Тонечка Воробьева сидела за моим столом с мониторами и всматривалась в экраны, осторожно нажимала кнопки пульта. Любопытная по природе, Тонечка давно просила меня научить ее пользоваться нашей аппаратурой, и я показал ей некоторые несложные манипуляции. Моя подруга была увлечена и делала вид, что не замечает, как я поглаживаю ей локоток. Вообще-то мы пили чай и ели неправильное (как и в прошлый раз) варенье, привезенное Тонечкой из еврейской страны.
Некоторое время назад, когда Тонечка достала из сумки баночку этого своего необычайно вкусного еврейского варенья, я изящно положил перед ней на стол, раскрытую красивую подарочную коробочку с ее кулончиком (конечно, с отремонтированной в ювелирной мастерской, цепочкой). Коробочку я раскрыл специально, чтобы не давать повода моей подруге посчитать, что в коробочке обручальное кольцо. Тонечка удивилась так, как будто увидела настоящее чудо. Несколько секунд очень серьезно смотрела на кулон, осторожно взяла… резко отвернулась.
– Тонечка, – удивился я сам, – что ты?..
Она повернулась и посмотрела мне в глаза. В ее взгляде было какое-то совсем незнакомое мне чувство и… слезы.
– Женечка, спасибо, милый! – дрожал ее голосок. – Ты не представляешь, что этот кулон для меня значит! Я же думала, что потеряла его навсегда! Родственники в Израиле спрашивали… а что я им могла сказать? Сказала, что забыла… Он по наследству, он мне… а не Анне. Не сестре моей. Мы даже поссорились, не разговаривали очень долго, ты…
И она обняла меня, прижалась ко мне. И это было так трогательно, так невинно! Так дети прижимаются к родителям, когда те прощают их за нехороший поступок.
А еще раньше, Тонечка жаловалась на мадемуазель Лили, при своей первой встрече с ней.
– Ты представляешь, – морщила она свой еврейский носик, – эта Чучундра вообще не видит людей! Мы с Ленкой к ней и так и этак… Сосулька ледяная, сталактит в юбке!
– Скорее – сталагмит, – поправил я.
– …Почему? – сощурилась Тонечка.
– Ну, сосулька – это действительно, типа, сталактит. Она с крыши свисает, – изучал я Тонечкино лицо, – а вот, когда с нее капает, когда сосулька «плачет», внизу под ней вверх растет сталагмит.
– Понятно, – обрадовалась моя способная ученица, – если на сталагмит надеть юбку, получится Лилиана Владимировна, – мило, по-женски заключила она.
– Точно! – согласился я.
– А давай ее сталагмитом звать! – озорно предложила Тонечка.
Я «пожевал» на языке словосочетание «сталагмит Лили».
– Нет, – определил я вкус словосочетания, – не получается.
– Почему? – наигранно надула губки Тонечка.
– Трудно произносится, – объяснил я, – так же трудно, как и Лилиана Владимировна. Я ее определяю как мадемуазель Лили.
– Мадемуазель Лили… мадемуазель Лили… – попробовала Тонечка. – Мадемуазель – это тоже слишком длинно! Тогда уж – мадам Лили.
– Мадам не получится чисто логически и биологически, – притянул я к себе Тонечку за талию.
– Почему, – уже без интонации вопроса добивалась истины моя милая ученица.
– Она девственница! – объяснил я, по-хозяйски запуская пальцы под резинку Тонечкиных трусиков. – Вот здесь у нее… не так как у тебя!
Тонечка Воробьева вспыхнула, попыталась (правда безрезультатно) оттолкнуть меня.
– …Как это?.. упиралась Тонечка напряженными ручками в мою грудь. – В ее возрасте… Блядь, а ты откуда знаешь?
– Из ее поведения! – быстро среагировал я! Только из поведения!
– Женька, отстань, – неуверенно попросила Тонечка, – вдруг войдет кто!
