Наконец обыск был закончен, список изъятого имущества составлен. Суперинтендант Смит уселся за письменный стол, предложив мне кресло. Начался допрос. Я не сомневался, что мой оппонент провел не один час, пытаясь придумать наилучший метод заставить меня признаться, или, как принято говорить среди английских уголовников, «петь». С нетерпением я ждал первой фразы. Однако испытал чувство профессионального разочарования, когда она прозвучала:
— Нам все известно, и в ваших интересах сделать чистосердечное признание. Поэтому я рекомендую вам рассказать всю правду.
Мне стоило большого труда удержаться от улыбки, когда Смит с предельной напыщенностью произнес эту избитую тираду.
— Простите мою невежливость, — сказал я, внимательно наблюдая за физиономией Смита, — но я должен напомнить вам, что по английскому закону вы были обязаны предупредить меня о том, что все сказанное здесь мною будет запротоколировано и может быть использовано против меня на суде
Краткое заявление произвело впечатление на суперинтенданта. Мне показалось даже, что тот на секунду смутился, если полицейские вообще могут смущаться.
— Ладно, — пробурчал Смит. — Я ведь, в сущности, еще не допрашивал вас. Во всяком случае, мы знаем о вас все. Нам известен каждый ваш шаг в течение тех шести месяцев, что вы находитесь в Англии...
Криминалистам известно, что, неумело задавая вопросы, неквалифицированный следователь часто выдает допрашиваемому важные для него сведения. Я сразу же сделал вывод, что противник знает обо мне что-то, произошедшее в течение последних шести месяцев. Мне стало ясно, какие последствия может иметь мой провал и как нужно себя вести, чтобы их предотвратить.
|
|
Я напомнил Смиту, что по английскому закону имею право сообщить своему адвокату об аресте. Вскочив из-за стола, Смит заявил, что должен выйти и что мистер Лонсдейл сможет позвонить адвокату, когда он вернется.
Вернулся суперинтендант часов через семь — в три часа утра!
Пока Смит отсутствовал, при мне все время дежурили три вооруженных детектива. Они часто сменялись. Некоторые пытались завязать со мной разговор. Кто стращал последствиями ареста, кто «сочувствовал». Другие давали какие-то советы. Короче, применялись достаточно известные мне, по существу стандартные, приемы психологической обработки арестованного. Особенно старался один детектив, резко выделявшийся среди своих коллег одеждой и правильным оксфордским выговором. Он даже пытался завести со мной разговор на политические темы. Во время этого диалога мне удалось выяснить, что передо мной не детектив, а сотрудник контрразведки, маскирующийся под полицейского, и что полиции не было известно, что я учился на факультете востоковедения Лондонского университета.
Решив немного позабавиться, я спросил этого оксфордца, кто он такой.
— Сержант Особого управления, — ответил тот. Незаметно, но очень внимательно я следил в это время
за двумя другими детективами, находившимися в комнате. Услышав ответ «оксфордца», они выразительно переглянулись. Тогда я сказал:
— Несколько дней назад я читал в газете, что сержантам полиции прибавили жалованье. Сколько же вам теперь платят?
Разумеется, я не читал ничего подобного. Но лжесержант клюнул на этот несложный прием. Смешавшись, он зашагал из комнаты, бормоча что-то себе под нос. Больше я его не видел.
|
|
Полицейским детективам этот небольшой инцидент доставил явное удовольствие. Они тут же предложили принести мне чай. По-моему, я уже говорил, что в Англии чай пьют с молоком, что, на мой взгляд, делает его почти неприемлемым. Но было уже около полуночи, а я весь день ничего не ел.
Один из детективов принес чашку чая и немного печенья. Чай, объяснил он, они готовят сами, собирая раз в неделю деньги на покупку заварки, сахара и молока... По традиции так делают во всех учреждениях Англии. Мне иногда казалось, что если бы чай вдруг исчез когда-нибудь, то жизнь в Англии застыла бы на мертвой точке.
ГЛАВА XXVII
«Супер» Смит появился так же неожиданно, как исчез. Вошел, потирая руки. Сел. Усмехнулся. Сообщил, что в квартире произведен обыск. Найдены шифры и деньги: «Вот так-то, милейший!»
— Будем тратить время на уговоры, или сами сознаетесь во всем?..
