– Ага, – испугалась Тонечка Воробьева, – я быстро все сделаю, куда потом денусь? В офисе сидеть?
– Леша, – используя его легкую грубость как инструмент, слегка возмутился я, – не Тоньку, а Антонину, девушку интеллигентную во всех отношениях! Ладно, давай так: сначала отвезем документы – это не долго, я думаю, тебя минут десять не задержат, потом со мной в Центр связи. Там я не знаю, как получится. Но на меня особо не рассчитывай. Центр связи черт знает, в какой дыре, там заводы какие-то. Может статься, что я задержусь. Я от туда позвоню на твою мобилу.
Тонечка Воробьева сидела молча. Наверное, с видом, будто решается ее судьба – не знаю, не видел, но это предполагалось. И как-то я забыл про то, что эта поездка только для меня – приключение, что ей надо и о делах подумать.
Рациональный Лешка задумчиво произнес:
– М-да... Представляю, что будет, если я вернусь один.
Я понял, что стоит немного серьезнее отнестись к нашей поездке.
– Почему один? – отыгрывал я назад. – Просто может так получится, что мы выберемся куда-нибудь, где тебе проще нас забрать.
– Ну, давай так, – согласился Лешка. – В общем, посмотрим.
– Тоня, тебе самой как? – повернулся я к Тонечке Воробьевой. – Давай так?
Тонечка сидела в какой-то прострации, почему-то держа документы «вверх ногами».
–...Дам так... – отсутствующе протянула она. –...А? Что? Мальчики, да мне вообще все равно. Я на все согласная!
Последние слова Тонечка Воробьева произнесла театрально и напыщенно.
В этот момент Лешка завел двигатель, газанул пару раз, прислушиваясь к его, только ему понятной «музыке», мало замечая, что происходит вне поля его внимания.
* * *
Километров пятнадцать мы ехали неинтересно, болтая с Лешкой о том, что Исаев хочет «Газель» покупать, собирается строить гаражный бокс. Я сетовал на нерациональность некоторых решений начальника.
– Чего строить? Вон старые складские помещения просто так стоят. От говна и дохлых кошек очистим, ворота новые – и вот тебе, прекрасный гаражный бокс!
– Жень, с нами интеллигентная дама! – внезапно вернул мне мой же мяч, а может быть, просто проявил галантность Лешка.
– Да ладно, – как-то зло проговорила Тонечка со своего места.
– Извиняюсь, – противничал я, – от человеческих фекалий и трупов мелких не очень домашних животных.
С минуту мы молчали.
– Леш, я бы назад пересел, – раздраженно проговорил я, – не могу сидеть на месте Исаева. Такое ощущение, что он сзади сидит, и скрипит зубами по поводу того, что я его с переднего места прогнал.
– Это Антонина наша скрипит. Она любит на переднем сидеть!
– Черт возьми, – заревновал я, – ты так хорошо это знаешь!
Лешка ничего не ответил. Его внимание было занято сотрудниками ГАИ и их машиной известной расцветки, мимо которой мы проезжали.
– Чего, Тонь, – повернулся я, – пересядешь к Лешке?
– Боже упаси! Он там своей жопой сидел! – первым, что пришло в голову, подыграла мне интеллигентная во всех отношениях дама. – Я тоже здесь хочу...
Концовка последней фразы «...я здесь хочу...» в моей голове, помимо моей воли, интерпретировалась по-особому. Я очень ярко представил невозможную в реальной жизни сцену, в которой Лешка сосредоточенно крутил баранку, а я, в порыве необузданной страсти, сдирал со стонущей от нетерпения Тонечки Воробьевой ее одежду. Отравленное внезапным желанием сознание рисовало неестественные картины. Вот, всегда мешающие жить нормальным людям Гаишники, параллельно нашей «Волге» гонят на своих «Жигулях»; вот, один из них полосатым жезлом приказывает нам остановиться... не Лешке, приказывает, а нам с Тонечкой...