Я привычно тонул в красивых Тонечкиных глазах, уже подернутых знакомой поволокой, и начинал опасаться, что, погрузившись слишком глубоко, не смогу вынырнуть. Не хватит воздуха.
– Тогда понятно, – несколько более низким и несколько более хриплым голосом совсем без каких-либо интонаций произнесла Тонечка, – она – несчастная женщина.
Я обхватил кудрявую Тонечкину головку обеими руками, притянул к себе и невинно поцеловал в лоб.
– Мы будем звать ее просто и бесхитростно – Лили, – определил я конечное название сталагмита в юбке.
И так, Тонечка Воробьева за пультом, я поглаживаю ее локоток…
Дверь открылась внезапно, и в мониторную, обыкновенным образом, очень тихо вошла мадемуазель Лили. Я не проявил никакой реакции, просто оставил Тонечкин локоток в покое. Тонечка обернулась не сразу, но, по каким-то крошечным изменениям моего поведения поняла, что кто-то вошел.
Увидев кадровичку, Тонечка дернулась, тихонько ойкнула и слегка покраснела. В глазах мадемуазель Лили я прочитал, что эта Тонечкина краснота не укрылось от ее пытливого взгляда, мало того, этот маленький конфуз она сама непроизвольно выдала мимолетным и каким-то злорадным удовлетворением.
– Стучаться надо, Лили… Лилиана Владимировна, – тихо проговорила Тонечка себе под нос, подозрительно неестественно «споткнувшись» на непривычном словосочетании.
– Да? Неужели? А вот Евгений утверждает, – зло заулыбалась обладательница грандиозного таза, явно выдавая подготовленность именно к такому укору (правда, в ее понимании, исходящему не от Тонечки, а от меня), – что здесь никто не стучится, входят друг к другу запросто.
При этом она посмотрела на меня испытующе.
– Вы пропустили один термин, Лилиана Владимировна, – ответил я мгновенно, показав и свою готовность, и сделал паузу, не сказав какой.
Мадемуазель Лили выдержала эту паузу и, как мне показалось, несколько растерянно спросила:
– Термин? Какой термин?
«А проигрывать дама не любит! Надо бы с ней поосторожнее!» – успел подумать я.
– Лилиана Владимировна, термин – «свои», – не успев воплотить здравую мысль в жизнь, брякнул я без какого-либо намека на осторожность.
И без того, и так не очень розовое лицо кадровички, побледнело и пошло пятнами. Она фыркнула, и зачем-то, уставившись в верхний угол потолка (так делают кошки, когда воют от безысходности), произнесла ледяным голосом:
– Вообще-то я по делу!
Чувствовалось, что воздух в мониторке начал попахивать озоном – так накалялась обстановка. Я посмотрел на Тонечку. Сбитая с толку, непонимающая, что надо делать и что говорить, она готова была убежать, но элементарно не знала, как это сделать. Я понял, что положение надо спасать. Я встал, спокойно, с достоинством аристократа, подошел к мадемуазель Лили очень близко, открыто заглянул в ее глаза и низким голосом демона искусителя (каким в кино говорят герои – любовники), уверенно проговорил:
– Ну, какие дела, Лилиана Владимировна, в обеденный перерыв-то? – и, не дав ей опомниться, взял в свои ладони ее руку, продолжил. – А хотите чаю? У нас совершенно экзотическое варенье, для «своих»! Прошу Вас, не пожалеете! – уговаривал я Лили и осторожно, почти незаметно, поглаживал точку Хэ-Гу на ее кисти.
Не ожидавшая таких моих действий, мадемуазель Лили не сразу отдернула руку, а как-то нерешительно высвободила ее и отступила на шаг. Розовые пятна на ее растерянном лице исчезли, но только потому, что заняли все пространство, без промежутков – мадемуазель Лили не очень слегка покраснела. Впрочем, она довольно быстро взяла себя в руки и посмотрела на меня с любопытством и даже, как мне показалось, с некоторым уважением.