— Отказываюсь, — сказал я как можно более твердо, — я отказываюсь отвечать на ваши вопросы, пока не увижусь со своим адвокатом.
Но Смит, видимо, по-прежнему не понимал, что имеет дело с «преступником» иного рода, и по-прежнему решил испытывать на мне все традиционные приемы, которые полиция Ее Величества с блеском использует для запугивания уголовников. Наконец и он почувствовал, что даже суперинтендант Особого управления не может до бесконечности попирать закон, сдался и буркнул:
— Звоните адвокату...
Было семь утра. Адвокат жил за городом, но мне удалось разыскать его домашний телефон в одной из телефонных книг, оказавшихся в комнате для допросов. Подошла жена адвоката. Сонным голосом сообщила, что господин Хард спит: «Не можете ли вы позвонить попозже?» «Говорит клиент вашего мужа, — сказал я. — Адвокат нужен по исключительно срочному и важному делу».
|
|
Подходя к телефону, Хард еще наполовину спал. Он мгновенно проснулся, когда услышал, что Лонсдейл находится в Скотленд-Ярде.
— Если вы арестованы, то почему вас держат в Скотленд-Ярде? — тут же сообразил он. — Туда являются только добровольно. Арестованных же должны содержать в камерах предварительного заключения в полицейском участке.
Я ответил, что также весьма удивлен тому беззаконию, которое полиция совершает с момента моего похищения на улице Ватерлоо-Роуд.
Я так и сказал — «похищения», отметив про себя выражение лица Смита. На нем появились некоторые признаки смущения.
Тут же мне предложили выйти из комнаты. Усадили в машину и отвезли в полицейский участок на Боу-Стрит. Я успел заметить, что Хаутона и Джи везли одновременно со мной, но в другой машине.
Рядом уселся какой-то сыщик, говоривший с сильным польским акцентом. Стараясь завязать разговор, он проявлял сочувствие моему положению — фальшивое, конечно.
«Видимо, в Особом управлении Скотленд-Ярда работает не так уж много иностранцев, — думал я, слушая его болтовню, — вряд ли поляк появился в машине случайно. Подставлен на тот случай, если захочу рассказать что-то по секрету».
Неуклюжие приемы, с которыми меня знакомили асы Скотленд-Ярда, заставляли думать, что дело обстояло именно так.
В полицейском участке на Боу-Стрит я снова увидел Хаутона. Это была наша первая после ареста встреча. Я подумал, что сейчас он станет меня винить во всех своих злоключениях. Но Хаутон держал себя довольно дружелюбно. Во всяком случае, отнюдь не враждебно. Почему он вел себя не так, как ему «полагалось»?
Я бы ответил на этот вопрос так:
Все очень просто.
Прежде всего, Хаутон был потрясен, увидев, что я оказался в том же положении, что и он. Он думал, что «Алек Джонсон» обладает дипломатической неприкосновенностью, она выручит его и он будет наказан разве что высылкой из страны... На него произвел явное впечатление тот факт, что я шел на такой же риск, как и он сам, причем делал это по собственной воле.
Затем — Хаутон был уверен, что его готовность признаться во всем и сотрудничать с полицией обеспечит ему небольшое наказание. На прогулках он говорил другим заключенным, что рассчитывает «заработать» не более трех лет. Словом, он был уверен, что находится в гораздо лучшем положении, чем я, и это давало ему возможность смотреть на меня со снисходительным удовлетворением.
В конце процесса он едва не упал в обморок, услышав, что его приговаривают к пятнадцати годам тюрьмы.
Жестокий приговор оказался для него страшным и совершенно неожиданным ударом. Это окончательно убедило меня, что на каком-то этапе власти заверили его, что он отделается небольшим наказанием, если поможет захватить и осудить меня. Полиция и контрразведка явно одурачили Хаутона еще до ареста. Но его нетрудно было запугать и заставить навести на мой след, особенно если запугивание перемежалось с обещаниями обеспечить ему снисходительность суда. Бедный Хаутон был безжалостно обманут. Вообще-то говоря, опыт показывает, что люди, которые не руководствуются твердыми принципами, а верят посулам и живут в надежде и тревоге, всегда легко могут быть обмануты...
