– До свидания.
Удалось! Подстреленный‑выуженный! Пойманный! Я горжусь собой.
И уже вижу, и уже слышу, и уже прямо кожей чувствую:
Дорогие коллеги, мы рады представить вам нашего замечательного, искреннего в общении Мирека – лучшего сотрудника на октябрь месяц. Свободного времени при такой интенсивной работе у него немного, но если ему удается выкроить хоть чуточку, наш замечательный Мирек посвящает его складыванию краеведческих паззлов (это прекрасно снимает стресс!) и просмотру порнографически‑естествоведческих фильмов. Но и захватывающей сенсацией и репортажем – вживую – с войны он тоже – еще бы! – не пренебрегает. Увлекается он также ужением на ампулы и адреналиновым сбором грибов в резиновых перчатках размера XL. Поздравляем с успехом!
Бася не прерывает захватывающей игры в шарики, но я вижу, как лицо ее порастает плесенью улыбки. Благодарю тебя, Бася, источник всяческой радости, твоя смутная улыбка для меня… э‑э… награда? Да наплевать, пошло оно все в суровую задницу всепольской и вселенской бедности. Главное, сегодня пятница.
Воскресенье
Собственно, ничего не происходит. Вот только встал ты на удивление рано да пикалка в груди стучит в каком‑то поразительно сбивчивом ритме. Ты медленно пьешь первую подвернувшуюся под руку жидкость и не сразу отдаешь себе отчет, что это полупротухшая вода, в которой кто‑то отмачивал искусственную челюсть. Смутное воспоминание о вчерашнем вечере вколачивается тебе в лоб гвоздем неимоверной боли, распространяя вокруг запах какой‑то жареной дохлятины. Приподнимая с отчаянной решимостью веки, ты начинаешь смутно различать очертания непонятно древней бытовой техники. Рядом в постели вместо чудо‑блондинки с узенькой попочкой и большими буферами, с которой, как тебе казалось, ты завершил вечер, лежит храпя, как боров, блаженная галлюцинация пожилого, толстого, облезшего мужика в желтых, явно нуждающихся в стирке хлопчатобумажных трусах, спущенных с дряблого зада.
В тебе зарождается неясное чувство, что работа не приносит тебе удовлетворения, а телевидение каждые праздники в наборе «super fresh» врубает один и тот же дерьмовый суперхит двадцатилетней давности.
Суббота
Вызванный черным гашишем демон философии sampling'a начинал свой плодотворный трансцендентальный танец, вертясь, как порно‑Шива на силиконовой бритве острословия, остроумного разговора и непритязательного юмора. Были мы, сейчас, блин косолапый, вспомню… меньше чем в полуплевке от остального говенного мира. Время, этот криво хромающий сукин сын, на сей раз встал как вкопанный. В каждом из нас застыл – прямо как муха в фальшивом янтаре – этот краткий миг на фиг не нужного шоу, отражающийся для всех и вся в бесконечном ряду вспучившихся зеркал. Жгучие, а равно и постреальные больные вопросы пробуждались и опадали в мозгах, как поденки, пока дернину подручной памяти не залил вонючий водоворот бетонного благосостояния.
Однако мистические токсиковибрации, к которым сознание прикасается лишь в мгновения резкого коллапса, тоже начинают выглядеть крайне подозрительно всего лишь после нескольких эпилептических ударов. Чудесная, освобожденная от всяких ограничений анестезия лопается, как мыльное пузо, явленное из полезной для здоровья, поскольку соевой, soup‑оперы, предлагаемой в удобной для пользования концентрации. Но все равно до самого конца не хочется верить, что это уже конец пути и что ты не едешь, а тебя всего лишь везут.
Он, разнаряженный и расфуфыренный, полностью лишенный чувства хорошего pub‑вкуса и забывший про строгий ground‑ноль‑этикет, стоит, дергаясь в судорогах паралича обычных средств поражения, как резиновый топлесс‑боксер, извлеченный из картонной упаковки «strong man action», и ораторствует в полнейшем убеждении, что вот наконец родилась новая, чрезвычайно медийная разновидность политической оратории. Категорическое и наглое выражение гражданского сопротивления на глазах ничего не подозревающих потенциальных потребителей дискурса.