– Спасибо не надо, – ровно и нарочито вежливо проговорила она, – впрочем, если Вы, Евгений, сейчас заняты, – бросила она на Тонечку короткий взгляд, – зайдите ко мне в кабинет после окончания… вашего обеда! Поговорим и о делах тоже.
– Да всенепременно же, черт побери! – воскликнул я, понимая, что раунд я выиграл.
Когда мадемуазель Лили уходила, я сосредоточил свое внимание на двери и отметил для себя, как непривычно малы, все-таки, промежутки между дверными косяками и границами ее фигуры.
Тонечка, очнувшись от потрясения, зло процедила сквозь зубы:
– Говна тебе на палочке, а не моего варенья, тварь обособленная! У-у-у, сталагмитище какое изуродованное!
С минуту мы молчали.
– К себе пойду, – с обидой сказала она.
– Тонечка, радость моя, – попробовал я ее успокоить, – да не стала бы она с нами чаевничать, это же очевидно. Но ведь надо было от нее как-то отделаться!
– Пойду я, – повторила Тонечка.
«Как же она изящна!» – искренне восхитился я, когда Тонечка Воробьева проходила в дверь – две картинки стояли перед глазами. На обоих дверной проем; на одной Тонечка Воробьева.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
С приездом Тонечки Воробьевой погода сделалась великолепной. Наверное, она увозила в Израиль лето с собой и с собой же привезла его обратно. Я продолжил совершать вечерние прогулки по территории завода в сопровождении пустобреха Мишки.
С приходом мадемуазель Лили рабочий день основных сотрудников поскучнел и упростился. Надзирательница, как окрестили кадровичку, поставила себя так, что ее побаивался сам Исаев. Мадемуазель Лили так и осталась в первоначальном своем кабинете в конце коридора, хотя несколько раз поднимала вопрос о своем переселении в более просторное помещение. Исаев, под различными предлогами, все время переносил этот вопрос «на потом», тянул время. Всех устраивало то, что злобная надзирательница, хотя бы территориально, была отделена на несколько метров.
В один из обычных рабочих дней Михалыч рассказывал Лешке анекдот и… как раз в конце коридора у окна. Видно слишком смешной был тот анекдот! На непозволительно громкий смех среагировала дверь коморки мадемуазель Лили. В своей обычной манере, Лили отчитала обоих, безапелляционно заявив, что в отличие от бездельников, коих тут пруд пруди, она работает и ей совершенно необходима банальная тишина.
С тех пор на втором этаже сделалось тихо. Все понимали, что мадемуазель Лили поломала такой теплый, такой спокойный и уютный мирок второго этажа. Он стал похож на школьный коридор во время урока, только вот урок этот длился весь рабочий день, теперь всего лишь с одной переменой. Люди стали реже ходить друг к другу, собираться за чайной церемонией.
Меня это касалось мало, тем более, этот для всех минус, обернулся для меня плюсом. Тонечка стала чаще бывать в мониторке.
Но и наши с ней отношения (правда, только в дневное время), тоже приобрели некоторые ограничения. Помня о внезапно вошедшей в мониторку мадемуазель Лили, мы с Тонечкой осторожничали.
– Надо же, – возмущалась Тонечка, – всем отравила жизнь!
– Знаешь, радость моя, – рассуждал я, – может быть это только поначалу так? Ну не может же она все время сидеть в своей конуре! Одна, в тесноте.
– Как ты думаешь, – спросила Тонечка, – она догадывается, что все ее ненавидят?
– Я думаю, не только догадывается, знает наверняка. Я не считаю ее дурой беспросветной. Неглупа – это точно.
Через пару секунд я спросил:
– Тонечка, а чего она из медицины ушла? Кто-нибудь знает?
– Я с Исаевым еще не говорила про это. Он сам, наверное, не знает.
– Ладно, – закончил я с мадемуазель Лили, – я у Лешки поспрашиваю.
– Понимаешь, – засомневалась Тонечка, – Лешка прямой слишком, а такие дела просто так не спрашиваются.
– Это ты права, – похвалил я ее, – хотя он может быть достаточно дипломатичным, если сам очень заинтересован.