Я очнулся от резкого торможения. Лешка лихо припарковался на обочине.
– Пересаживайся быстрее, движение плотное, совсем времени нет, – торопил Лешка.
Я быстро перескочил к Тонечке Воробьевой, предвкушая более комфортные условия поездки. Впрочем, Тонечка Воробьева дипломатично положила папку с документами на середину сидения, обозначив виртуальную границу между нами.
Лешка резко тронулся, профессионально, сразу перестроился в левый ряд.
Какое-то время мы ехали молча. В зеркале заднего вида я несколько раз поймал его любопытный взгляд. Мы с Тонечкой Воробьевой почему-то сидели так, как будто находились в школьном классе, на первой парте, под неусыпном взглядом строгой учительницы.
Я начинал скучать. Чувствовалось, что и Тонечка скучала.
– Чего везешь в Центральный? – нейтрально спросил я?
– А, накопилось. Давно надо было.
– Дай посмотреть, если несекретно, – глянув Тонечке в глаза, безразличным тоном произнес я, протягивая руку над папкой к Тонечкиной коленке так, чтобы Лешка ничего не смог увидеть в свое подглядывательное зеркало.
Тонечка выпрямилась, как выпрямилась бы примерная ученица в классе, сидящая на первой парте, понимая, что строгая учительница посмотрела именно на нее, выбирая, кого вызвать к доске.
Несмотря на летнюю жару и неизбежную духоту в салоне, на ощупь Тонечкина коленка оказалась неестественно холодной. Инстинктивно Тонечка Воробьева сжала коленки, заключив мою руку в такой желанный плен. Я бросал взгляд на зеркало заднего вида, определяя, куда смотрит Лешка.
Пользуясь тем, что у Тонечки Воробьевой не было возможности сопротивляться, чтобы не выдать меня (и себя заодно), я наслаждался ее беспомощностью. Тонечка густо покраснела, низко склонилась над бумагами в папке. Своей ладошкой она попыталась стащить мою руку с коленки, изо всех сил впиваясь ноготком в мою кожу. Эта боль, причиняемая прелестным существом, мне понравилась. Почти без труда моя ладонь медленно завоевывала пространство межу Тоничкиных коленок.
– Тонь, – спросил, ничего не подозревающий Лешка, – Михалыч, вроде, опять корпоратив собирает. Ты не знаешь когда?
– Нет, – односложно хриплым голосом ответила Тонечка, на мгновение, ослабив силу сжатия коленок.
Я тут же воспользовался этим и весьма продвинулся вперед в своем намерении. Тонечка Воробьева так знакомо сжала губки, еще больше склонившись к спасительной папке.
– Так, что тут у нас такое интересное? – спросил я папку, нащупывая полоску Тонечкиных трусиков, и гоняя ее влево, вправо...
– Н-не-н-надо! – жалостным, и выдающим меня с головой голосом очень тихо проговорила Тонечка.
Лешка серьезно глянул из зеркала.
– Действительно, не надо, – испугал он меня.
Моя рука застыла, Тонечкин ноготок впился мне в кожу еще больнее.
– Не надо, – повторил Лешка. – Исаев не любит, когда его документы смотрят.
– Да ладно, – придав своему голосу нотки обиды, сказал я, очень медленно выдвигая свою руку из такого притягательного плена Тонечкиных коленок. И резко переменил тему.
– Лешь, смотри, баннер какой нелепый! – показав свободный рукой влево, воскликнул я.
Мы проезжали мимо огромного рекламного баннера, закрывающего безобразие какой-то стройки. На баннере была изображена сексапильная голубоглазая блондинка, со струящимися по плечам волнистыми волосами. На блондинке была форма капитана милиции. Нелепая крошечная форменная пилотка, явно декоративная, красивой заколкой с трудом удерживалась на голове. Неестественно большая грудь не позволяла даже теоретически застегнуть верхнюю пуговицу милицейского мундира. Полосатым жезлом, красавица показывала вверх на надпись «Счастливой дороги!»