– В так называемой slap‑stick‑демократии, – вещает он, чертя в воздухе пантомимические пируэты, словно невротически дирижируя движением на забитом транспортом перекрестке, – вопреки принятым ранее предпосылкам, существует глубокое и явное нежелание допускать действительное влияние широких масс, поскольку оно могло бы угрожать неравному разделу богатств.
Воскресенье
Просыпаешься, покрытый внутренней экземой, и ловишь благую весть крупных радиостанций, до боли повторяющих the very very best of. Хочешь не хочешь, но с болью сердца, ануса и паха ты вынужден подвергнуть себя систематическому процессу одомашнивания, выбрить до белизны подбородок, вытереть нос, выскрести накопившиеся нарконагноения, сплюнуть вязкой харкотой через левое плечо и начать насвистывать жизнерадостные мелодии известных рекламных хитов. Пиратские станции, уважаемые господа, покорно поддавшиеся кастрации. Так называемая демократия лупит дубиной пропаганды и тихого полицейского террора свободную мысль и всякое проявление недозволенной инициативы. У всех прочих человекоподобных теле‑радио‑потребителей вместо мозгов уже амебообразная масса. Эфир полнится вываренными до полной бескалорийности шлягерами, которые впихнуты в моду богатыми продюсерами и владельцами масс‑медиа. По дрыгайся, перед тем как тебя сведут на бойню. Подрыгайся.
Не сейчас. Ничего не соображая, ты смотришь на вчерашний вечер, пытаешься разлепить спекшиеся губы и постепенно начинаешь осознавать, что временные границы последствий потребления экстатических колесиков охеренно широки. Просто охеренно.
Суббота
Ожидаемый апогей прошел беззвучно имитирующими оргазм фрагментами продолжительностью всего в несколько секунд. Теперь остается продираться сквозь загадочную реальность, подавая безнадежные сигналы хиленькой ракетой.
Мы находимся на плоту туманов на расстоянии одного мини‑плевка от остального мира. Мы здесь, в эпицентре скверно намотанной катушки. Нацеленные на заранее запланированные и повсеместно дозволенные ценности. Останавливаем предположительно халявные такси, идущие в направлении якобы света. Кружимся у краебережья информационного смога, покрытые белым налетом алкогольного голода, начисто лишенные глютамина, углекислого натрия, клиподомина и рецепторов, производящих селекцию. Издатель психозов укладывает все новые фрагменты информации, заканчивая паззл. Мы торчим в этом гуляше по самые уши. И никакой надежды проесть в нем дорогу.
Он, полураздетый, параноик на боксерском взводе, отсутствующее звено в теории революции, стоит весь напряженный, словно бы выпендривающийся, как яркая салфетка с вышитыми разноцветными идолами, этакий жилистый крутой, и жаждет вступить в поединок. В поединок со всеми облаченными в формулы хорошего вкуса молодцами из мелкогородского мини‑муравейника. Вот только кроме нас и златопригородных принцесс, поджидающих своих бейсбольных принцев, никого здесь нет. И в этом вся сложность.
– Существуют две касты граждан, – говорит он. наново кладя прочный фундамент под самцовский миропорядок, – первая каста – горстка высших чиновников, у которых свели безобразные татуировки; это они анализируют, исполняют, контролируют, решают и направляют функционирование системы. Остальные – дезориентированная масса, и роль ее примитивно проста, это роль зрителей, которым время от времени дозволяется поддержать представителей касты специалистов; и это вот и есть то, что называется блядская демократия. Система не может позволить, чтобы ни хрена не соображающая толпа затоптала касту специалистов, что, кстати сказать, случалось неоднократно, – как зачарованный разливается он, а зал неестественно тих и поразительно пассивен, – следовательно, необходим инструмент для ее укрощения, именно потому мы сохраняем систему образования, подчиненную правящей касте и ориентированную на нее, подвергающую массы глубинной обработке. Пропаганда для демократии является тем же самым, что дубинка для тоталитарных систем. Мы жрем, спим, трахаемся, мерзнем под оккупацией масс‑медиа, под диктатом технологий. И если мы не хотим до конца скурвиться, хотим сохранить остатки приличий, мы обязаны сопротивляться. У нас есть право на акты террора!