«Супер» Смит потребовал, чтобы все мы дали отпечатки пальцев. Хаутон и Джи согласились, я наотрез отказался.
— Нет, — твердо сказал я и тогда, когда передо мной положили список вещей, изъятых при аресте. — Подписывать это я не буду...
Просматривая опись, я обнаружил, что без моего согласия в нее включили содержимое хозяйственной сумки Джи. Поскольку сумка была вскрыта в мое отсутствие, я, естественно, отказался подтвердить верность описи. В то же время по профессиональной привычке я внимательно прочитал и запомнил список секретных документов, обнаруженных в сумке. Во время процесса я был поражен, что в обвинительном заключении фигурировала только часть этих документов. Неупомянутыми оказались именно те материалы, которые касались довольно неблаговидной американской деятельности, направленной против Англии и других союзников. Видимо, публикация подобных бумаг вызвала бы возмущение во всех странах НАТО.
Процедура формального предъявления обвинения закончилась. Нас снова отвели в камеры. Это было очень узкое, метра два шириной, помещение, с деревянной лавкой, устроенной вдоль одной из стен. Пахло хлоркой, мочой и дешевыми духами. Уже потом я узнал, что здесь содержались в основном проститутки и алкоголики. Я обратил внимание на двери камеры — в каждой был небольшой люк для передачи пищи. Полиция любезно оставила люки открытыми и поместила всех нас рядом, видимо, ожидая, что мы будем переговариваться через коридор и разглашать свои секреты.
В одиннадцать часов утра в камеру вошел адвокат. Дверь была специально оставлена открытой, а сопровождавший мистера Харда полицейский предупредительно удалился на почтительное расстояние. (Контрразведка, видимо, считала, что я никогда не слышал о микрофонах для подслушивания?)
Я уже несколько лет знал Харда, часто обращался к нему по делам своих фирм. Он был одним из партнеров хорошо известной в лондонском Сити адвокатской фирмы «Стэнли и Ко». Специалист по гражданским искам, он никогда до этого не бывал в камере предварительного заключения и был явно шокирован ее антисанитарным состоянием. Брезгливо присев на край деревянной лавки, на которой предстояло мне спать, он спросил:
— В чем дело, Гордон? Расскажите, наконец, что случилось с вами...
Вместо ответа я передал ему копию обвинения, которое только что было мне вручено.
Хард прочитал обвинение несколько раз и при всей сдержанности не смог скрыть изумления: его знакомый, удачливый бизнесмен, бывший студент Лондонского университета, член Королевской заморской лиги, который однажды даже приглашал его в королевскую ложу, — арестован по обвинению в шпионаже! Но все это лишь отразилось на его лице. Вслух он ничего не сказал.
Помолчав несколько минут, Хард глубоко вздохнул и медленно произнес:
— Все это не так уж страшно. Вас обвиняют в шпионаже, но здесь нет никаких доказательств передачи государственных секретов потенциальному противнику. Поэтому по закону 1911 года о сохранении государственной тайны ваше дело должно рассматриваться по статье о незаконном сборе материалов, содержащих государственную тайну. Эта статья предусматривает от трех до пяти лет тюрьмы в отличие от 14 лет за шпионаж.
Я, конечно, был знаком с законом о сохранении государственной тайны и давно уже сам пришел к тому же выводу, что и Хард. Но мне было важно знать, что и адвокат придерживается такого же мнения.
Я попросил Харда подыскать опытного защитника, и тот обещал это сделать.
Почему-то — видимо, из-за Джи — нас разместили в женском отделении. Ночью в соседних камерах появились пьяные проститутки. Им не спалось, и эти часы значительно обогатили мои познания некоторыми весьма своеобразными аспектами английской лексики.
Поскольку, как я отметил, это было женское отделение тюрьмы, там дежурили только полицейские-женщины. Утром я попросил одну из этих суровых дам вывести меня умыться, как это делалось накануне вечером.
— Я могу отпереть вашу камеру только в присутствии полицейского, — ответила дама. — В утренних газетах напечатано, кто вы такой...
Для меня это было прекрасной новостью: ведь газеты читала не одна она. Я искренне поблагодарил ее за приятное сообщение.
