Я снова подготовился: к встрече с сестрами-близняшками я отправился с тортом «Птичье молоко», двумя бутылками Советского шампанского и с двумя огромными розами. Для Тонечки Воробьевой предназначалась красная – символ страстной любви, для Анечки Аугенблик розовая – символ многообещающего начала таких же страстных отношений. Я предположил, что у обеих сестер тонкий вкус, и они могли такие условности чувствовать или хотя бы знать символику.
Накануне мы с Тонечкой уже условились, что она встретит меня заранее. Тогда получалось, что в гости к ее сестре мы придем парой. В этом ничего предосудительного не было, ну а дальше… Дальше, как пойдет. В конце концов, так выходило, что мы, все трое, двигались к одной и той же цели, и только необычность этой цели, нестандартность ситуации не позволяли нам быть полностью раскованными.
Тонечка Воробьева ждала. Завидев меня, еще издали, она кивком головы показала, пойдем, мол! Я остановился и отрицательно покачал головой, показывая розы. Тонечка быстро подошла, дежурно взяла протянутую мной красную розу, внимательно посмотрев на розовую, подставила щечку и, улыбаясь, проговорила:
– Я больше люблю розовые! Ты же знаешь.
Было очень заметно, что моя милая еврейская девушка сильно волнуется. Я же осмелел (в конце-то концов, мы с Тонечкой Воробьевой такое себе позволяем!) и, изучая ее прекрасные глаза, тихо произнес:
– Конечно знаю, Тонечка! Но здесь случай особенный: ты уже моя… А Анечка еще нет.
При этих словах уже моя Тонечка густо покраснела и опустила глаза. Я невольно залюбовался ею, не в силах отвести взгляд.
– Какая же ты у меня хорошенькая! – искренне восхитился я.
– Да? – кокетливо и даже немного лукаво произнесла она, – а как же Анечка?
Я вспомнил про Анечку.
– Вы обе прекрасны! – не решившись обнаглеть до«еще не знаю», ушел я от ответственности.
– Я тебя поняла, Женька, – посерьезнела Тонечка.
Я вспомнил, как она, в свое время рассказывала, что Анечка довольно долго занималась флористикой; наверняка и Тонечка была, что называется «в теме», и никаких сомнений на счет понимания сестрами «безобидного» языка цветов у меня не осталось.
Я притянул к себе очаровательную Тонечку и поцеловал ее в уголок рта, ощутив при этом границу межу бархатом щеки и влажной точкой между сходившими губами. Это был наш условный поцелуй, обещающий согласие на самые решительные действия, и этот прием всегда сильно заводил нас обоих.
– Подожди, Женечка, подожди, – теряла самообладание моя пленница.
Я еще немного поиграл кончиком языка с Тонечкиным уголком рта и медленно выпустил ее на свободу. Тонечка быстро взглянула на меня и, с какой-то, почти незаметной деловитостью, тихо проговорила:
– Силы береги! Они тебе еще понадобятся…
Я по-доброму засмеялся, снова притянул Тонечкину головку и безобидно поцеловал в лоб.
– Нам куда, – уже спокойно спросил я. К тебе или к Анечке.
Моя славная заговорщица, немного помолчав, ответила:
– К Ане пойдем. Она немного стесняется.
– Понятно! Мой дом – моя крепость.
– Типа того.
Я вспомнил о многочисленных близких Тонечки и Анечки и, представив, как они кочуют из квартиры в квартиру, немного их пожалел. Тут я опять, в своем представлении, увидел дружное чаепитие за столом тесной кухни, конечно же, в присутствии, затесавшегося навсегда, любопытного усача Ницше. Почему-то мне стало его жаль больше остальных. Впрочем, жалким философ вовсе не выглядел. Он крутил правый ус и гаденько подмигивал, явно намекая на то, что он полностью одобряет мои намерения в отношении Тонечкинойсестры-близняшки и чтобы я был более решительным.
– Эй! Проснитесь, граф, вас ждут великие дела! – неточной цитатой от слуги знаменитого Сен-Симона вывела меня из оцепенения Тонечка Воробьева.
Усатый Ницше сделался серьезным, испуганно моргнул пару раз и растаял вместе со всеми остальными участниками чаепития.
Анечка открыла сразу, впустив сначала меня, затем сестру. Я тут же заметил, царивший в квартире порядок, которого в прошлый наш с Тонечкой раз, было гораздо меньше. Тонкий и очень приятный аромат, который я почувствовал сразу, в прихожей был очень приятен. Анечка, одетая просто, без торжественности, и, в то же время очень изысканно, сразу очаровала меня. Точная копия Тонечки, своей сестры-близняшки, она все-таки чем-то отличалась, и я никак не мог осознать – чем. Света в прихожей было мало, и это скрывало детали.
Я посмотрел в такие знакомые и совсем незнакомые глаза, светящиеся легкой улыбкой, и все-таки серьезные, и протянул розу.