– Ты знаешь, – задумчиво произнесла Тонечка, – может быть, я ошибаюсь, но вроде бы Дима ваш…
– Дима не наш! – быстро поправил я. – Он никому не «наш».
– Ну, ладно, – так вот, похоже, он захаживает к Лили этой чаще других!
– Неужели? – воскликнул я, почувствовав, что в этом может быть интерес, а может и не быть.
– Вот именно! И сидит там у нее подолгу.
– Ну что же, – «жевал» я эту информацию, – Similia similibus curantur
– Подобное притягивается подобным, – согласилась Тонечка Воробьева.
– Ты моя прелесть! – искренне восхитился я Тонечкиной эрудицией. – Интересно, что из такого… союза может родиться?
– …Ледяные бледные поганки, – засмеялась Тонечка.
– Какая же ты у меня все-таки вульгарная! – с удовольствием констатировал я.
– Есть, у кого учиться! – парировала Тонечка. – Дверь заперта?
Я почувствовал, что у Тонечки изменился голос.
– А что такое? – изобразил наивность я.
– Целоваться хочу!
– Так! – сменил я наивный тон на серьезный. – Закрыта, конечно.
Я целовал мою прелестницу и возбуждался все больше и больше. Тонечка тихонечко стонала, не могла сдерживать эмоции. Рукой я медленно продвигался в нужном направлении… но вдруг Тонечка резко отстранилась.
– Нельзя, – хрипло выдохнула она. – Нельзя сегодня.
– Почему это? – глупо возмутился я.
– Ну… Не сегодня.
– А зачем тогда твое «дверь закрыта» и…прочее? – не понимал я.
– А потому что, – толково объяснила она.
– А-а, – протянул я, остывая, – так бы сразу и сказала!
– Не обижайся, Женечка, – надула губки Тонечка, – ну пожалуйста!
– Ну что ты, радость моя, – успокаивался я, – я не могу на тебя обижаться.
– Почему? – кокетливо спросила Тонечка.
– Потому что ты – мала́х! – попытался я удивить Тонечку своей эрудицией, не совсем правильно подобрав слово.
– Какой я ангел? – поняла, но не удивилась она.
– Белокрылый, конечно!
– Да перестань ты.
Тонечка пошла наверх. А я задумался над информацией о Лили и о Фантомасе.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Так получилось, что я пропустил одно из своих дежурств – надо было к родственникам съездить, надо было помочь решить некоторые их проблемы. К родственникам я съездил, проблемы решил и от работы немного отвлекся.
Постнов прибыл только к обеду. Рабочие в цеху с утра спрашивали про него, никто не знал где он и когда будет.
– Михалыч, чего ты такой взвинченный? – поздоровавшись, спросил я его.
– А-а… – неопределенно махнул он рукой. – Бьешься, тут бьешься, что нужно, не согласовывают, что ненужно – пожалуйста!
Я понял, Михалыча лучше не трогать – кипит!
Я пожал плечами, повернулся, пошел в мониторку.
– Погоди, – остановил меня Михалыч, – ты послушай, мне поговорить с тобой надо.
Михалыч странно смотрел на меня. Обычно я таким его не видел. Первая мысль, которая образовалась у меня в голове, была неприятная – про меня же самого. Небольшая тревога не росла, а просто обозначала, то, что я не в курсе темы, но что-то идет не так.
– Михалыч, чего ты мнешься, – подбодрил я его, – говори, коли начал, я же вижу – есть что сказать.
– …Сказать есть чего, сказать есть чего…
– Да что случилось-то? – начал раздражаться я.
Михалыч прищурился и как-то с хитрецой спросил:
– У вас записи хранятся с месяц примерно?
– Только тебе и скажу! – воскликнул я, показывая, что мы можем быть друг с другом откровенны. – Месяц ровно. Мы специально кассет купили тридцать одну штуку. Они под номерами. Тебе что, посмотреть что-то надо?