«Блядь! Истинная Блядь! – восхитился я в душе. – Но до чего хороша, чертовка! И жезл в таких ручках уже и не совсем жезл...»
Я представил Тонечку Воробьеву в милицейском мундире, с пилоткой на голове и почему-то сразу с двумя жезлами в обеих руках. Одним жезлом Тонечка – милиционер указывала вверх на надпись «Хочу!», другим вниз на надпись «и могу!». Подхлестнутое физическими ощущениями воображение извращало картинку. У воображаемой Тонечки-милиционера на поясе висела непропорционально огромная кобура, больше похожая на декоративный замок верности, готовый упасть от легкого прикосновения. Такая Тонечка Воробьева мне не понравилась.
– Нет, – уверенно заявил я, – мундир тебе не пойдет.
– П-п-оч-чему?.. – почти мужским сухим голосом без интонации вопроса проговорила Тонечка. Мне показалось, что так должен говорить человек, у которого во рту целая горсть монпансье.
Лешка уже с каким-то страхом глянул из зеркала.
Я медленно выдвигал свою руку. Синхронно с этим расслаблялись Тонечкины коленки. Я решил провести эксперимент. На секунду задержав руку, я почувствовал, что так же задержалось и расслабление коленок. Я двинул руку обратно вглубь. Коленки пропорционально сжались. Проделав такие развратно-поступательные движения несколько раз, я понял, что моя рука и Тонечкины коленки – суть единое целое.
– Ладно, хрен с этими документами, – освободил я Тонечку Воробьеву. – Сколько еще ехать?
– Минут сорок, – ответил Лешка, – время есть.
* * *
Окончательно решили сначала ехать в Центр связи. Лешка укатил, оставив нас с Тонечкой у огромного серого здания с целым войском разномастных антенн на крыше.
– Смотри, какие классные антенны, – обратил я Тонечкино внимание на крышу серого здания Центра связи.
– Опять антенны... – испугалась Тонечка Воробьева. – На крышу не полезу!
– Ты что, радость моя, – искренне изумился я, – какие у тебя вульгарные фантазии!
Мне ярко представилась динамичная картина: по центру широкого двора здания Центра связи, обрамленного разношерстными легковушками, собралась толпа персонала. Головы у всех подняты вверх. Все наблюдают за действием странной пары на крыше. Дама в милицейской форме руками вцепилась в стальные ограждения, незнакомец интенсивно толкает ее сзади. Сначала, вертясь в воздухе, падает один полосатый жезл, издалека похожий на черно-белую осу, потом второй... Затем, похожая на большую бабочку, очень долго порхает декоративная милицейская пилотка, стараясь в полете своем дотянуться до ног наблюдающих. Внизу возбужденный людской ропот, вверху разномастные восклицательные знаки антенн...
Я стряхнул наваждение, взял Тонечку за руку, уверенно повел в здание Центра связи.
Я не раз бывал в нем, знал, что и где. Знал, что на первом этаже еще идет ремонт и почти никого не бывает. Знал про лестницу, ведущую в закрытый на замок подвал, про темное пространство под лестницей, пыльное и прохладное, заваленное всяким хламом...
– Куда ты меня ведешь? – испуганно вопрошала Тонечка Воробьева.
– Не пугайся так, – успокаивал я ее, – не на крышу это точно!
Тонечка Воробьева, прижатая спиной к металлическому стеллажу, с распахнутыми глазами, существовала явно не в этом мире. Стеллаж ритмично скрипел, с него валились какие-то провода, приборы, сыпались мелкие стеклянные шарики неизвестной природы и непонятного назначения, тягучей лужей растекалась вонючая побелка, подбираясь к Тонечкиным туфелькам. Воздух все больше и больше густел пылью...