Анечка взяла ее (при этом от меня не укрылось возросшее волнение), поднесла к носику, вдохнула аромат цветка, на мгновение закрыв почти Тонечкины глаза и просто сказала:
– Спасибо, Женя, – очень и очень приятно! В зеркале прихожей я на секунду поймал Тонечкин взгляд. Она не знала, что я ее вижу. У Тонечки на лице была улыбка, которая ничего другого, кроме«Вот и славно! Трам-пам-пам!» не говорила.
«Контакт установлен» – с волнительным удовольствием подумал я.
Первое время чувствовалось некоторое напряжение, такое естественное в сложившейся ситуации. Мы довольно долго вели беседу, ели сладости, пили очень ароматный, совсем не магазинный чай. Напряжение таяло – мы с Анечкой привыкали друг к другу, Тонечка привыкала к нам.
Однако время неумолимо шло вперед. Я чувствовал, что никто не знает, как бы сделать так, чтобы мы с Анечкой, остались одни, и это выглядело бы естественно. И тут зазвонил телефон, и по тому, что к аппарату буквально кинулась не хозяйка квартиры, а Тонечка, я понял, что ошибся и, в очередной раз подивился изобретательности сестер-близняшек. Тонечка, с довольно заметными фальшивыми нотками в голосе, что-то тихо ответила, потом спросила и, как бы с сожалением, протянула:
– Ну ладно, сейчас приду.
При этих словах мы с Анечкой синхронно напряглись, посмотрели друг на друга и так же синхронно и несколько заговорщицки улыбнулись.
Анечка была чертовски хороша! Ее образ, все-таки так похожий на образ Тонечки, был свеж и чист, неизведан и нестерпимо привлекателен! Мы еще не смотрели в глаза друг другу подолгу, но и короткого взгляда, по крайней мере мне, было достаточно, чтобы утонуть в глубине ее глаз и не выплыть никогда, если Анечка этого не захочет!
Тонечка собралась уйти, но, как бы очнувшись, быстро проговорила:
– Аня, я розу забыла… Принесешь?
Анечка разыграла внезапно возникшую озабоченность и пошла в комнату. Тонечка наклонилась ко мне и горячим дыханием обожгла мне ухо и двумя простыми словами опалила мою душу:
– Не робей!
Мы с Анечкой Аугенблик, с близняшкой моей Тонечки Воробьевой остались вдвоем. Остались совсем одни.
Я сразу понял – в моих разговорах, в действиях не должно быть никакой фальши! Да я и не мог бы ее допустить, зная печальную историю сестры Тони. Игра – это совсем другое дело. Игра – есть игра, она принимается обоими, и в ней нет обмана. Но игра кончилась. А еще я понимал, что Анечка мне верит, и понимание этого, поднимало меня на такую высоту, на которой я вообще в своей жизни не бывал никогда!
– Аня! – мы держали бокалы с шампанским и смотрели друг другу в глаза, – Аня…
Я запнулся и замолчал. Анечка тоже молчала. Не торопила – ждала.
– Аня, ты сразила меня, и я ни-че-го не могу с этим поделать.
Она стояла и ничего не говорила. Она смотрела в мои глаза, и я уже не сопротивлялся – не было никакого смысла и не было сил сопротивляться. Я не просто проваливался в ее карие глаза, такие НЕ Тонечкины, такие другие, я уже падал в эту бездонную пропасть ее души, и думал только об одном: как бы ни сойти с ума от такой стремительности этого падения!
Я поставил на кухонный стол невыпитый бокал с шампанским. Аня поставила свой. Я взял ее за руки, такие живые, такие тоже НЕ Тонечкины и совсем фальшиво произнес:
– А Тоня… Вдруг Тоня придет?
Аня смотрела на меня с улыбкой понимания и помогла мне.
– Она не придет.
Все. Больше никаких условностей не было нужно. Я медленно притянул Аню к себе, наслаждаясь ее податливостью, ее готовностью, и, очень медленно и осторожно дотронулся своими губами до ее, еще незнакомых мне губ. Аня ответила, совсем слегка, раскрыв их, лишь намеком показывая эту свою готовность. Наш первый поцелуй был нежен, как цвет подаренной мной розы, и губы Ани пахли не простой и озорной мятой, а благородным опиумным ароматом, и кружил голову, и уводил за собой и порабощал мою, и без того трепещущую душу.
Моя загадочная еврейская девушка дышала глубоко и прерывисто, и так же прерывисто прошептала:
– Женечка, подожди, Женечка…
Она взяла меня за руку и несильно потянула в свою комнату. Несильно… Но если бы у меня вдруг возникло желание сопротивляться, это было бы так же бессмысленно, как бессмысленно сопротивляться движению планеты, совершающей свое вечное движение во вселенной.