Михалыч снял шляпу, и я понял – решился!
– Жень, я пока не очень в чем-то уверен, – начал он, – но кое-что… не стыкуется у меня по складу.
– Так! – сразу посерьезнел я. – И спрашиваешь ты меня, потому что не хочешь говорить другим?
– Вот именно! – обрадовался Главный.
– Ну, тогда пойдем в мониторку, – предложил я.
Михалыч сидел на диване, я – напротив, спиной к мониторам.
– У нас очень серьезная недостача по металлу, – сразу перешел к делу Главный инженер. – Очень серьезная!
Я не люблю долго думать, тем самым разоружая себя, спросил сразу:
– Исаеву не говорил?
– К Исаеву надо бы идти с чем-то, – резонно заметил Постнов. – Потом, чтобы быть точным, надо взвешивать очень большое количество металла. Незаметно этого не сделать.
Михалыч чесал свою лысину, а я знал, что он делает так, когда не уверен в своем поведении.
– Жень, ты понимаешь, пипиндра какая! – применил он только одному ему понятное слово, – я же на глаз могу очень точно определить вес этой кучи или другой кучи. Даже если металл разный, все равно могу. Плюс, минус – небольшой, в общем. Потом, – продолжал он, – я и то, как она выглядит, очень долго могу помнить.
– Уж чего-чего, а в этом я не сомневаюсь, – продолжал я подбадривать Главного.
Михалыч одел шляпу, подошел к мониторам.
– Покажи то, что на склад смотрит и сам склад, – попросил он.
Посмотрев то, что ему нужно, Михалыч раздраженно пробубнил:
– Херово видно. Совсем невидно ничего… Хотя это закономерно.
– У нас что, металл воруют? – пропустил я всю возможную Михалычеву жвачку.
Михалыч помолчал немного, ответил коротко:
– Очень много.
– Я тебя понял, Михалыч, – серьезно сказал я. – На меня можешь вполне рассчитывать. Тебе нужна вся возможная информация.
Я прикинул все: и то, что Главный пришел со своей проблемой не к кому-нибудь, а ко мне; и то, что он еще не сказал ничего Исаеву; и то, что в возможной краже вряд ли «главную скрипку» играют цеховые рабочие (днем все на виду, ночью кроме охраны никого), хотя, может быть что угодно. Но, на всякий случай, решил Михалыча немного выпотрошить.
– Ты когда что-то заметил? – начал я издалека.
Михалыч опять помолчал:
– Я замечал раньше. Даже проверял. Совпадало, но это был мизер. Ну, кто-то что-то… на сувениры брал. А тут довольно много должно не хватать, пол тонны, может килограммов семьсот. И это только там, где я заметил. Сколько на самом деле – одному черту известно.
Он еще немного помолчал.
– Ты же знаешь, металл постоянно привозят, – продолжал он, – навалили кучу, потом сверху еще и еще… В общем незаметно. А тут, понимаешь, сплавы нестандартные. Они в отдельном месте. Потом, при переплавке, все это добавками корректируется… Поэтому эта куча копится давно.
– Я понял, – поторопил я Постнова. – Скажи, Михалыч, а ты ко мне пришел… почему ко мне?
– А к кому еще, – неподдельно удивился Главный, – к «Розовому слону» Мише вашему?
– Ну, почему только к нему? – подготовил я основной вопрос. – Дима по видео крут!
Михалыч коротко и зло глянул на меня:
– Дима ваш крут! – начал он. – Дима…
– Я понял тебя, Михалыч, давно понял. И понял, что тема очень деликатная.
– Да, – обрадовался моему пониманию Михалыч, – щекотливая тема.
Я подумал немного и сказал ему:
– Коль так, Михалыч, давай про это тереть не в мониторке. А то некоторые товарищи уж очень хитрыми могут оказаться. Пойдем, погуляем по цеху.
Мы стояли у пресса, который из легкой алюминиевой стружки делал тяжелые кудрявые кубики, примерно с полметра в грани. Я специально выбрал это место. Оно, хоть и было на виду у камер, все-таки не направляло вектор подозрительности на возможное место преступления, и наш с Михалычем разговор с ним не связывало.
