старший нашей разведгруппы, только вернувшейся с переднего края.
— Командование мало интересует, о чем вы думаете! Мы должны, мы обязаны в любой момент дать ему исчерпывающий ответ: где противник, что за противник и его ближайшие намерения. А у нас его нет.
Будучи в настроении, капитан не раз повторял: «Я хоть и Нехорошев — но мужик хороший». Он был из донских казаков, невысок ростом, жилист, подвижен и, будучи навеселе, любил при случае похвастаться: «Мой дед рубал тремя клинками, а я только двумя».
Теперь ему было не до баек, потому-то он был резким и сердитым. Он отчетливо понимал, что произошедшее в первую очередь касалось его, а не нас — рядовых разведчиков.
— Быстро! Быстро! — поторапливал он нас. — Соседи уже на улице, а вы все возитесь. Мы вскакиваем, позевывая, сгоняем с лица последние остатки короткого сна, непослушными руками автоматически затягиваем ремни на шинелях. По привычке, хотя и с осоловелыми глазами, хватаем автоматы, запасные магазины и один за другим выскакиваем из хаты.
— Машина ждет вас! — неслось вдогонку.
Нас двенадцать, и мы вповалку размещаемся на дне полуторки, слегка прикрытом не первой свежести клочками соломы, едва успели сесть — трогаемся. Машина, скрипя всеми сочленениями двигательной системы, с усилием выбирается на разбитую дорогу и, наконец, мчит нас к переднему краю, до которого рукой подать.
Капитан, сидя в кабине, беспрерывно повторял, давя на шофера: «Быстрей, быстрей!» Нас, сидящих в кузове, мотало из стороны в сторону, того и гляди, выбросит на повороте. На бесчисленных глубоких выбоинах машина то ныряла в них, проваливаясь по заднюю ось, то нас подбрасывало так, что казалось, вот-вот сейчас от хребтины оторвутся внутренности. От непомерной тряски и мотания из стороны в сторону по дну кузова мы не могли даже обмолвиться между собой без угрозы прикусить язык, но каждый из нас мысленно прикидывал — что же произошло на переднем крае за время нашего отсутствия.
В эту ночь на 8 марта 1944 го да мы были в поиске, дважды пытались подкрасться к окопам немецкой обороны, которую они заняли четыре дня тому назад, после того как их выбили из района рудников Кривого Рога. За полночь одного из наших разведчиков серьезно ранило, и мы вернулись в роту практически ни с чем. Пока снова при свете перевязывали раненого, обсуждали ночные перипетии, легли спать уже в пятом часу ночи. А что мы могли теперь сказать в свое оправдание капитану? Это же не производственно-профсоюзное собрание. Солдату не положено рассуждать — он обязан беспрекословно выполнять приказы.
А теперь, в седьмом часу утра, когда предутренний рассвет успешно боролся с уходящей но чью, мы, громыхая по обледенелой полевой дороге, подъезжали к переднему краю. Первое, что нас поразило, — тишина. Машина с ходу миновала огневые позиции минометов, пункт боепитания, командный пункт батальона и вплотную подскочила к передним окопчикам, ровной цепочкой тянувшимся по низине.
— Живей, живей, живей! — подгонял нас капитан, хотя это было излишне.
Мы торопливо, как мячики, спрыгнули с машины и быстро пошли к окопам. Мы были очевидцами, как всего два-три часа тому назад с немецкой стороны взлетали ракеты, злобно огрызались пулеметы, изредка глухо рвались мины. А сейчас здесь властвовала тишина.
— Неверов — старший! Вперед! — командует капитан, останавливаясь у бруствера неглубокого окопчика, из которого, высунувшись по пояс, стоял знакомый нам командир роты. Капитан Нехорошее остается с этим ротным, а мы, развернувшись в реденькую цепочку, не сбавляя взятого темпа движения, вступаем на нейтральную полосу и направляемся в сторону вражеских окопов. Я иду в середине цепи. Справа сбоку Юра Канаев, далее Русских, слева выделяется слегка мешковатая фигура Ивана Неверова. Снега уже нет, но морозец хватает за уши, поскрипывает, хрустит под ногами ломкий ледок на небольших лужицах. Идем, и самим не верится, что происходит. Почти рассвело, а мы в полный рост, открытые взору и всем ветрам, ускоренным шагом движемся по нейтральной полосе, изредка перебрасываясь незначительными фразами. Автоматы у кого в руках, у кого небрежно взяты на ремень.