– БляТь!.. БляТь!.. – через равные промежутки времени, с остервенением, то ли порицая себя, то ли выражая истинную суть наслаждения, низким упрямым голосом, сквозь сжатые зубы, резала Тонечка Воробьева.
* * *
Я созвонился с Лешкой. Оказалось, что у нас с Тонечкой было в запасе еще часа четыре свободного времени. Мои радиодела предполагали второй, а то и третий приезд. Мне было грустно от того, что в эти следующие приезды Тонечки Воробьевой со мной не будет. А так хотелось повторить эту романтическую командировку!
* * *
Мы до усталости нагулялись по парку на Воробьевых Горах, катались на фуникулере.
– А знаешь, Тонечка, радость моя, что Воробьевы горы названы в твою честь? – спросил я, нежно постукивая кончиками пальцев по содранной коленке?
– Конечно знаю, – улыбалась Тонечка, положив свою кудрявою голову мне на плечо.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Моя смена подходила к концу. Я скучал. Мониторы, вечно показывающие одно и то же, к концу смены воспринимались, как безликая мебель, хотя нет, хуже – они слегка гудели, не давая расслабиться полностью.
«Надо выключатель поставить» – изобретал я.
Проблема в том, что по правилам видео мониторинга, оператор был ограничен в правах. Вся проводка, все кабели были заделаны наглухо в коробах, никаких розеток, все опломбировано. Однако гудение этих ящиков здорово меня раздражало, и я объявил этой технике войну.
– Алексей, – встретил я Лешку, – а где Антонина наша? Услали куда?
– На больничном она. Исаев уже в курсе. Злой, как собака!
– Что с ней? – удивляясь своему равнодушному тону, спросил я.
– Да, просвистело где-то... говорит – гланды.
– Кому, говорит? – насторожился я.
– Исаев сказал. Она же у него отпрашивалась.
В моем полусонном сознании возникла необычная картинка: пустобрех Мишка, неестественно больших размеров, с болтающимся Исаевским полосатым галстуком и с Исаевской же физиономией, противным фальцетом гавкает на Тонечку Воробьеву. Испуганная Тонечка, с завязанным на шее ярко оранжевым шарфом, вжавшись в угол, хлопает испуганными глазками...
Стряхнув наваждение, вызванное хроническим пересыпанием на рабочем месте, я бессознательно проговорил:
– Навестить надо бы ее...
– Исаев меня хотел послать, потом передумал.
– А чего «Самого» нет? – заревновал я.
– В администрации он, – как-то торопливо успокоил меня Лешка, – к обеду будет.
– Ты, стало быть, свободен сейчас? – прощупывал я почву.
– Не-а, – не поддался Лешка, – ходовую надо посмотреть. Завтра в Новомосковск ехать.
– Ты один, что ли поедешь?
– Нет, – почему-то раздражаясь, ответил Лешка, – Ленка со мной, Антонина же болеет.
Леночка, наша лаборантка, устроилась к Исаеву гораздо позже всех нас. Маленького роста, худенькая девочка, испуганная по жизни, этакая «серая мышка», впрочем, не лишенная своеобразного очарования, еще не успела вписаться в наш коллектив (по крайней мере, пока ни разу не побывавшая на наших корпоративах), была небезразлична Лешке. Я «прочитал» это сразу, хотя очевидно было, что Лешка это всячески скрывал. Тут я понял, что раздражительность в голосе Алексея вовсе не была таковой. Стеснительный по натуре, он элементарно боялся ехать с ней в такую длинную командировку. Мне стало жаль моего друга, и я совсем не знал, как ему помочь.
* * *
Пока я шел домой, продумывал, стоит ли к больной Тонечке идти или стоит подождать ее выздоровления. Совесть и желание (в основном последнее) все больше и больше перевешивали чашу весов в сторону... Тонечку навестить. Аргументы возникали самые неожиданные!
Протоптанная за многие годы тропа шла через небольшой лес. Каждый куст приглашал в гости и не только меня одного. Я твердо решил осуществить две вещи: сходить к болезной Тонечке Воробьевой и, как-нибудь, сводить ее в эти самые... гости.