– Ты чего меня из мониторки-то увел, – первое, что спросил он, – уши что ли?
– Уши… Нет, уши вряд ли, я Диму знаю, он хитер, но не на столько. Я бы нашел.
– Чего, – спросил с улыбкой Михалыч, – осторожничаешь?
– Менты, – объяснил я. – Не успеешь оглянуться – сожрут, на хрен!
– Ну, тебе виднее.
Я больше ничего не говорил, ждал объяснений Главного.
Очень походило на то, что металл действительно уходил. И, имея хороший жизненный опыт, зная людей, Михалыч предположил правильно: сначала осторожничают, крадут понемногу. Затем расслабляются. И вот представляется очень удобный случай, выгодный вариант, и у людей, что называется, «башню сносит», на этом и горят.
Диму я заподозрил сразу – больше просто некому. Но он не может «светиться» в цеху долго – это вызвало бы подозрение. Значит кто-то из рабочих также «в деле». Но Дима должен бывать там и сам, хотя бы понимать картину и не по изображениям мониторов, а вживую.
По рассказу Главного выходило так: металл мог браться сверху. Новая партия наваливалась также сверху и уже не определить, что ушло. Куча нестандартного (просто «разношерстного») алюминия постепенно также разбиралась, но только потому, что к Леночке в лабораторию приносилось что-то на анализ и классифицировалось. Но нестандарт появлялся быстро, весь не проанализируешь. Вот и копилась эта куча.
Наверное, по какой-то русской традиции, все то, что оставляется «на потом», устраивается в дальнем углу, чтобы не мешало. Так и с этой кучей. Этот угол камерами практически не просматривался. Да и вообще, мертвых зон было немало. С точки зрения охраны – это плохо. Но, зато можно было пугать Тонечку Воробьеву, внезапно залезая рукой куда не следует, прямо в цеху, пользуясь моим знанием «мертвых» зон и незнанием таковых самой Тонечкой… В общем, я не очень сетовал по этому поводу. Именно Михалыч заметил довольно значимое изменение формы нестандартной кучи. Он даже мог назвать несколько крупных предметов из нее, которые бесследно исчезли.
Ревизии всего металла Исаев с Михалычем проводили, но довольно редко и очень условно.
И так, Дима.
Дима очень неглуп, мертвые зоны знает не хуже меня. Очень осторожен. Расследование предполагалось сложное. Мало вероятности, что я вообще что-то нарою. Но, перспектива избавиться от бледнопоганочного Фантомаса подстегивала меня. Да и интересно это было, а то, понимание бессмысленности нашей работы, иногда приводило к унынию.
Пока про то, о чем поведал Михалыч, знали двое: я и он.
* * *
– Тонечка, радость моя, – начал я елейным голосом, наблюдая, как при этом она с хитрецой смотрела на меня, очень хорошо понимая, что мне, в этот раз, от нее нужно что-то нестандартное, – ты стала реже приходить ко мне. Надоел я тебе?
– Дурачок… – смутилась она. – Просто эта кикимора, – показав подбородком на потолок, – засиживается до самой ночи. Куда мне деваться?
Я это понимал. Просто разговор надо было сразу повести в нужном направлении.
– Ты мне вот что расскажи, если знаешь, а кто и как набирал штат охраны? Сам Исаев? Почему одни бывшие менты? Это же банально неправильно.
– Ну, в общем да, Исаев. У него друг в органах, вот он и надоумил «своих» принять.
– Я – исключение! – похвалил я себя!
– Ты – исключение! – похвалила меня Тонечка.
Тонечка Воробьева сидела на диване. Я – на стуле напротив нее, спиной к мониторам.
– Они что с Мишкой, друзья? – спросил я совершенно нейтральным голосом, обхватив своими руками Тонечкины коленки и слегка раздвигая их и снова сдвигая.