Отойдя метров на сто, интуитивно, без команды, но почти одновременно оборачиваемся и бросаем быстрый, скользящий взгляд на свою оборону, которую только что по кинули. Увиденное поразило и развеселило нас. Всюду, куда доставал глаз, десятки солдат и офицеров с напряженным беспокойством следили за нашим передвижением по нейтральной полосе и все в оцепенении ждали, что же сейчас будет, чем все это закончится? А пока же они, вытянув по-гусиному шеи, молча озирали нейтральную полосу, тянувшиеся впереди по горизонту пологие вершины да голое поле. Но мы знали, были уверены, что за нашей спиной в боевой готовности застыли, заняв свои места, расчеты минометов, пулеметов, которые ждали момента при необходимости прикрыть нас огнем. И невольно хотелось спросить — отцы-командиры, где же ваша инициатива? Почему вы до сих пор не выслали вперед разведку от своих полков и батальонов? Безвозвратно бежали минуты промедления, а вы ожидали прибытия разведчиков дивизии? Это же преступление!
Мы по-прежнему идем быстрым шагом, с каждой секундой приближаясь к обороне противника. А тишина давит не только на уши, но и на психику, вечевым колоколом бухает готовое выскочить из груди сердце.
С каждым шагом вперед к окопам напряжение нарастает и мы настороженно, но упрямо приближаемся к своей цели. Мы ждем любого подвоха со стороны немцев — всякое бывало, и в первую очередь шквального, беспощадного огня. Но пока тихо. До бруствера ближайшего окопа, слегка желтевшего на фоне грязно-серого поля, остаются какие-то полтораста метров.
Следует команда, дробно щелкнули вставшие на боевой взвод затворы автоматов. Мой указательный палец привычно коснулся спускового крючка, ладонь намертво впаялась в шейку приклада автомата, готового моментально выбросить горячую очередь свинца. Шаг, еще шаг. Идем, а глаза шарят, мечутся по отчетливо видимым брустверам вражеских окопов. Нарушая звенящую тишину, со звонким треском похрустывает под кирзачами ледок. Лужицы, покрытые тонкой корочкой льда, из которых ночной морозец выгнал всю мокреть, выглядели теперь бесчисленными бельмами, образуя белые фонари. Одновременно по ходу движения успеваю прощупывающим взглядом выискивать перед собой углубление, в которое можно было бы втиснуть свое бренное тело, укрыться от губительного огня. Но его пока нет. А нервы, нервы, что вы с нами делаете? Казалось, еще миг, и они сдадут. Шаг, еще шаг. И вот уже за нашими спинами засиял золотой лик бесстрастного ко всему солнца — по стране уже несколько часов шествовал праздник 8 Марта. Жаворонок над головой песней жизни приветствовал приход нового дня. Возможно, весна эта уже не для нас? Но окопы молчат. От нервного напряжения передвигаю плечами, чувствую, как по спине выступает холодный пот. Развязка приближается. Но нервы не выдерживают, и мы броском устремляемся к окопам. Наконец, достигаю ближайшего окопа. На бруствере лежит брошенный ППШ, на дне — скомканная немецкая куртка и гильзы, гильзы да брошенная коробка из-под пулеметной ленты.
Обследуем окопы, расположенные справа и слева, простиравшиеся вдоль подножия пологой гряды. Вскоре убеждаемся — немцев нет — и сигналим своим. Мы собираемся около Ивана, закуриваем, жадно затягиваясь горькой моршанской махоркой, молчим. Теперь становится ясно — противник, по-видимому, еще вчера вечером отвел основные силы, оставив на первой линии обороны только группы прикрытия, которые и создавали видимость ее наличия, а под утро отвели и их. А теперь они отходят к заранее выбранному естественному рубежу, удобному для обороны, где и закрепятся, если мы их не собьем с ходу. Скоро на машине, стоя на подножке, подскакивает и наш капитан. Вытащив из планшетки топографическую карту и тыкая в нее пальцем, он ставит очередную задачу Неверову на разведку — выяснить, где противник.