Эта не слишком интересная картина задерживается в моем сознании на какое‑то мгновение, чтобы стремительно возвратиться. Чтобы стремительно возвращаться. Посткартины. Мы смотрим на него, стоящего в центре пивнухи с полулитровой кружкой в поднятой руке, и стараемся уловить смысл его громкозвучных слов. Я помню все, но ничего конкретно. Мысль неодолимо открывает меню на красочной пиктограмме: котлета подзатыльная на косточке с пряностями.
– Хотите знать кто? Так вот, правила всегда устанавливают крупные, стратегически связанные между собой компании. Это они решают, какой продукт втюхивать в этом году, они определяют характер рынка, его объем и размеры. Хотите знать кто? Ублюдки, которые контролируют образ крупных компаний в средствах информации, держат палец на всех кнопках. Производители бетона и батончиков. Соевые шейхи и кукурузные боссы. Осеменители халтурного материала. Невообразимо богатые носители комплекса неудовлетворенности, которые изредка под какофонию клаксонов проезжают, точно боги, через город колонной бронированных лимузинов под плотным полицейским эскортом.
Воскресенье
Просыпаешься с гранд‑отходняком, какого никогда еще не испытывал. Открываешь глаза, а услужливая память подсовывает тебе на обои такой вчера еще драгоценный для тебя образ ее случайной, психоделически улыбающейся, отменно наштукатуренной морденьки.
Дефлорированная неумолимыми отметинами времени маска не выражает ничего. Ничего. Схваченная в момент неявной оргиастической галогри‑маски. Векторно вписанная в обеденные gsm‑картины свободы. В чудовищную карикатуру мальборо‑кантри. Сожженная и искривленная руками какого‑то дегенеративного ура‑оптимистического гончара. Версия hard core с дефектом зрачков.
Да, уж коль отходняк, так отходняк, всеобъемлющий отходняк. Без резиновых перчаток лучше не приближайся. Сегодня ты уже не отойдешь настолько, чтобы позволить себе ничем не сдерживаемые оральные фантазии, облаченные в скупое и фривольное покаянное содержание. Выбрось к черту это воспоминание, прежде чем извергнешь содержимое желудка.
Суббота
Из‑под непрофессиональной затирки ее нечеловечески прекрасного лица выглядывает ил параллельной реальности, скатывающейся, как ртуть, в измерение четырех трамплинов. Плюх, ржавые следы на белом склоне, покрытом искусственным снегом. Плюх. Неуловимо чувствуешь непреодолимое желание получить большую порцию спецтрюков.
– Каждый раз, когда богатые пиздорванцы говорят о решении проблем бедных, это кончается голодом, потерей свободы и разворовыванием природных ресурсов. Кто? Я задаю себе вопрос: кто? Ну, кто? Ну, сука, кто? Олигархия, потрясающая мир! – Копыто, преисполненный дискурсом, прямо‑таки уже кончает, а я с невероятной четкостью вижу каплю, повисшую на кончике его сплющенного, пересаженного, налитого кровью шнобеля, которая вот уже оторвалась и шлепнулась на стол, плюх, и сразу вижу очередную отвратную частичку выделений, и она под воздействием порывистых движений корпуса отрывается и шлепается на стол, плюх. Эй, ты тут разливаешься, а из тебя кое‑что изливается. Изливается кое‑что!
Бигос бессмысленно таращится на нас, после чего производит драматический замах рукой, в которой сжимает пустую кружку. Несколько секунд – для создания художественного напряжения – он держит ее над головой, сдирая искривленную маску наждаком фрустрации, гипнотически держа рубильник суперпроизводств, которые ему никогда не дано было увидеть, чтобы сразу же бросить кружку, как пылающую бутылку с коктейлем Молотова, бах! дзинь! бряк! О бля, нам и другим посетителям, сидящим за столиками, сыплется на головы не огонь, а сухой лед. Женщина, что сидит к нам спиной, предусмотрительно не оборачивается, но быстрым движением вынимает из длинных, темных, вьющихся, ухоженных волос большой кусок стекла. Официантка ультрамаринового вида вежливо просит Бигоса покинуть заведение, но он хватается за стул и орет, как ебнутый:
– Нет! Нет! Наденьте мне наручники! Звоните мусорам! Мне насрать! Насрать на все! Насрать на систему!