Я купил килограмм апельсинов (ох, уж эти апельсины, как тяжело они доставались в те времена!) и отправился по уже знакомому адресу.
Подожженная когда-то малолетними хулиганами кнопка звонка больно врезалась в подушечку пальца. Я позвонил раза три. За дверью послышался хриплый, мало несущий информацию, голос Тонечки Воробьевой, предположительно спрашивающий, кого это черт принес, хотя наверняка сказать не могу; после моего обозначения, слышалась долгая возня, что-то падало, что-то скрипело. В общем, активность была такова, будто бы во всей квартире решили срочно переставить всю мебель...
– Сейчас, подожди, – хрипело за дверью.
Дверь медленно открылась, и Тонечка Воробьева обозначилась в дверном проеме. Высунувшись наружу, она заговорщицки оглядела лестничную клетку.
– Заходи. Давай скорее!
Вид у нее был интересный: махровый халат, пушистые тапочки с мордами котят и... толстый оранжевый шарф на шее!
– Чего ты так на меня смотришь? – с укором прохрипела она. – Живая я!
– Правда? – неуверенно спросил я.
– Представь себе! – переходя с сипения на хрипение и обратно, на манер тирольских песен, утверждала Тонечка Воробьева.
– Вот... – растерявшись, проговорил я, – апельсины тебе принес... оранжевые...
– А чего, другие бывают? – насиловала больные связки бедная Тонечка Воробьева.
–...Ну, я в смысле, по-французски оранж – это апельсин.
– Мы чего, по-французски говорить будем? – как мне показалось с обидой, хрипло сипела Тонечка, пропуская меня в прихожую.
В прошлый, тот самый первый, телефонный раз, Тонечкина квартира жила родственниками. Направляясь к ней, я резонно полагал, что мне снова придется ловить их сладенькие все понимающие взгляды. Однако теперь в квартире была какая-то совсем неестественная тишина. Неестественная еще и потому, что Антонина действительно выглядела больной, всеми брошенной. Я вспомнил грохот передвигаемой мебели, и, чуть ли не на полном серьезе предположил: домочадцы попрятались в шкафы, а шкафы переставили дверцами к стенам. И вот они там сидят теперь и прислушиваются к каждому звуку...
Однако, проходя в Тонечкину комнату, я не заметил ни одного предмета мебели, стоявшим задом наперед.
– Тонечка, душа моя, – ласково и одновременно испуганно проворковал я, – а что ты делала только что? Что за шум такой я слышал за твоей дверью?
– А-а, – совершенно спокойно сипло хрипела Тонечка Воробьева, – я антресоль разбирала, а оттуда посыпалось...
Я ярко представил, как, стоя на мысочках на табуретке, Тонечка тянется вглубь антресоли... Вот слева и справа от нее сыплются всякие сверки, старые ботинки, кастрюли, вот примус грохнулся об пол... вот старая закопченная керосинка покатилась по кругу... Тонечка Воробьева машет элегантными ручками, ничего не может поймать... оранжевый шарф развивается...
– Ну и где это все? – недоуменно спросил я.
– Как где? – правдиво изумилась Тонечка. – Назад запихала все!
– Ну, а ты вроде как болеешь! – продолжал не понимать я. – Кстати, как болеется?
– Да нормально все, – хрипела и сипела Тонечка, – только глотать очень больно. Температура высокая.
– Ну ты даешь, радость моя! Разве так можно!
– Ну, не могу больше лежать. Надоело.
– А где все твои? – осторожно поинтересовался я.
– Одна я, – вдруг застеснялась Тонечка Воробьева и опустила глаза вниз.
Я следил за ее взглядом, подозревая, что она, хоть на мгновение, глянет на какой-нибудь шкаф.
– Ну, – неопределенно просипела Тонечка Воробьева, – так получилось.