Аня открыла дверь своей комнаты и ввела меня в ее ароматный полумрак.
«Свеча горела на столе, свеча горела» – не подумал – услышал я! Прекрасные слова великого Пастернака растворились в пространстве, задав ему свой загадочный тон, задав времени свое направление.
На столике около уже приготовленной постели в изысканном старинном подсвечнике горела свеча. Ее колышущееся пламя жило, и тени, которые отбрасывал ее благородный свет, тоже жили. И мы жили в этих тенях, и счастья наше жило и жило настоящее торжество самой Жизни! Простоватая тахта, застеленная красивым шелковым бельем, с непростым восточным орнаментом, превратилась в сказочное ложе любви.
«Тонечка, Тонечка! Ты действительно Ангел! – короткой вспышкой мелькнуло понимание ее участия, – куда мне до тебя…»
Я целовал Аню ласково и нежно. Я целовал ее ароматные губы, я целовал ее закрытые глаза, я целовал ее розовые твердые соски, я целовал ее шрамики на запястьях, мечтая проникнуть в далекое прошлое, чтобы изо всех сил втянуть в себя, выпить ее тогдашнюю боль…
Аня не произносила слов, она слегка постанывала, не в силах полностью скрывать желание. И когда воля совсем покинула меня, я начал входить в нее, так нежно и так осторожно, как будто у Ани никогда не было мужчины.
Я вошел слегка, я вошел совсем немного, почувствовав, как ее плоть тесно обхватила мою, и задержался в этом положении. Аня расслабилась, обхватила своими горячими, дрожащими от нетерпения ладонями мои ягодицы и вдавила меня в себя, издав при этом долгий протяжный стон. После этого стона, растворившимся розовым сладким туманом в моей душе, произнесла несколько слов на языке, так похожем на немецкий, и тут же повторила на русском:
– Теперь ты мой! Теперь ты весь мой!
Я замер, с наслаждением ощущая, как тесно ее, совсем НЕ Тонечкино пространство.
– Ну давай, Женечка, милый, давай… Я же не могу больше! – тянулась теперь уже моя Анечка, своими губами к моим, – пожалуйста… не мучай меня!
Я двигался медленно, постепенно ускоряя темп. И так же медленно и постепенно уходила нежность и осторожность. Рождалась и росла страсть. Я, изо всех оставшихся сил, таких немногих, всматривался, вслушивался, вдумывался в желания моей новой партнерши и удовлетворял эти желания, и, вместе с этим удовлетворением, в мою душу входил такой огонь и такой ледяной холод! И протяжные стоны моей Анечки звучали в ней такой музыкой, что я понял – больше я себе не принадлежу! Время потеряло смысл и больше не обозначало нашу любовь и нашу страсть. И только когда я почувствовал, что вот теперь, вот прямо сейчас моя душа разлетится на миллиарды молекул, достигнув дна пропасти, в которую я летел целую вечность, я, на крошечную долю секунды, увидел немного испуганный и совершенно потерянный Анечкин взгляд, и понял – рай на земле существует!
Стона не смог сдержать и я. Аня, обхватив своими ногами мою талию, билась подо мной в «пароксизме» оргазма. Мои уши заволокла приятная глухота, и я выстрелил в нее такой энергией щекотного наслаждения, что только душа поверила в происходящее. Разум не верил!
Ни я, ни Анечка не понимали, сколько веков продолжался наш полет. Мы не прекращали. Я кончил в нее два или три раза подряд – не могу вспомнить, а моя партнерша, как мне показалось, куда больше!
Мы, не заметили как, оказались на полу. И продолжили на полу. И снова полет в пропасть, и снова приятная щекочущая глухота и сладкий озноб во всем теле…
– А-а-а-х! Не могу больше, – попросила пощады моя страстная любовница.
– И я, не в силах больше, – простонал я.
Мы отдыхали. Мы молчали. Какие слова могли тогда хоть что-то обозначать?
– Никогда! Никогда у меня не было так… – шептала Анечка.
– И у меня никогда в жизни так не было, – совершенно искренне шептал я ей в ответ.
А потом мы пили шампанское и, не глотая его, с озорством целовались, пуская смешные пузырьки друг другу в рот, и говорили, говорили… много говорили. И опять, потеряв чувство меры и самого времени, отдавались страсти, существуя одним целым в это мире и одновременно находясь нашими душами в разных вселенных.
Разум начинал просыпаться, и я, во время нашего соития, с лукавым озорством говорил Анечке глупые слова. И она подыгрывала мне, отвечая своими глупыми словами. Я сравнивал поведение обеих сестер, доставляя себе еще и то удовольствие, которое, как запретный плод, было таким сладким! Я представлял, что вот прямо сейчас, в другом подъезде, в своей комнате, озорная Тонечка Воробьева сидит на своей кровати, поджав свои ножки, обхватив колени руками, и думает о нас. Нет, не так: и знает о нас. И не ревнует, может быть только совсем чуть-чуть, и улыбается…
Когда в голове возникло сладкое сожаление: – «Как жаль, что сейчас с нами нет Тонечки – близняшки моей партнерши!», я понял, что подошел к границе дозволенного.