Ладно, ладно, хорошо, вы насрать на систему, мы насрать на систему, успокойся, сядь, скандал необходим, но в хорошем тоне. Битье посуды над головами ни в чем не повинных граждан демократического государства, находящихся в данный момент вне пределов действия своего любимого канала, свидетельствует о непонимании ситуации, неспособности к эмпатии и является демонстрацией поселкового жлобства; перформанс подобного рода, вне всяких сомнений, будет дурно воспринят обслуживающим персоналом заведения.
Барменша медленно поднимает телефонную трубку, а мы, мы что, мы стоим рядом, глотая последнюю шишку, как анальный шарик. Мы еще не можем насладиться вкусовым ощущением. Еще не понимаем. До нас пока не доходит смысл этого секса.
И это называется вечеринка? Шутить изволите. Все кажется каким‑то искусственным. Включая и этот шалман, в котором канализационные трубы густо обросли серой мохнатой плесенью, отчего в этом, позволю себе воспользоваться эвфемистическим термином, туалете жутко воняет грибом‑мочевиком, а сиденье унитаза зассано, в пятнах крови, обсморкано, обосрано. У нас сдают нервы, выходим или остаемся, или выходим и входим, или да или нет, или делаем что‑то, или хватаем того хмыря, который сделал что‑то. или смываемся, или демиургически дрыгаемся в педерастическом танце на столе, или что другое. Неизвестно. До конца ничего не известно.
И вот начинаешь задыхаться и думаешь только о том, чтобы поблевать. Чтобы выблеваться и хоть минуту чувствовать себя спокойно. Но нет. Тело сотрясают сухие конвульсии. Наружу ничего не выходит. Ни капли.
Понедельник
Возблагодарим Господа за Его дары. Боже, благодарю Тебя за то, что Ты даровал мне возможность работать в Гамбургер Банке. Благодарим Тебя еще и за то, что в отделении номер Девять замечательная трудовая атмосфера. Замечательная трудовая атмосфера важней всего на рабочем месте, хорошая трудовая атмосфера – это главное на рабочем месте и вокруг, это первый кирпич правильных трудовых отношений, это фундамент взаимопонимания и партнерства, это краеугольный камень будущих успехов.
– Ты не мог бы подойти и обслужить этого пана? – задорно спрашивает Бася.
– Конечно же, уже иду, – отвечаю я тоном всем довольного туриста.
– Пожалуйста, подай мне эту компьютерную распечатку. – Бася царственным жестом указывает на принтер.
– Пожалуйста, уже подаю, возьми, теперь ты можешь ею воспользоваться, – услужливо и покорно я подаю распечатку, точь‑в‑точь как в надежде на положительное решение квартирного вопроса подает справку проситель в трагически забитом такими же, как он, учреждении.
– Спасибо, с удовольствием принимаю ее от тебя, – говорит удовлетворенная развитием событий Бася.
– Нет, это я с удовольствием подаю ее тебе. Может, еще что‑нибудь подать? – с романтической интонацией спрашиваю я.
– Спасибо, нет, – отвечает расслабившаяся Бася.
Я предупредительный сотрудник, обслуживающий индивидуальных клиентов. Это почетная роль, мотивируемая механизмом третьего Q.
– A y вас тут мило, и обслуживание приятное, – говорит приятная пожилая дама.
– Но это же наш долг, – отвечает ей Бася.
– Ну да, но ведь вы же вовсе не обязаны, у вас тут не так, как в других банках.
Пожилой даме так у нас приятно, что не хочется уходить.
– Мы стараемся, чтобы вам было действительно хорошо, – поддерживает разговор Бася.
– Тут у вас такая домашняя атмосфера. – Пожилая дама с улыбкой смотрит в нашу сторону, и мы тоже отвечаем ей приятными улыбками.
– Я очень рада, что вам нравится!
– Просторное помещение и красиво оформлено, мне правда нравится. – Пожилая дама осматривается и от удовольствия причмокивает.
– Посещайте нас почаще, – страстно шепчет Бася, машинально возвращаясь к прерванной игре в шарики.
Увы, но сейчас именно Бася должна сказать приятной клиентке «до свидания». На нее возложена эта удручающая обязанность. Однако Бася не воспользуется вспомогательным вопросом. Бася нехотя отрывается от монитора, и на прощание она кивает.