Теперь он дружелюбно прощается с нами, и мы снова молча забираемся в полуторку, выбираемся на дорогу, а она, гремя всеми сочленениями, сердито урча, поползла в гору. А за нашей спиной уже сворачивались в походные колонны роты и батальоны, вывозилась из укрытия боевая техника. Преследование отходящего противника, хотя и с запозданием, началось.
Погиб, выручая товарища
Я уже упоминал в этой книге о Федоре Антилове, прошедшем Сталинград и Курскую дугу, перенесшем ранения и контузии, не дожившем до Победы…
Отчетливо помню эпизод нашего знакомства. Небольшого роста, широкоплечий, с вытянутым, худым и белесым лицом, льняными волосами, живой и подвижный, он встречал нас, «желторотиков», прибывших в разведроту.
Несмотря на то что за плечами Федора остался курс ЦПШ — церковно-приходской школы — и два коридора, он был по-своему талантлив. Его бесхитростные, смешные истории трогали до слез. Мы могли слушать их часами. Рассказчик Федор был отменный. Увлекшись его байками, мы порой нарушали походный строй и, стремясь не пропустить ни слова, жались к нему, забыв о тяжестях длительного перехода и ноше за спиной. Не раз он снимал с ослабевшего в походе товарища скатку или автомат и нес на себе километрами. Оказавшись в критической ситуации, Федор Антилов остался верен себе и военной присяге.
…В январе 1944 года командование дивизии решило провести разведку боем. Проведение ее планировалось в первой половине ночи.
В этот вечер, как обычно, рвались мины, стрекотали пулеметы, взлетали ракеты. Буквально на глазах погода начала портиться. Мелкий снежок неожиданно сменился снежной круговертью, да такой, что нельзя было рассмотреть вблизи человека. Однако командованию срочно требовался «язык», и разведку боем решили не отменять, а перенести на вторую половину ночи и провести без артиллерийского сопровождения. К полуночи снегопад почти прекратился, видимость улучшилась. Теперь сквозь снежную пелену на нейтральной полосе стали вырисовываться силуэты танков, подбитых еще осенью. После снегопада решили очистить траншеи и в ходе работы из-под снега извлекли автомат. По его номеру установили хозяина — солдата-казаха. В соседней роте служил его земляк, и он не раз без разрешения навещал его. Его наказывали, но, по-видимому, не строго и, пользуясь снисходительностью, и на этот раз решили — снова ушел к земляку, так как в распоряжении роты его не оказалось, и этому не придали серьезного значения.
Операция началась под утро. Стрелковая рота, усиленная взводом автоматчиков и разведчиками, поднялась из окопов и в полный рост устремилась к вражеской траншее, тянущейся вдоль невысокого увала. Среди наступающих был и Федор. Атакующую роту противник вроде бы обнаружил не сразу, и она быстро, несмотря на глубокий снег, приближалась к немецкой обороне. Но это была уловка. Осталось пройти лишь треть пути. И тут началось…
Вражеская траншея брызнула разящим свинцом. Вверх поползли и закачались на парашютиках осветительные ракеты. Спицы пулеметных трасс то протыкали предутренний рассвет, веером расходясь по фронту движения роты, но словно принюхавшись к освещенной ракетами стрелковой цепи, кололи ее зло и жестоко. Завыли мины, скрипуче пару раз рыгнул шестиствольный миномет. Элемент внезапности, на который так рассчитывало командование, был утерян. Огонь противника стал сосредоточенным и прицельным. Стрелковая цепь бросилась в пушистый снег и залегла. И, словно ища ее, прижавшуюся к родной земле, как к груди матери, пронзая легонькую пелену снега, дробно стучали вражеские пулеметы. Все вокруг выло и стонало. Время словно остановилось. Кто-то затаился, кто-то вступил в перестрелку с противником, а кто-то начал отползать к своим окопам.
Напрасно кричал, бегая вдоль цепи и размахивая пистолетом, молоденький лейтенант. Его не было слышно, а некоторые просто не хотели слушать. Многих обуял страх. — Ребята, помогите! — взмолился лейтенант, подбегая к разведчикам, уже пытавшимся остановить роту.
Вскоре пулеметная очередь хлестнула Федора по ногам выше колен. Он снопом повалился в снег. Товарищей поблизости не оказалось, стрелки отошли, и разведчик, оставляя на снегу глубокую кровавую борозду, по крохам отвоевывая пространство нейтральной полосы, пополз на руках.