И вот, вконец обессилив, мы просто молча лежали на полу, всматривались в пляшущие тени на стенах, на потолке, и каждый видел в них что-то свое. И каждый думал о своем.
А потом мы мыли друг друга в ванной, совсем, как тогда, с Тонечкой, и целовались сквозь слегка солоноватую скользкую пену, и смеялись, говоря друг другу милые взрослые глупости… и ничего умнее, ничего правильнее не было этих слов!
Очень ранним утром я проснулся от легкой головной боли. Анечка не спала, лежала на боку и смотрела на меня. В красивых карих глазах ее была серьезная сосредоточенность и еле уловимая грусть.
– Что с тобой, славная моя? – спросил я с тревогой.
Анечка вымученно улыбнулась.
– Так… – неопределенно ответила она.
Потом, спохватившись, быстро заговорила:
– Все, хорошо, Женечка, милый, все очень хорошо. Спасибо тебе! Если Бог есть, он многое простит тебе за эту ночь!
Я не знал, что ответить. Да и не видел смысла отвечать.
– Хочешь кофе? Крепкий! Я сварила.
– Анечка, счастье мое, да когда же ты успела?
– Пока ты спал, мой хороший, пока ты спал…
Анечка проснулась раньше меня. Да и спала ли она вообще? Трудно сказать. Спал ли я? Не думаю, что мое состояние можно назвать сном.
Было еще очень рано. Мы условились отпустить друг друга, тем более, мне необходимо было перед сменой побывать дома.
Придя к себе, я завел будильник, разделся, упал на диван и провалился в черную пустоту без снов, без чувств, без смысла.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
На следующий день я проспал на работу. Будильника я не слышал. Меня разбудил назойливый телефон, который я уже давно слышал сквозь сон, больше похожий на обморок. Звонила Тонечка Воробьева.
– Женька, Что с тобой? – быстро проговорила она. – Что случилось? Ты дома… почему?
До меня не сразу дошел смысл ее слов. Ее голосок журчал быстрым ручейком, мне приятно его было слышать, но смысла он нес мало.
– Ты чего молчишь? – все больше тревожилась Тонечка. – Ты заболел?
Я наконец понял, что утро далеко не раннее, да какое там утро – день! Что я безнадежно опоздал на работу, что никаких уважительных причин у меня нет, что меня даже могут уволить… Но все это было таким мелким, таким неважным. В моей душе поселилось странное и мощное спокойствие. И чувство абсолютного счастья. Она, душа моя, была заполнена этим счастьем доверху, и всему остальному в ней просто не было места.
– Тонечка, радость моя, – медленно приходил я в себя, – я не заболел. Чего там, все плохо?
– Ты шефа имеешь в виду? – выдохнула Тонечка в трубку. – Как я перепугалась! Сестре звоню – не отвечает, ты не отвечаешь тоже… Что с вами обоими? Ты почему дома? Вы не… поругались?
Я отвечал Тонечке, а в памяти стояла Анечка, такая реалистичная, такая близкая, вся в скользкой мыльной пене, и жило прикосновения ее мокрых волос, тоненькими иголочками покалывающих, щекочущих мои плечи, мою грудь, и жили ее огромные карие глаза, и счастье в этих глазах жило!
– Я очень поздно ушел от нее, – хриплым голосом отвечал я, – вернее очень рано… Извини, я не знаю, что говорю… Думал, посплю немного, и вот, видишь…
Тонечка немного помолчала. Я слышал ее дыхание, и не было в нем спокойствия.
– Исаева нет сегодня. И Постнова нет. Тебе повезло.
– А Миша, сменщик мой?
– Я поговорила с ним. Он прикроет тебя. Он до обеда может тебя подменить. Потом не может, ему надо идти куда-то, что-то важное.
Тонечка еще немного помолчала, потом тихо, и, с нотками виноватости, спросила:
– Ты вообще придешь?
Действительность медленно возникала, набирала контраст, подобно фотографии в проявителе.
– Я сейчас приду. Скоро приду.
– Ну, смотри сам.
– Тонечка, я пойду собираться, хорошо?
– Конечно, Женечка. Я просто волновалась очень.
– Напрасно. Все хорошо…
Тонечка пару секунд, молча, дышала в трубку, потом ответила низким голосом:
– Я и не сомневалась!
Я набрал Анечкин номер.
Анечка ответила. Ее хрипловатый голос сильно отличался от голоса сестры.
– Анечка, это я, Женя, как ты?
– Женечка, славный мой, все хорошо! Как ты сам?
– Да вот, никак на работу не уйду, представляешь?