– Не знаю, – нет, наверное, – внешне никак не реагируя на мои действия, выразила свое мнение Тонечка. – Слишком они разные.
– Да, я тоже так думаю, – согласился я, заметив, что Тонечкины коленки не очень сильно, но сопротивляются раздвиганию и помогают сдвиганию.
За полминуты я приучил Тонечкины коленки к определенному ритму и внезапно этот ритм сбил. Получилось забавно: коленки раздвинулись легко и широко. Я мгновенно воспользовался этой неразберихой и завладел таким привлекательным пространством.
Тонечка Воробьева, не предполагая, что я зайду так далеко ойкнула и коленки сжала. Но было уже поздно. Я бесцеремонно овладевал не только внешним, но уже и внутреннем пространством.
Тонечка расслабила коленки, вошла в мою душу своими удивительно красивыми глазами так, что у меня захватило дыхание.
– Женька, – ты с ума сошел, – затараторила она срывающимся голосом, – дурачок, дверь даже не закрыта.
– Так лучше слышно, если идет кто, – объяснил я, плотно придвигая свой стул к моей осторожной прелестнице.
– Я… я не могу так, – уже с трудом лепетала Тонечка, – вдруг Кикимора наша придет.
– Я тоже не могу так, – подыграл я, увеличивая энергетику, с которой проделывал свои революции, – поэтому давай по-другому.
– Я потянул Тонечку на себя, и она сразу поняла мой призыв.
– Ну и черт с ней, – проговорила Тонечка хриплым, почти мужским голосом. – Черт с ними со всеми!
Тонечка Воробьева ритмично двигалась мне навстречу, сидя на моих коленках. Голова ее откинулась, ротик раскрылся, пружинки кудряшек повторяли единый ритм нашего движения. Мы торопились, понимая, насколько опасно в непредсказуемости своей наше занятие. Тонечка молчала. Только шумное дыхание с легкими, почти неслышными стонами ее, да поскрипывание немолодого уже стула, выдавало то, что не предназначалось для чужих ушей.
«А коморка Лили как раз над нами» – возникла в голове идиотская мысль, на миг помешавшая приближающемуся верху наслаждения.
– Ой, Женька, – довольно громко пробормотала Тонечка, – я… я кончу сейчас, дурачок, что, что…ай! А-я-яй-я-яй!..
При этом Тонечка так прижала меня, что я испугался за свои ребра.
Опасаясь, что моя возбужденная партнерша сейчас закричит, я заткнул ей рот поцелуем и вдохнул ее горячее дыхание. Мы оба так мощно «улетели», что пришли в себя далеко не сразу. Мы замерли, и, какое-то время, просто сидели обнявшись. Тонечка приходила в себя, тяжело дышала. Я еще находился в ней и очень не хотел освобождаться из сладкого плена, да и Тонечка не хотела расставаться со своей добычей.
– Что мы делаем? Что делаем? – со слезами восторга в голосе вопрошала она.
– Это молодость! – оправдывал я нас обоих, осторожно обходя слово Любовь. – У тебя огромная энергетика. Я не могу ей противостоять!
На самом деле в этот миг я вспомнил свою, внезапно пришедшую мысль о мадемуазель Лили.
«Как странно, – продолжал я эту мысль, – вот прямо сейчас эта Лили и прямо над нами сидит, вон там, в паре метров над головой»
Я ярко представил себе маленькую комнатку кадровички. В представлении моем хозяйка этой комнаты, на манер молящейся, стояла на коленках, высоко задрав необъятных размеров зад. Ухом своим она припадала к полу, чтобы расслышать то, что проделывается нами с Тонечкой внизу, в двух метрах от нее. Качественно расслышать не удавалось. Лили поворачивала голову, прижимая к полу, то одно ухо, то другое. Тугой узел ее волос ложился в пыль то одной своей стороной, то другой…
Мы с Тонечкой почему-то синхронно посмотрели на потолок. В глазах наших наверняка был некоторый оттенок страха, который резко усилился, когда мы совершенно отчетливо услышали наверху, звук отодвигаемого стула. Потом что-то тяжелое в пол стукнулось.