Наконец все стихло. Вскоре из вражеской траншеи выползло несколько немецких солдат. Видимо, им тоже был нужен «язык». Наткнувшись на одного из наших бойцов, они поволокли его к своей траншее. Не раздумывая, Федор открыл по ним огонь. Стрелял он не торопясь, расчетливо. Бросив раненого солдата, фашисты устремились к разведчику. Происходящее заметили наши бойцы и огнем из траншеи попытались оттеснить немцев, но безрезультатно. Когда немцы вплотную приблизились к разведчику, раздался взрыв. В плен Антилов не сдался. Тело Феди удалось вынести с «нейтралки» только следующей ночью. Граната разорвала ему грудь и живот, обезобразив лицо. Он мог бы остаться в живых, тихо отлежавшись, ничем не выдавая себя, но он погиб, выручая товарища. А ларчик, по-видимому, открывался просто… При анализе неудачно проведенной операции сошлись на мнении, что немцы, воспользовавшись снежной круговертью, захватили нашего солдата-казаха, от которого, возможно, и узнали о готовящейся разведке боем.
Похоронили Федю Антилова с воинскими почестями в одной из братских могил недалеко от Кривого Рога. Потерю своего боевого товарища переживала вся рота разведчиков. Невосполнимой она была и для матери, которая ждала сына с войны в небольшом городке близ Чапаевска.
По сей день для меня святы слова: «Никто не забыт, ничто не забыто».
Память о товарищах, не вернувшихся с поля боя, защищая нашу Родину, навечно останется в моем сердце.
В Болгарии
Жара. На блеклом небе ни облачка. В знойном мареве по степным дорогам Румынии, оставляя за собой долго не спадающие, тянущиеся до горизонта шлейфы пыли, преследуя отходящего противника, нескончаемым потоком идут и идут войска.
Они идут открыто, днем. В небе уже который день сторожка-тишина. И разве что по привычке нет-нет да и посмотрит кто из солдат на небо, нет ли там вражеских самолетов. Кажется, и нет войны, и войска, оставив позади полосатые столбы пограничья, по инерции продолжают свой давно начатый марш и никак не могут остановиться. Куда ни кинешь взгляд — кругом поля. Села почти безлюдны. Население, напуганное фашистской пропагандой, попряталось. Редко где увидишь жителя, который с опаской и любопытством смотрит на проходящие колонны. И в полях пусто. Все в основном убрано. Только и оживляют унылый, опостылевший пейзаж чахлые полосы кукурузы и подсолнуха да прямоугольники лесопосадок. Вдоль дорог спокойно, как часовые, стоят, не шелохнувшись, словно в почетном карауле, пирамидальные тополя, обильно припудренные мелкой серой пылью.
В колонне одного из полков дивизии движемся и мы, разведчики. Мерно колышутся затяжелевшие ряды ротной колонны. Проходящие мимо машины поднимают серо-бурую завесу пыли, сквозь которую мы идем, не чувствуя одеревеневших ног, которые где-то внизу шагают сами по себе. Печет немилосердно, и не верится, что по календарю уже начало сентября. Давно пожухла и поникла трава, и лишь прутики стеблей с жесткими метелками давно осыпавших семян еще топорщатся редкой щеточкой вдоль обочин дорог. Обгоняя колонны, идет техника: крытые автомашины с пушками на прицепе, автомашины с боеприпасами, танки, самоходки. Катятся, утопая по ступицу в пыли, повозки. Все пылит, трещит, шуршит шинами. Иногда проезжают санитарные автобусы и молоденькие сестрички, улыбаясь, приветливо машут нам. Колонна оживает, сыплются вдогонку остроты и смех, но еще миг — и милые улыбки скрываются в пылевой завесе. Мерная поступь колонны на марше заставляет как-то забывать обо всем окружающем. Смолкли, выдохлись острословы. Навязчиво преследует лишь одно желание — сбросить скатку, автомат, вещевой мешок, в котором несем запас патронов и гранат, забраться в тень, поднять повыше ноги, предварительно смочив горло холодной, лучше ледяной водицей, да и переждать до вечера эту убийственную жару. Мечта, мечты… Эти иллюзии уставшего, измочаленного солнцем человека пока несбыточны. Надо идти и идти… Особенно трудно легкораненым, которые тоже идут в строю.