Анечка ойкнула, потом быстро заговорила:
– Прости меня, у тебя, наверное, неприятности будут?
– Тоня звонила. Меня ребята прикроют. Кстати, она и тебе звонила, ты трубку не берешь.
– Я не слышала… Совсем не слышала. Сейчас перезвоню ей в офис.
Я наговорил Анечке глупых, ласковых слов, и мы попрощались.
Я пришел на работу гораздо раньше обеда и сразу отпустил Михаила, который от неопределенности был «на измене». Будучи по природе своей добрым и ответственным, он, конечно же, никуда бы не ушел вообще, если бы я его не сменил. Но подводить Михаила было нельзя. Коля бродил где-то в цеху и мало интересовал нас обоих.
Я позвонил Тонечке наверх, долго не слушал длинные гудки, но ответа не было. Мне это показалось немного странным, потому что в отсутствии Босса Тонечка должна быть готова к любым телефонным звонкам.
Она сама перезвонила сразу же.
– Жень, я видела, как ты пришел. В окно видела, – торопливо заговорила Тонечка. – Я у Ольги. Мы очень заняты. Ее пока нет, но сейчас она вернется.
– Тонечка, радость моя, не смею мешать! – стараясь говорить обычным голосом, обозначал я понимание. – Ты с Аней созвонилась?
– Да, конечно! – сразу ответила моя собеседница, – она сама мне позвонила.
Я немного помолчал, пытаясь понять, что может знать Тонечка.
Тонечка тихо и очень просто сказала:
– Спасибо тебе!
– Тоня, это тебе спасибо…
Тонечка молчала. Трубку не клала. Я чувствовал, что она хочет что-то сказать или что-то спросить.
– Тоня, у тебя замечательная сестра, честное слово! Мне кажется, вы гораздо больше, чем просто сестры.
– Да, Женя. Это действительно так. Гораздо больше!
Помолчав еще немного, она ответила на мой мысленный вопрос:
– Аня мне ничего не рассказывает. Вообще ничего. Такого еще не было. Никогда не было.
В голосе моей собеседницы слышалась некоторая озабоченность, но никакой тревоги не было.
Внезапно приехал Лешка и привез Исаева. Он зашел в мониторку, дежурно поинтересовался, как у нас дела. Посмотрев на меня внимательно, он озабоченно спросил:
– Ты не заболел случайно? Чего-то вид у тебя какой-то… усталый. Смотри, работать некому!
Я понял, что про мое опоздание Исаев ничего не знает, и, отвернувшись от него к зеркалу, по врачебному, потянул нижнее веко правого глаза.
Из зеркала на меня смотрела неприятная физиономия с несимметричными глазами. Я показал отражению язык, физиономия ответила тем же.
– Есть немного, – ответил я равнодушным тоном. – Просвистело где-то… на боевом посту.
– Прям уж и на боевом! – усмехнулся начальник.
– Больничный брать не буду, – успокоил я его.
– Ну, смотри сам. Антонину я забираю, – сказал он непонятно зачем, и в голосе его я уловил некоторые просительные нотки. А может быть, мне это просто показалось.
Тонечка вышла первой, пройдя мимо двери моей мониторки, но в окно я увидел, как она, заговорщицки оглянувшись, покачала мне из стороны в сторону ладошкой, затем направилась к задней дверце Лешкиной «Волги».
«Знает, что я смотрю на нее!» – с удовольствием понял я.
За ней, почти сразу вышли Исаев и Ольга, и, когда машина скрылась за углом нашего здания, с сожалением подумал: «Вот теперь я остался совсем один. И Коля не в счет… Хотя почему, один? Леночка-лаборанточка осталась».
Я поднялся на второй этаж и тихо постучал в дверь лаборатории.
– Хочешь чаю? – как всегда спросила Леночка.
Мы пили чай, я изучал Леночкино лицо.
«А она изменилась, – заметил я для себя. – Определенно изменилась!»
Мы болтали ни о чем, но я чувствовал, что моя химическая подруга хочет мне что-то сказать или что-то спросить. Что ее заботило, я определить не смог, и, вспоминая тот нелепый случай на корпоративе, сказал сам:
– Лен, мне не дает покоя тот случай… то мое… помешательство. Я до сих пор…
– Не вспоминай про это. Ненужно.
В глазах ее не было никакого намека на озабоченность по этому поводу. Но все-таки что-то она хотела меня спросить и никак не решалась.
– Ну и хорошо. Меня это угнетало, честное слово. Лена, ты что-то спросить хочешь. Мне так показалось.
Леночка слегка порозовела и опустила глаза. Я понял, в чем дело.
– Лена, – начал я решительно, – посмотри на меня.
Леночка подняла глаза. Я заглянул в них и взгляд мой был очень серьезен.
– Дай свою руку, – уверенно произнес я, отрицательно покачав головой, показывая, что ничего предосудительного в моей просьбе нет.