Тонечка оправилась, привела себя в относительный порядок и упорхнула наверх, унося в себе частичку меня.
Тишина, ровное гудение аппаратуры и приятное расслабление во всем теле. И только мысль о Диме, с одной стороны больная, с другой – вселяющая надежду об избавлении от него, медленно и верно замораживало это мое такое теплое спокойное расслабление.
Жизнь в нашем коллективе становилась все интереснее и интереснее.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Уже все начали замечать, что Дима-Фантомас все чаще и чаще посещает кабинет мадемуазель Лили. И времени там проводит все больше и больше. Да что там говорить, чаще или больше… в отсутствии учащегося начальника он с Лили проводил чуть ли не больше дневного времени, чем с мониторами. Мне было пока спокойно на душе от понимания, что он к ней ходит, а не наоборот, чего не скажешь, например, про нас с Тонечкой Воробьевой. Но у них в распоряжении была конура с табличкой «Отдел по персоналу». Я же не мог похвастаться этакой роскошью и не мог постоянно делить кабинет «Самого» вместе с Тонечкой Воробьевой… Тем более, меня пугал философ Ницше, умеющий внезапно и беспричинно падать с подоконника.
Дима привык (вероятно, с детства) к некоторому лидерству и вел себя соответствующе. Ограничивало это поведение только одно – трусливый характер, выработанная осторожность. Но в его случае это срабатывало не всегда: Дима, что называется, иногда «срывался» и делал ошибки. Излюбленным делом его было самовосхваление. Он без конца рассказывал, как «опустил» одного и как обманул другого. Наверное, в детстве ему недоставало внимания, и срабатывал механизм гиперкомпенсации. Именно эта расслабленность и приводила к его оставлению своего боевого поста и уединение с кадровичкой на временные промежутки, все увеличивающиеся и увеличивающиеся. И именно на эту его особенность расслабляться и ошибаться я рассчитывал после разговора с Постновым.
Между прочем, стало заметно и изменение самой мадемуазель Лили, причем, в лучшую сторону. Она ненавязчиво (и неумело) искала контакты с людьми. Но виделось по всему, что она не привыкла быть в коллективе со всеми на равных, и сближение с людьми у нее не очень получалось. Важно задирать подбородок, показывая свое превосходство, доминировало на уровне инстинкта.
Пару раз Дима приходил (якобы по делам) вообще не в свою смену. Мне это показалось вопиющей наглостью. Я тешил себя лишь тем, что скоро должен окончить свои курсы начальник. Он также не любил Диму, и вряд ли смирился бы с таким его поведением.
Однако надо было разрабатывать тему Димы и пропажи металла. Пока эта тайна так и оставалась нашей с Постновым. Михалыч сообщил мне, что по его прикидкам металл уходил тоннами; уходил давно. Механизм был непонятен – цех закрыт, входы и выходы под наблюдением. Да и не унести же такое количество металла просто в охапке. Тут транспорт нужен. А незаметно никакая машина подъехать не могла.
Вот это меня и сбивало с толку.
Я не по многу раз просматривал имеющиеся у нас записи. Ночные периоды (а с них я естественно начал) Диму, как это ни странно, не обозначили. Я просматривал архив с камер на фасадах, на пример света фар в темноте. Ничего. В цехах тоже ничего компрометирующего. Некая закономерность в его осмотрах территории по ночам выявлялась, но Дима всегда делал ночные обходы. Мои вечерние променады теперь имели не просто романтический смысл – я искал изъяны в стенах, окнах. Ничего не давало результата. Эта «игра» захватила меня. Конечно, устраивать ночные засады я не собирался – воровство металла могло быть редким событием и время его неизвестно. Я искал закономерности и все смотрел и смотрел архив. Я никогда не жаловался на свою интуицию, а тут она мне подсказывала, что я чего-то не замечаю; чего-то простого, лежащего на поверхности.