В десять утра нас ввели в зал суда, расположенного в том же здании. «Супер» Смит объяснил судье, почему мы арестованы, и попросил дать указание содержать нас под стражей на время следствия. Я напряженно слушал Смита и сразу же заметил, что нас обвиняют уже не в шпионаже, а в «тайном сговоре с целью нарушить закон о сохранении государственной тайны».
Итак — «тайный сговор».
Что же, я достаточно хорошо знал, что эта весьма и весьма растяжимая юридическая формула принадлежит к старинному институту английского обычного права и зародилась много сот лет назад. По существу, это просто юридическая уловка, которая с успехом применялась английскими королями в их борьбе с крупными феодалами, ибо для того, чтобы суд нашел обвиняемого виновным в «тайном сговоре», достаточно доказать лишь наличие намерения нарушить закон. По товару была и цена: в течение сотен лет максимальное наказание за тайный сговор составляло лишь один год лишения свободы! Но в начале пятидесятых годов некий судья, разбирая дело какого-то крупного контрабандиста, нашел, что поскольку тайный сговор является институтом обычного права (т.е. основывается на судебных прецедентах, а не на законах, изданных парламентом), то судья может выносить приговор по такому делу по своему усмотрению. С тех пор принято считать, что за умысел (намерение) совершить преступление нельзя вынести более сурового приговора, чем тот, который предусматривается законом за само преступление. И это в общем-то вполне логично. Но в моем деле верховный судья Паркер счел возможным и необходимым и нарушить эту традицию, и пренебречь логикой...
Отбарабанив свое заранее отрепетированное заявление, «супер» сел.
— Хорошо, — многозначительно сказал судья, не без любопытства разглядывая меня и уже собираясь удовлетворить просьбу «супера». Но тут вперед вышел мой адвокат. По моему указанию он заявил ходатайство:
— Прошу, ваша милость, отпустить Гордона Лонсдейла на поруки под залог.
Нечего и говорить, что у меня не было даже одного шанса добиться этого. Но с помощью этой уловки я мог вытянуть из Смита нужную информацию.
И, действительно, судья тут же попросил Смита подробнее осветить дело, чтобы он мог принять решение по ходатайству адвоката. И Смиту, как он ни кривился, пришлось описать, как был произведен арест, его точное время, обстоятельства и тому подобное, а заодно рассказать, какие имеются против Лонсдейла доказательства. Для меня, да и не только для меня, получить в тот момент эти сведения было ох как важно!
Конечно же, судья отклонил просьбу адвоката. Его решение было мудрым: содержать задержанных под стражей семь дней.
Добавить к этой неделе хотя бы час он, увы, не мог: по английским законам обвиняемый не может находиться под стражей без предварительного слушания дела более семи дней.
Теоретически, конечно, не может, ибо, если б так оно и было на практике, английские следователи были бы достойны самого искреннего восхищения: ну, кто ухитрится завершить следствие и добиться осуждения обвиняемого всего лишь за неделю!
Семь дней на следствие — это, конечно же, миф. И в Англии беззаконие ухитряются творить абсолютно «законно». Все делается элементарно просто; раз в неделю обвиняемого приводят к тому же самому судье и просят продлить его содержание под стражей, так как следствие еще не закончено. И так может тянуться месяцами, ибо никаких ограничений на сей счет не существует.
Через несколько часов после суда нас вывели во двор и посадили в «Черную Мэри» (преступники называют ее еще более образно — «мясной фургон»). Каждого поместили в отдельной крохотной кабине и так, в полной темноте, повезли в следственную тюрьму. Разумеется, в Англии к названию этого учреждения добавляют: «Тюрьма Ее Величества». Впервые я испытал «королевское гостеприимство» в следственной тюрьме Брикстон. Могу свидетельствовать: это была тюрьма королевы, но отнюдь не королевская тюрьма.
Как и полагалось в заведениях такого рода, знакомство с Брикстоном я начал с «приемной», где нас троих немедленно рассовали по крошечным отсекам, которые можно было назвать и клетками — стены не доходят до потолка, сверху кабина обита проволочной сеткой. В каждой такой клетке размещались два-три человека. Меня и Хаутона предупредительно поместили в один отсек. К разочарованию контрразведки, «утонченный» прием снова не дал нужных результатов. Ей так и не удалось узнать из наших разговоров что-либо интересное ни тогда, ни позднее.