Леночка, словно загипнотизированная, медленно протянула мне свою ладошку, сложенную лодочкой. Я обхватил ее руку своими ладонями, медленно и очень уверенно произнес:
– Счастлива будет та девушка, которой достанется Лешка! Ты веришь мне?
Ладошка Леночки дрогнула, и она опустила глаза, покраснев еще больше.
– Спасибо, Женя. Ты добрый!
«Наверное, – подумал я, – если за такой короткий период столько красивых девушек мне это уже сказали».
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В эту смену ни Тонечка, ни Аня не позвонили. Я тоже не звонил им. Нам всем нужен был тайм-аут. Радиостанцию не включал, в эфире делать было нечего. Днем немного покемарил, но, несмотря на вялость и сонливость, сон не шел – сказывалось перевозбуждение. Зато мысли обо всем происшедшем роились, и никакого сладу с ними не было. Я не мог думать о ночи, проведенной с Анной, с бесшабашной веселостью, как это было почти всегда в отношении ее сестры Тонечки Воробьевой. Аня – это серьезно. Это не приключение, с Тонечкой под лестницей Радиоцентра, не забава на крыше под мачтой с антенной. Я ясно понимал, что в мою жизнь, в меня вошла какая-то большая и правильная истина, к которой я раньше вовсе не был готов. Но она еще не осознавалась мною, хотя с каждым часом, с каждой минутой прорастала в моей душе все больше и больше.
Я оглядывался на свое прошлое и думал о том, что ответственность за то, как живу и за то, что делаю, несу я сам, и никто эту ответственность со мною не разделит.
А еще я думал, а что же теперь будет? Безусловно, Анечку больше трогать нельзя! Память о рассказе Тони была свежа. Свежа была память и шрамиках Ани, которые я так недавно ощущал своими губами.
Внезапно вспомнились Анечкины слова: «Если Бог есть, он многое простит тебе за эту ночь!»
Эта ее фраза несла какой-то неуловимый скрытый смысл. Я чувствовал это, но понять не мог. Немного переиначив ее слова я, стоя перед зеркалом, тихо произнес: – «Если Бог есть, он подскажет, что делать».
И сразу пришло понимание: дело не в словах, вовсе не в них, а в той, еле уловимой интонации, с которой Аня их произнесла. В них была какая-то законченность, была просьба, нет – мольба, не идти дальше!
И от этого понимания мне стало нехорошо. А как это, не идти дальше? А Тонечка? А с ней как? Тоже не идти дальше?
Было далеко за полночь. Зайдя в тупик в своих размышлениях, я решил оставить эту тему – утро вечера мудренее.
Я зашел в помещение проходной. Коля, как ни странно не спал, смотрел негативно-показывающий телевизор без звука.
– Коль, – зло сказал я, – дай водки!
Коля, совершенно не удивившись, думал несколько секунд, потом полез куда-то за батарею и выудил оттуда поллитровку, в которой жидкости оставалось на одну треть, и молча, протянул ее мне с таким равнодушием, как будто я у него попросил стакан простой воды.
Я взял у него бутылку и, даже не поблагодарив, пошел к себе.
Вылив водку в фарфоровую чашку, я выпил ее одним махом, не запив водой, не закусив ничем. Водка скопилась в солнечном сплетении тугим и горячим, вызывающим легкую тошноту комком, побыла там немного и медленно растворилась, проникнув в голову, проникнув в душу. И мне стало удивительно хорошо! И не от водки вовсе, а от того что перестало быть плохо.
Я лег и провалился в ничто.
Я с трудом открыл глаза. Меня тормошил Коля! Каким-то деревенским чутьем своим, он понял, что я не проснусь сам и ответственность за утро взял на себя.
– Да проснись ты, елки-моталки, Босс сейчас придет!
Я уже понял, что происходит, но какое-то абсолютное равнодушие овладело мной.
– Да иди ты на хуй! – грубо «отблагодарил» я его за заботу.
Коля ничуть не обиделся, сказал просто:
– Ну, как знаешь. Я тебя разбудил.
В коридоре, буквально в двух шагах от незапертой двери мониторки, действительно послышался голос Исаева и Постнова. Постнов что-то говорил, Исаев поддакивал.
Я не встрепенулся, как раньше, не кинулся с подушкой и одеялом к своему многофункциональному шкафу. А самым обычным образом, как будто находясь у себя дома, встал, убрал свою постель, взял журнал передачи дежурства и сел к мониторам. Не прошло и минуты – вошел Исаев. Он что-то дежурно спросил, я что-то дежурно ответил.
– Ты смотри, не разболейся совсем. Плохо выглядишь!
– У меня температура высокая, Александр Николаевич, – соврал я.
Исаев озабоченно собрал в пятерню подбородок, «пожевал» мои последние слова:
– Температура высокая… температура высокая… Ладно, – решил он, – будет хуже, иди на больничный.