Зноем прокален весь воздух. Упругим, как из печи, жаром обдает, проезжая мимо, техника. Жар идет и от наших разгоряченных тел. До металлических частей автомата не дотронуться.
Идем строем, но рассредоточенно. Ноги выше щиколотки вязнут в пепельно-серой, воздушно-рыхлой пыли. На потных гимнастерках — разводы соли. Пыль щедро ложится на наши лица, одежду, оружие. Все серо. Пыль, пыль. Она лезет в глаза, комом стоит в горле. Во рту пересохло, губы потрескались. Язык распух и едва помещается во рту, дыхание тяжелое. Голова кажется свинцовой. Даже думать и то трудно.
И в этой обстановке даже неуместной кажется команда: «Не растягиваться! Подтянись!» Организм требует отдыха, передышки. Я отгоняю от себя эти крамольные мысли и иду, иду, автоматически переставляя ноги. Наконец-то следует долгожданная команда: «Привал!», и мы, как подкошенная трава, валимся в придорожный кювет. А мимо несутся автомашины, танки, «катюши». От их мелькания рябит в глазах.
Вскоре снова раздается команда, и мы снова идем, километр за километром, разматывая шоссе пудовыми ногами. А на небе ни облачка. Солнце словно решило испытать еще раз нас на прочность и жжет и жжет невыносимо.
Строй роты слегка растянулся, взводы перемешались. Впереди, в первом ряду, как обычно, идет Леня Ригасов. Идет не как все. Идет слегка согнувшись, положив руки на автомат. И не было случая, чтобы он когда-либо отстал. Часами идет он в той же привычной позе, в том же темпе. «Трехжильный», — говорят про него, бывшего моряка-тихоокеанца. Стараясь не отстать от него, иду и я, изредка вытирая потный лоб. В нашей же шеренге идет Неверов, не по-уставному расстегнув на груди гимнастерку. Молча шагает, слегка переваливаясь с ноги на ногу, Канаев.
Но нет уже подле него постоянного спорщика Серова, нет и Феди Антилова, да и многих-многих других: навеки остались лежать они в братских могилах, увенчанных остроконечными звездочками. Год тому назад костяк роты составляли «сталинградцы», моряки-тихоокеанцы, курсанты авиационно-технических и пехотных училищ. Теперь их осталось единицы. Но хоть и война, а жизнь идет. На смену павшим в строй вставали новые. И переплелись традиции, судьбы и биографии живых и павших. В хвосте роты плетутся двое только что вернувшихся из медсанбата, переболевших малярией. Оборона в приднестровских плавнях не прошла для многих без последствий. Почти все разведчики отдали дань этой никчемной болезни — малярии. Не поймешь, что за болезнь, особенно на фронте: то ходишь вроде здоровый, то вдруг начинаешь мерзнуть, зуб на зуб не попадает — это в тридцатиградусную жару! То, наоборот, становится жарко. Через полтора-два часа все проходит до следующего приступа, который с точностью хронометра повторится ровно через сутки. Мы, молодые, не поддавались этой болезни, но силы она подрывала основательно.
Однажды однообразие марша нарушилось стрекотом самолета. Это было за Тульчей, где-то в районе Злава-Русе. Появившийся над нашей колонной По-2 пролетел вперед, затем возвратился и сел в стороне от дороги.
Нахлестывая коней, к самолету помчались командиры, пропылил газик комдива. Вскоре «кукурузник» улетел, и один из участников встречи — начальник разведотдела дивизии майор Матвеев — на очередном привале рассказал нам, что прилетал командующий фронтом Федор Иванович Толбухин.
Он вручил награды, но самое важное, самое главное заключалось в обращении его к войскам: «Я знаю, что жарко, что идти вам тяжело. Многие с повязками, им бы в госпиталях лежать, а они в строю идут. Но мы располагаем сведениями о том, что союзники намерены выбросить десант в Болгарии и Румынии. Вы идете на Балканы. Поэтому я не приказываю, а прошу довести до сведения всех солдат и офицеров — повысить темп движения. Во что бы то ни стало, но мы должны прийти на Балканы. Недавно Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков был у генерального секретаря Болгарской коммунистической партии Георгия Димитрова, и тот сказал, что болгары ждут нас и тепло встретят».