Потом нас обыскали, составили опись имущества, взвесили и погнали мыться. Душа не было, приходилось мыться в ванне. Как только один заключенный вылезал из нее, вода немедленно сливалась и ванна молниеносно заполнялась вновь. Никаких попыток хотя бы сполоснуть ее при этом не делалось.
К счастью, руководили этой «гигиенической» процедурой заключенные. Сразу же выяснилось, что избежать ее можно, вручив старшему из заключенных сигарету. Впрочем, достаточно было даже приличного окурка. После этого я уже больше не пользовался ванной, а принимал душ в центральном корпусе тюрьмы.
Первую ночь под крышей Брикстона мы провели в тюремном госпитале, куда помещают всех заключенных, обвиненных в серьезных преступлениях. Нас определили в палату, в которой уже находилось десятка два человек (как выяснилось, шестнадцать из них обвинялись в убийстве. Надзиратели круглые сутки дежурили в палате, чтобы предотвратить попытку покончить жизнь самоубийством).
Когда нас с Хаутоном ввели в камеру, было уже около одиннадцати вечера. Ужина в английской тюрьме не бывает, он считается ненужной формальностью. И мы тут же легли спать. Едва прикоснувшись головой к подушке, я сразу же заснул. Хаутон признался утром, что не спал ни минуты.
В тот же день меня перевели в обычную одиночную камеру. Хаутона за его сговорчивость оставили в госпитале.
К тому времени все газеты мира были уже заполнены сенсационными сообщениями об аресте Лонсдейла. Его имя и место заключения приобрели широкую известность. Уже на третий день мне было вручено письмо от какой-то религиозной секты. В письме говорилось, что в эту трудную минуту мне следует обратиться к религии, дабы именно в ней обрести душевный покой и моральные силы, и что лучше всего адресоваться к богу именно через эту секту
Прилагался небольшой сборник молитв, составленных специально для подобного случая.
Прочитав письмо, я улыбнулся.
Прошло несколько дней, и я перестал улыбаться, читая письма, — подобные послания потекли потоком. Я получал их даже из США, главным образом из Калифорнии и Техаса. Каждое письмо рекламировало одну секту или церковь, которая предлагала молиться именно своему покровителю.
Тогда вся эта груда предложений казалась мне просто комичной. Но, вспоминая о них впоследствии, я не мог не воздать должного руководителям этих церковных организаций, проявившим высокую оперативность и настойчивость в заботе о моей душе.
ГЛАВА XXVIII
Электрические стенания полицейских сирен возвестили утром 7 февраля 1961 года Лондону, что коммерсант Гордон Лонсдейл, чьи заслуги на ниве бизнеса были отмечены Гран-при на Всемирной Брюссельской выставке, проследовал под усиленной охраной на Боу-Стрит, где в суде первой инстанции, что напротив знаменитого оперного театра «Ковент-Гарден», должно было состояться предварительное слушание его дела.
Это была генеральная репетиция того пышного спектакля, который давался несколько позднее и который вошел в историю британского правосудия, как судебное дело «Королева против Гордона Лонсдейла». Впрочем, предварительное слушание с таким же правом можно было сравнить с разведкой перед боем.
На этом судебном заседании решается лишь один вопрос — достаточно ли у обвинения доказательств, чтобы можно было передать дело суду присяжных. Редко, но бывает, что на этой стадии защита оказывается в состоянии опровергнуть обвинение, и дело прекращается.
Я на это не надеялся.
Что ж, репетиция так репетиция! Следовало лишь позаботиться о том, чтобы она действительно оказалась для меня полезной.
Я трезво прикинул свои шансы и пришел к выводу, что фортуна, эта привередливая особа, сейчас не на моей стороне.
Приближался тот последний акт спектакля, в котором я участвовал. Оставалась лишь одна акция на английской земле, завершавшая длинную цепь нелегких и опасных дней, которые я здесь провел.
Но теперь мне предстояло сражаться в одиночку. Больше того — по законам моей профессии я не мог, не имел права даже сказать, кто есть на самом деле, хотя бы выдвинуть какие-то аргументы в защиту своей работы.
Против меня были: английская контрразведка плюс веками отработанный судебный механизм плюс пресса плюс так называемое общественное мнение.