Пришел Михаил. Он тоже озаботился моим видом, но его тревога была объяснима. У него происходил какой-то важный семейный процесс. Что именно, он не рассказывал – тема была ему неприятна, да я и не спрашивал. Он просто намекал, что ему сложно меняться сменами и «ломать» свой график.
Тонечка Воробьева шла на работу, я шел домой. Зачем ей понадобилось приходить так рано, было понятно – она хотела встретиться со мной.
Я увидел ее почти на самом выходе из леса не так уж далеко от того места, где, в порыве страсти она потеряла золотой кулон. Он и в этот раз украшал ее шею.
Мы встретились, и нам обоим сразу стало понятно: в наших отношениях произошли перемены.
«Условности, условности и еще раз, условности, – подумал я. – Все это условности. Ночь, проведенная с Аней, не могла пройти для всех нас бесследно».
А моя интуиция подсказывала большее: по крайней мере, я, всегда беззаботно стремившийся к новизне, к обновлению ощущений получил их такую порцию, что почувствовал «отравление» от переизбытка.
Но я так не хотел охлаждения отношений с милой и такой привычной еврейской девушкой Тонечкой Воробьевой. И я еще не готов был осознать, что это неизбежно, если я действительно не хочу зла ее сестре Ане. Поэтому я обнял мою Тонечку, притянул к себе и нежно поцеловал. И поцелуй этот я оценил уже не так, как раньше. Я уже имел возможность сравнения…
Тонечка вела себя совершенно по-прежнему, и мне от этого становилось намного легче. Таким образом, она как бы брала на себя большую часть ответственности за то, что с нами троими происходило.
– Женька, – сделала Тонечка испуганные глаза, – от тебя пахнет! Ты пил что ли?
Я улыбнулся:
– Совсем немного, радость моя, не тревожься. Просто никак расслабиться не мог.
– Понятно, – протянула моя милая заговорщица, изображая небольшое недовольство.
Я провожал Тонечку, идя в обратную сторону. Она ничего не спрашивала про нашу с ее сестрой ночь, не решалась. Я понял, что инициативу должен проявить я.
– Ты чего так рано сегодня?
Тонечка с пару секунд помолчала, а я заметил ее волнение.
– Я знаю, – продолжил я, – что Исаев закупает очень дорогое оборудование, пресс для стружки и еще что-то… Вы вчера по этой теме уезжали в Москву?
– Да… – думая о чем-то другом, неопределенно сказала Тонечка. – Исаев вообще расширяться хочет. Наш бизнес процветает!
– Тонечка, радость моя, – взял я обычный свой тон, – но ведь ты же не только про это хочешь рассказать!
И, не дав ей ответить, вновь притянул к себе ее кудрявую головку, нежно поцеловал, используя при этом наш условный поцелуй, обещающий согласие на самые решительные действия.
– Щекотно! – заиграла Тонечка плечами. – Женька, давай не сейчас. Я действительно должна быть рано.
Я глядел в ее распахнутые глаза, немного испуганные, немного тревожные и понимал, что все нормально, что ничего страшного не происходит. Тонечка откинулась назад (мои руки крепко держали ее за талию), и смотрела не меня. Она улыбалась, и столько задора было в этой улыбке, столько озорства, что я полностью расслабился.
– Какая же ты у меня красавица, Тонечка! – абсолютно искренне восхитился я, – обалдеть!
– Правда? – лукаво приняла она мой комплимент.
– Правда! – продолжал восхищаться я.
Тонечка тоже расслабилась, и это было заметно.
– А как же наша Анечка? – уже не просто лукаво, а с выраженным озорством в голосе спросила она?
– Да! Примерно тем же тоном ответил я. – Как же наша Анечка?
Тонечка спохватилась, как-то совсем по-детски сжала губки и втянула голову в плечи.
– Женька! Ты представляешь, Анька ходит странная такая, все время улыбается и… ничего не рассказывает! Вообще ничего! И это мне-то! Что ты с ней сделал? Что вы там проделывали?
Я отпустил Тонечку из своих объятий, отошел назад на один шаг, и, принимая детское поведение моей прелестницы, театрально выражая застенчивость, потупил взор и «посверлил» мыском ноги землю, а пальчиком свою ладонь глупо ответил:
– А я больше не буду!
Тонечка звонко рассмеялась – прежние отношения восстановились, тревожные мысли, совсем расстроившие меня ночью, почти полностью прошли.
Закончив эту ласковую игру, подаренную нашим детством, Тонечка стала серьезной. Она приблизилась ко мне, заглянула в мои глаза и, несмотря на то, что мы были одни, тихо, почти шепотом проговорила:
– Женька, сегодня приходи… Опять на всю ночь! Придешь?
И опять, как и прежде, изобразив секундное раздумье, я выразил абсолютное согласия такими точными словами:
– …Ну, я не знаю!..