– Вот придет такая сука и дурит голову. – Только в служебном помещении, приняв лошадиную дозу этопирина, Гоха становится собой. – Ну что она мне тут несет: домашняя атмосфера, приятное обслуживание, она что себе думает, у нас нет других дел, кроме как сидеть и слушать ее болтовню? Сделай ей то, это уладь, позвони, сядь, побеседуй. Нет, с этим надо кончать, пора ей сказать, чтобы не слишком о себе воображала, обязательно надо сказать.
В заднем помещении мы едим булочки и пьем чай в пакетиках и даже делаем себе тосты, если нам хочется, а если не хочется, то не делаем. А бывает, что даже чего‑нибудь отмечаем, празднуем. Например, чьи‑нибудь именины или день рождения. Разумеется, в этом случае именинник должен принести булочки и шампанское. Бася очень любит шампанское, но только не такое, на котором написано по‑русски. Бася пьет шампанское, покачивается и рассказывает, что вот она бы могла, если б могла, да, если бы могла, то хотела бы полеживать на Багамах и попивать те самые ледяные коктейли с зонтиками. Багамы Багамами, а Анета украдкой смотрит на часы: ей хочется побыстрей отправиться домой, потому что сколько можно сидеть на этой работе?
Вторник
– Добрый день, дамы, – произносит клиент, приподнимая старомодный котелок.
– Хи‑хи‑хи, – хихикают дамы, словно смущенные девочки.
– И вам тоже, – обращается ко мне клиент.
– Добрый день. – Я с достоинством киваю, как и положено человеку образованному, культурному и знающему правила этикета.
– Целую ручки прекрасным дамам. – Клиент не может отказать себе в удовольствии запечатлеть на женской ручке деликатный поцелуй.
– Что хорошего у вас? – дружески осведомляюсь я у него.
– Спасибо, я хотел спросить, пришла ли пенсия, – улыбается мне клиент.
– Уже проверяю, к сожалению, еще нет, – я произношу эти слова тоном, по которому клиент должен понять, как меня огорчает этот факт.
– Еще нет? – Клиент разочарован. – Мне сейчас нужно столько платить… А скажите, когда она может прийти?
– Обычно пенсия приходит двадцать шестого, а раз ее нет, значит, опаздывает, вы же знаете, как это происходит. – Тут на моем лице появляется страдальческая гримаса. – Самипонимаетеполыыаэтоболыиойбардакгдевседелаетсячерезназад.
– Знаю, еще бы не знать, но мне сейчас нужно столько платить, – несмотря ни на что, клиент безутешен, словно не в состоянии понять, что Польша – это большой бардак, где все делается через назад.
– Пенсии еще нету, – категорически произносит Бася. – Нету, не могу сказать, почему нету, но нету, но тут совсем рядом находится социальный отдел, зайдите туда, спросите, почему не перевели, потому что у нас, можете не сомневаться, деньги зачисляют на счет сразу, как только приходит пенсия, ни дня не задерживают, сразу зачисляют, вы можете прийти после обеда и спросить, но я не гарантирую, что придут, всего хорошего.
Мы молча смотрим, как печальный пожилой клиент поворачивается, выходит из отделения и смешивается с серой печальной толпой, уныло бредущей среди грязных луж и кучек собачьего дерьма.
– А знаешь, что ему надо платить? – говорит Гоха, у которой меланхолия выходит боком через почки. – Не знаешь? Ну перестань, не притворяйся, будто не знаешь. Нет? Так вот я тебе скажу. Алименты. А ты что думал? Думаешь, я не знаю? Старый пердун будет тут приходить каждый час, надоедать, еще руку мне обслюнявил, да пошел ты, противный жутко, чесноком от него разит, отцепись от меня, я думала, меня вырвет.
– Алименты? – переспрашиваю я, потому что такие вещи всегда интересны. – В его‑то возрасте?
– А ты что думал? Что за газ и электричество? Если Бог захочет, так и палка кончит. – Гоха, чего тут говорить, знает людей. – Ты ж понимаешь, как это бывает, приходит такой дедок, плачется, семья ему жить не дает. Да пошел ты, я бы ему так врезала, старому хрену, запомнил бы до конца жизни, всю пенсию на алименты. Засвербило ему на старости, в семьдесят лет, и теперь он будет приходить сюда и плакаться, трындеть про пенсию, хреноморд вонючий. На хлеб, видишь ли, у него нету… да пошел ты, пердила старый, небось выпить захотелось со своими чумичками.