Я же был один.
Один против всех.
Окруженный полицейскими, ослепленный вспышками блицев — фоторепортеры стерегли момент, — я поднялся по лестнице в небольшую комнату, где мне полагалось находиться до начала суда.
Там уже было предостаточно полицейских и контрразведчиков. Не без любопытства они присматривались ко мне — не каждый день видишь советского разведчика. Я старался держаться подчеркнуто невозмутимо. Словно бы ничего особого — во всяком случае, для меня — не произошло. Это был именно тот стиль поведения, который я избрал для себя еще по дороге в Скотленд-Ярд.
Наконец мне предложили пройти в зал номер один. Через боковую дверь я шагнул в ярко освещенное («Кино, что ли, они снимают?») продолговатое помещение, забитое публикой, и на секунду остановился, чтобы осмотреться.
Процесс привлек много журналистов — они представляли, пожалуй, все крупнейшие издания мира. Они воспользовались правом войти в зал первыми и заняли самые выгодные стратегические позиции — закон профессии: ничего не упустить, выплеснуть сенсацию на первые полосы!
Прямо перед собой я увидел возвышение, на котором прочно, будто врос, стоял стол («Для судей, наверное?..»). Справа от него и чуть впереди было свободное пространство («Место для дачи показаний», — решил я). Еще я заметил простую деревянную лавку, обнесенную барьером («А это для меня»). Я направился к ней. Сел.
И тут же поднялся клерк, негромко и, уж во всяком случае, весьма буднично объявил: «Суд идет!» (Мелкие чиновники иногда очень точно улавливают суть происходящих событий. И скучноватый голос клерка в этом случае тоже как бы предвосхитил ту унылую процедуру, в которую в конечном итоге и вылилось предварительное слушание).
Я обратил внимание на костюм судьи — добротный, хорошо сшитый костюм чиновника средней руки, каким тот и был на самом деле. И эта неожиданная обычность костюма — я готовился увидеть судью в щедро разукрашенной мантии (именно так и были потом одеты участники основного процесса) — тоже подчеркивала заурядность всего происходившего в зале номер один особняка на Боу-Стрит.
Выслушав обвинительное заключение, судья спросил:
— Вы признаете себя виновным или нет?
— Нет! — ответил я.
После этого слово получил прокурор.
Обвинение поддерживал не кто иной, как сэр Реджинальд Мэннингхем-Буллер, сам генеральный прокурор. Пятидесятилетний, спортивного склада, розовощекий, коренастый джентльмен, не расстававшийся с трубкой. Благородная седина в его черных волосах — англичане называют такую смесь «соль с перцем» — заставляла дам, находившихся в зале, не без интереса поглядывать в его сторону.
В отличие от судьи генеральный прокурор тщательно продумал свой туалет. Он явился в особняк на Боу-Стрит в традиционной одежде английских джентльменов: котелок, черный пиджак, серые брюки в полоску, в руке — неизменный, туго скрученный зонтик. Таким его и запечатлели репортеры, и уже на следующий день английские читатели имели удовольствие лицезреть главного обвинителя на первых полосах газет.
Английская пресса не без фамильярности величала генерального прокурора «Сэром Устрашающим», обыгрывая фонетическое сходство его фамилии со словом «булли» — забияка.
Обычно на предварительном слушании обвинение кратко излагает суть имеющихся доказательств, а защита лишь выслушивает их, стараясь не задавать вопросов, дабы не раскрыть преждевременно свою тактику. Но сэр Реджинальд Мэннингхем-Буллер повел себя иначе: он, что называется, с места ринулся в бой.
И для этого у него были весьма веские основания.
Дело в том, что, если исключить материалы, которые были захвачены при моем аресте, он не имел никаких доказательств моей разведывательной деятельности. А ведь ему предстояло доказать факт передачи секретных материалов потенциальному противнику. Иначе следовало предъявить обвинение в тайном сборе секретных сведений, за что законом предусмотрено наказание от трех до пяти лет.
Словом, генеральный прокурор находился в положении затруднительном.
Получилось же так потому, что английская контрразведка явно поторопилась, боялась, наверное, меня «потерять», и потому постаралась схватить при первом же удобном случае. Именно поэтому меня пришлось обвинять не в шпионаже, а лишь в тайном сговоре нарушить закон о государственной тайне, что по всем английским судебным канонам было весьма несолидно. Именно поэтому даже на предварительном слушании дела обвинение вел сам генеральный прокурор.