При этом я поглаживал Тонечкину спину, медленно опускаясь все ниже и ниже, и, добравшись до тугих симметричных выпуклостей, обхватив их ладонями, сильно прижал к себе и потерся своим, воскресшим инструментом о то Тонечкино место, где у некоторых девушек еще живет честь.
Тонечка снова отклонилась и весело, с наигранным удивлением смотрела на меня своими прекрасными еврейскими глазами.
– Женька, пусти… – мне правда к Исаеву нужно… Береги силы!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
В этот раз мы спали, как муж и жена в свои первые брачные ночи. В этом были свои недостатки, но также были и свои преимущества. Той страсти, которую мы с Тонечкой не могли обуздать в первую нашу ночь, уже не было. Зато и не было никаких тормозов. Мы смело экспериментировали, спокойно договариваясь об этом, и нам обоим это очень нравилось!
Мы не стали изводить друг друга, и, вдоволь наигравшись, лежали и разговаривали. Тонечка рассказывала про национальные обычаи своего народа, и я всякий раз удивлялся, насколько много она придает значения этой теме, и насколько много она про это знает.
Потом Тонечка внезапно для меня загрустила. Это проявлялось потому, что ответы ее на мои вопросы были однозначными. Я понимал, что она о чем-то думает и это что-то для нее, да нет, для нас обоих много значит. Я не стал спрашивать ее о причинах такой перемены настроения. Зачем торопить события – любой серьезный разговор должен «созреть». И я ждал. И я тревожился.
Когда молчание стало в тягость, Тонечка решилась:
– Жень, – осторожно спросила Она, – ты думал о нас… о нас в будущем.
Тонечка произнесла это очень серьезно и с оттенком уже нескрываемой грусти. Я почувствовал, что в наш мир, в котором был я, была Тонечка Воробьева, ее сестра-близняшка… в наш общий мир, в котором были наши приключения, вошла какая-то непонятная, но уже обозначившаяся по знаку сила. И знак этот был противоположным нашему счастью, пусть порой и такому непристойному.
Я некоторое время молчал, не представляя, как ей ответить.
– Тоня, – начал я спокойно, – конечно думал. Я и сейчас думаю. Ты очень умный, очень славный человечек. И все понимаешь. Все понимаю и я. Какое у нас может быть будущее? Все не так просто. Совсем не непросто.
Тонечка лежала на спине, уставившись в потолок, слушала меня и молчала.
– Мы с тобой молодые и сильные, – продолжил я, выделив последнее слово. – Грех не использовать молодость и наш потенциал.
Тонечка продолжала слушать молча.
– А теперь попробуй представить, что ты уходишь от своих корней. Уходишь решительно и бесповоротно. Ты представляешь, сколько всего ты потеряешь?
– Я уже один раз попробовала! – внезапно перебила меня моя милая слушательница.
Я спросил не сразу:
– Ты перемену фамилии имеешь в виду?
– Да. Я думала, что все просто. У меня вышел серьезный конфликт с дедушкой. Он был добр и ласков, но ведь он прошел всю войну! Когда с его мнением не считались, он мог быть очень упрямым, злым и даже жестоким. Анечка всегда была мягче, никогда с ним не ссорилась. А мне хотелось самостоятельности, мне хотелось, чтобы и с моим мнением считались тоже. Какая же я дура! Ведь теперь ничего нельзя изменить. Нельзя просто сказать: «Прости, дедушка, я была неправа».
В голосе Тонечки появились плаксивые нотки.
– Тонечка, хорошая моя, – успокаивал я ее, – послушай, если ты мне веришь…
– Я очень тебе верю! – искренне произнесла она.– Наверное, даже больше чем себе!
Я собирался с мыслями и ответил не сразу:
– Твой дедушка очень любил тебя. Это же очевидно! Мой дед тоже офицером был, и мой отец тоже воевал и даже был ранен. Он много рассказывал про те страшные годы войны. И я очень хорошо понимаю, как тогда война ломала людей. Ни твой дедушка, ни ты, совершенно ни в чем не виноваты. Просто… вот так, в наше мирное и беззаботное время, когда наши же «Исаевы» делают свой бизнес, когда такие, как наш Дима, воруют у своих же, некоторые честные и добрые люди все еще ощущают на себе отголоски той войны.
Я не хотел такого пафоса, но я не лгал Тонечке. То, что я ей говорил, было правдой и было моим твердым убеждением. Это убеждение помогало мне лишний раз не злиться на людей, понимая их тогда, когда они сами себя не понимали.
Мы некоторое время молчали, затем Тонечка тихо продолжила.
– Ты замечательный, Женечка. Как же ты тонко понимаешь мир, людей!.. И, тем не менее, я тогда чуть ли не отреклась от своих родных… корней, как ты говоришь. Фамилию я взяла первую попавшуюс