– Тебя что, бросили? – ужаснулся я.– Тебя оставили умирать одну и некому, типа стакан воды подать?
Тонечка тепло так, совсем по-домашнему улыбнулась и почти без хрипа и сипения нежно произнесла
– Дурачок!
Слово – пароль! Слово – ключ! Слово – рубильник! Во мне что-то щелкнуло... включился какой-то мощный механизм!
– Немедленно в кровать! – почти прокричал я. – Это я тебе как доктор говорю!
К чему я это брякнул? До сих пор понять не могу.
Тонечка Воробьева стояла передо мной такая открытая, такая желанная! Раскрасневшееся лицо ее, то ли от температуры, то ли от желания было прекрасно! Красивые еврейские глаза блестели и излучали такую энергию, которой я противостоять не мог... да и зачем?
Апельсины, рассыпанные по полу в странном безобразии своем, яркий оранжевый шарф, наброшенный на телевизор, все это усиливало нашу страсть. Тонечка Воробьева, разметавшись на измятой постели, мотая своей чудной головкой из стороны в сторону стонала, и бормотала странные незнакомые мне слова на языке, чем-то похожим на немецкий.
– Какая же ты у меня горячая, – также бормотал я, почти не понимая, что бормочу.
– Тем-ах-тем-перату-ра... – перешла на русский Тонечка Воробьева.
Дыхание Тонечки было горячим. И пил я его, как пьют воду в горячей пустыне. И вкус у воды той был полынным, и пахла вода та медом и... фурацилином...
На секунду показалось мне, что из того самого угла на моей работе, побитой собакой, поджав хвост, в полосатом галстуке ринулся прочь Исаев Александр Николаевич.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Наш Главный инженер Постнов, который с пузом и в шляпе, отравил «паленой» водкой весь мужской персонал нашего предприятия и отравился сам. В то смутное время такая диверсия в отношении несчастных людей была вовсе не редка, если не сказать большее – в порядке вещей. Одним словом, очередной корпоратив не удался. Более жизнеспособными оказались наши милые девушки, они водку не пили, а вот нашему «сильному» полу не повезло. Мои сменщики (все как на подбор бывшие менты) как-то смогли разъехаться по домам. Я же, к ментам не относящийся, не смог.
Очнулся я в своей мониторке, на диване, хотя у меня должен был быть выходной. И это правильно: на посту должен быть часовой! А в каком он виде, дело второстепенное. Впрочем, оказалось, что я был не один. В моих слезящихся глазах каруселью слева направо и вниз поворачивалась комната, поворачивались стены, стол с мониторами и неузнаваемый пока человек, сидящий за этим столом.
С трудом разлепив склеенные губы, я попытался обозначить вечное торжество жизни над смертью. Торжество никак не обозначалось, хоть тресни! Поворачивающийся вместе с пространством человек смотрел в мониторы и никак не хотел замечать, что жизнь за его спиной пытается торжествовать.
Я закрыл глаза и попробовал успокоиться. Это удалось, и я сделал несколько глубоких вдохов! Открыв глаза, я увидел, что поворачивающимся (слева направо и вниз) человеком оказался Лешка. Вероятно, мои вдохи являли собой достаточную степень торжества жизни над смертью, и Лешка их услышал.
– Ну, слава Богу, – проявил он озабоченность и нетерпение.
–...Зачем я?.. – просипелось у меня.
– Наконец-то, – не обратив внимания на мой вопрос, пробубнил самому себе Лешка.
– Леш, а ты чего здесь? – медленно приходил я в себя.
– Тебя Исаев велел домой отвезти, если очнешься, – как мне показалось, очень зло ответил мой друг.
Я с ужасом представил, что надо вставать, куда-то идти, потом ехать...
– Не-е-е-е... – очень длинно протянул я, – не надо, я лучше уж тут...
– Ну и хрен с тобой! – еще больше злясь, проговорил Лешка. – Жив и то ладно.
– А где все? – начинал проникать в действительность я.