На долю сэра Буллера выпала роль тяжелой артиллерии, которая прикрывала допущенную контрразведкой ошибку.
Одной из ставок в этой игре было мнение прессы. Прокурор еще до начала предварительного слушания дела постарался подбросить журналистам побольше сенсационных «фактов» и «разоблачений». Они должны были заранее убедить общественное мнение в виновности человека, именовавшего себя Гордоном Лонсдейлом, английским бизнесменом.
И еще они должны были увеличить популярность сэра Реджинальда Мэннингхема-Буллера — реклама нужна и королевским прокурорам.
И пресса действительно подняла невероятную шумиху. В день начала процесса все английские газеты поместили на первых полосах сообщения о предварительном слушании дела Лонсдейла. Крупные заголовки и не менее крупные снимки подогревали любопытство английского обывателя. «Дейли экспресс» через всю первую полосу протянула аншлаг: «Вызывает Москва! — Обвинение утверждает, что у шпионского кольца была прямая радиосвязь с Москвой!» Ниже была помещена фотография Лонсдейла на фоне нью-йоркских небоскребов. «Микрофильмы секретных документов Адмиралтейства!» — возвестила в тот же день на первой полосе «Дейли телеграф». Им вторила «Нью-Йорк таймс»: «Англичане утверждают, что разведка добывала планы борьбы с подводными лодками». Даже степенная «Таймс» заняла почти всю полосу сенсационным для нее материалом под заголовком: «Утверждают, что один из обвиняемых — русский!» «Нью-Йорк геральд трибюн» озабоченно сообщала: «Англичане уверяют, что у шпионского кольца была радиосвязь с Москвой». Репортеры подняли крик о «кольце шпионов», подрыве государственных устоев, тотальном шпионаже, коммунистической угрозе и т.д.
...Генеральный прокурор повел атаку не торопясь. Никто не должен был упрекнуть его в предвзятости.
Первой мишенью для стрельбы он избрал вещественные доказательства, которыми располагала прокуратура. Я сразу почувствовал, что упор сэр Буллер делает при этом на обнаруженные в моей квартире шифрблокноты и оперативную технику. Само по себе это еще ни о чем не говорило — хранение подобных предметов в Англии не есть преступление, особенно для бизнесмена. Все же мы живем в век промышленного шпионажа...
Заканчивая обличительную речь, генеральный прокурор продемонстрировал — и не без эффекта — некоторые «вещдоки» — вещественные доказательства. При этом с одним из них — китайским свитком, в ручке которого я хранил отснятые пленки, произошел небольшой курьез.
— Посмотрите на этот свиток! — не без патетики воскликнул прокурор. — Кажется, предмет украшения, не более того... Как бы не так! Это тайник, да, да, тайник!..
И, схватив свиток со стола, он начал открывать его секретное отделение. В зале наступила тишина, репортеры подняли фотоаппараты. А свиток не открывался. Генеральный прокурор возился с ним, поворачивая и так и этак. Время тянулось мучительно медленно. Лицо и шею прокурора начала заливать густая краска... Выручил помощник — он нажал на деликатный механизм секретного отделения, и свиток наконец открылся.
Затем с показаниями выступил технический эксперт службы безопасности (так официально называется британская контрразведка). Этот весьма энергичный мужчина претендовал на исчерпывающие знания буквально во всех областях разведывательного дела. Он с большим апломбом отвечал на любые вопросы прокурора и судей, безразлично, касались ли они микропленок, шифров или пишущих машинок. Эксперт утверждал, например, что одна из захваченных шифровок была отпечатана на той самой машинке, которой я пользовался.
— Не могли бы вы ответить, как называется машинка, о которой вы говорите? — поинтересовался мой защитник.
Эксперт внезапно растерял весь свой пыл. Простой вопрос заставил его стушеваться. После паузы он промямлил:
— Я знаком не с машинками, а только с отпечатанными на них материалами.
Я внимательно фиксировал все промахи следствия. Правда, не я диктовал правила этой игры, но и из ошибок ее участников следовало извлечь максимальную пользу.