– В пизде на верхней полке!
Лешка совсем выходил из себя, и я никак не мог понять, в чем причина. В моей памяти образовалась дыра, и цвет у дыры той был черный. Я ничего не помнил. Ну не совсем ничего, помнил музыку, помнил качающимися качелями стол... помнил даже свой дурацкий вопрос: «Худа ты мне это хладешь-то?..» – но далее ничего. Не помнил даже, кто, что, зачем, и куда мне это клал.
– Леш, – простонал я, – не помню ничего!
– Совсем ничего? – спросил он каким-то издевательским тоном.
– Почему ничего? – нелогично возмутился я. – Музыка была...
– Му-у-зыка! – почему-то задумчиво протянул Лешка. – Му-у-зыка, повторил он.
Лешка мне казался странным. Я не понимал почему.
– Ну, ты поедешь, или не поедешь? – заканчивал разговор Лешка.
–...Давай отложим это на... некоторое... неопределенное в будущем время, – запросил я.
– Хуя се! – переходя на фальцет, возмутился Лешка, – графин какой!
Я понимал – что-то случилось и это что-то связано со мной!
– А Тонеч... Антонина здесь?
– Ага, Тонечка твоя здесь. Да только не про твою честь! – отрезал Лешка.
У меня диван ушел из-под задницы! Меня посетило понимание, что действительно что-то случилось и не только со мной, но и с Тонечкой Воробьевой!
– Апохмелись, Светлейший, – толстовским Петром Первым кинул мне Лешка, указав на стол, – пиво тебе привез.
Пиво я не любил. Состояние такого похмелья вообще было мне несвойственно.
Эта нелюбовь выражалась еще и социальной причиной. Недалеко от моего дома была торговая точка. Каждое утро машина привозила старую, обшарпанную железную бочку, оставляла с бочкой толстую и равнодушную продавщицу с неимоверно яркой помадой на пухлых губах. К бочке выстраивалась огромная очередь из страждущих алкоголиков...
Эта бочка, с принадлежащим ей хвостом алкоголиков, отравляла жизнь всем жителям двора со всеми, сопутствующими этому отравлению, побочными эффектами.
Лешкино слово «пиво» в моем отравленном сознании представилось в виде как раз вот такой разливной бочки на колесах. Бочка стояла посреди мониторки, занимая почти все пространство. Пространство еще продолжало поворачиваться, хотя уже не так отчетливо. Зато бочка стояла незыблемо! Ярко-помадная продавщица, колыхая жировыми складками на лице и шее, тоном вокзальной дикторши строго проговорила: «Мужчина, шампанским не торгуем!»
Это представилось так ярко, что я даже почувствовал противный кислый пивной запах.
– А шампанского нет? – вполне серьезно спросил я.
– Да пошел ты! – в конец обозлился Лешка.
Бочка мгновенно растворилась, кислый запах остался.
– Куда?! – испугался я.
– Что, куда?! – испугался Лешка.
Я молчал.
– Значит, не поедешь? – еще раз попробовал прекратить разговор Лешка.
– Не поеду, – просительно ответил я.
– Ну и хрен с тобой, – совсем зло кинул мне Лешка и устремился к выходу.
Я медленно, в четыре приема, высосал содержимое бутылки. Долго сидел, прислушиваясь к процессам, происходящим внутри. Дурнота не прошла совсем. Она вообще не прошла, но я от нее как-то отстранился, отделился что ли...
Терзаясь неизвестностью, через какое-то время я поднялся на второй этаж.
После моего суточного дежурства, у меня должны были быть выходные. Но это не означало, что выходные наступили для всех. Была среда.
Наверху царила странная тишина, обычно несвойственная второму этажу. По закрытой двери кабинета начальника, я понял, что «Самого» нет. Это меня немного успокоило. За дверью лаборатории слышался шум, позвякивание лабораторного стекла. Я приоткрыл дверь и просунул голову в щель.
Лаборантка Леночка стояла ко мне спиной. По ритмичным движениям я определил, что она болтает какой-нибудь колбой с реактивом.
– Лен, Лена! – очень осторожно позвал я.
Леночка вздрогнула, к ее ногам упала крошечная пробирка. Пробирка не разбилась, но брызнула своим содержимым Леночке на туфли. Явно находясь в ступоре, Леночка не отпрянула в сторону.
– Лен, – продолжал я, – ну ты что?
Наша Леночка, наша «серая мышка», наша тихоня медленно повернулась ко мне, явив на своем личике ярость и довольно заметные параллельные линии царапин, сжатыми губками прошипела: – пошел ты отсюда на хуй, козел безрогий!
Я оторопел! Теперь в ступор впал я сам. Зрение мобилизовалось настолько, что я разглядел в деталях царапины на лице, определил их природу – явный результат воздействия чьих-то ногтей, заметил медленно, но неотвратимо проявляющиеся пятна на Леночкиных туфлях от пролитого реактива.
– Леночка, – озвучил я часть своих догадок, – Леночка! У тебя... это... туфли проявляются...
Милая лаборантка Леночка непонимающе с минуту зло смотрела на меня, потом опустила глаза вниз, подняла... губки ее задрожали, и она безудержно зарыдала.
Это было столь неожиданно, что я не нашел ничего лучшего, чем ретироваться.
Я проходил мимо Исаевского кабинета. Внезапно дверь распахнулась и, словно поджидая меня специально, из него вырвалась Тонечка Воробьева и с размаху залепила мне пощечину. Вспышкой в моих глазах отразилась эта бурная энергетика, тупо болью толкнулась в висках.
Я инстинктивно отпрянул.
Тонечкино лицо искажали как то:
1. Гримаса лютой ненависти.
2. Огромный фиолетовый синяк под левым глазом.
У меня душа ушла в пятки. Кислый страх поднимался снизу, из желудка и собирался у горла в тугой комок, угрожающий перекрыть мне воздух. Со скоростью света сознание перебирало варианты того, что произошло. Отсеивались неподходящие. Обозначилось понимание: «Боже мой! Я их что, бил?! Кто-то из них мне не дал и я их бил!»
Это понимание исчезло, не успев сформироваться до конца, из-за полной своей абсурдности. Доказательством моей невиновности были царапины на лице Леночки-лаборанточки. Бить – это одно, а царапаться – совсем другое. И тут во всей красе своей и во всем своем величии выступила истина! Эта истина устраивала всех: и Тонечкин синяк, и Леночкины царапины и даже Лешкину злость. И страшна была эта истина абсолютно! Я соблазнил лаборантку Леночку прямо в ее лаборатории; в порыве необузданной страсти нас застала Тонечка Воробьева! Ну конечно же! Они подрались. И подрались они из-за меня!
Воображение нарисовало ужасающую по реальности картину: девчонки визжат, вцепившись друг другу в волосы, мелькают женские руки и ноги, я, со спущенными штанами, затравленно выглядываю из-за стеклянного шкафа с пробирками и колбами, а в дверях стоят ВСЕ. Впереди этих ВСЕХ толстым животом и шляпой выделяется Постнов, а сзади ВСЕХ пустобрехом Мишкой в полосатом галстуке подпрыгивает над толпой Исаев, выкрикивая: «И я, и я хочу посмотреть!»
Я не помню, как оказался за дверью, как добрался до мониторки.
Да! Ну… что-то теперь будет!
* * *
Ближе к обеду подошел мой сменщик Михаил, весь бледный, осунувшийся.
Мы в охране работали по графику сутки через трое, поэтому у меня должно было быть три сменщика. Но Исаев экономил фонд заработной платы, и у меня их было два. Поговаривали, что хотят взять третьего, но это и нам самим было не выгодно: смены, выделяемые на третьего, а значит и деньги, делились между нами: мы по очереди разбирали лишние смены.