– Госька, а зачем ты ему счет открывала? – спрашивает Бася. – Ведь с первого же взгляда видно, что он через два дня примчится – и докладывай ему, сколько у него на счете.
– Кто? Я ему открывала? – Гоха смотрит на Басю таким взглядом, словно это Бася открыла.
– А кто еще? Может, я? – Бася смотрит на Гоху взглядом, исключающим любое возражение.
– Ну, может, и я открыла, – говорит Гоха, – но ты же знаешь, Бася, нам надо было догонять до контрольной цифры.
– Ну, вот и получили, – говорит Бася. – Является каждые два дня и задает дурацкий вопрос, а как пенсия придет, так сразу снимает все до гроша. Нет, Госька, нам такие клиенты не нужны.
– Бася, я ж понимаю, что таких клиентов нам не нужно, и сейчас я бы ему ни за что не открыла, – говорит Гоха и внутри себя начинает нервничать.
А когда Гоха нервничает внутри себя, она бросает ручку на стол и выходит, колыхая большим, но увядшим бюстом, в служебное помещение, но на самом деле в уборную покурить, хотя это нельзя, так как запрещено правилами внутреннего распорядка, а бывает, гневно заваривает чай и глотает красивые таблетки, которые должны уберечь ее тело от гибельных сверхвоздействий вредных факторов внешней среды.
Среда
– Добрый день, пан Богдан, вижу, у вас новая машиночка, «ланцечка», да? Красивая, надо признать, красивая. Что сегодня будем? С фирменного счета или с личного, сперва взнос на личный, а потом на фирмы, да? Мирек, обслужи пана Богдана, да не проверяй ты документы у пана Богдана, ведь ясно же, что это пан Богдан, присядьте, пожалуйста, и подождите минутку, коллега сейчас принесет вам подтверждение на подпись. Что слышно, пан Богдан? Дела идут, если позволите так выразиться? Ну и чудненько, страшно приятно слышать, что идут. Да, конечно, я знаю, какая ситуация на рынке, да, ничего не движется, но кому сейчас легко? Будем надеяться… Мирек, как там наши операции? Еще нет? Поторопись, пан Богдан не может так долго ждать, ты только пойми: фирма, обязанности. У моего знакомого тоже такая машина, только красная. Должна сказать, выглядит очень представительно, но сами понимаете, если занимаешься серьезными делами, надо как‑то… Мирек, что там с переводами? Уже? Так давай быстро сюда. Ах, еще печати? Ой, как ты возишься, ну вот, пан Богдан, пожалуйста, распишитесь вот здесь и еще здесь, все, подтверждение на зеленой копии – это вам, разумеется, можете выкинуть, это как вам угодно, это уж ваше дело, но я бы порекомендовала сохранить до получения ежемесячной выписки со счета, чтобы можно было проверить, сравнить, все ли сходится, ну, само собой, вы не обязаны это делать, к тому же это банк, тут все должно быть тютелька в тютельку, иначе и быть не может, нет, нет, это нам приятно, мы всегда рады видеть вас, приходите к нам, приходите и обязательно передавайте привет вашей супруге!
Пан Богдан на самом деле человек опытный и неприкосновенный. Хотя и ответственный. За разные корпоративные шахер‑махеры. А его жена слишком много звонит. Хорошая из них пара. Да передаст он, передаст привет, чего же не передать, обязательно передаст.
– Раз на коне, раз под мухой, как говорится, главное, чтоб дела шли, – бросает пан Богдан на прощание, а брюки у него на заду свисают, как дряблая кожа.
Пан Богдан садится в свою новую «ланцу», плюхается, громогласно пернув, на удобное сиденье, вытирает рукавом нос и спокойно съезжает с высокого поребрика, отчего «ланца» издает стон, а душа пана Богдана мигом переполняется страхом божьим за подвеску. Пан Богдан мысленно дает себе торжественную клятву, что в следующий раз обратит внимание предупредительного персонала банка на необходимость позаботиться о конкретном, удобном месте парковки для моторизованных клиентов.
Бася с благоговением наблюдает, как пан Богдан плавно вписывается в уличное движение, и в этот упоительный миг у нее возникает ощущение, будто она соприкоснулась с трансцендентальным. Такой вкладчик – это же просто клад! И как красиво он обделал дело со своими сотрудниками! То есть это Бася обделала, а пан Богдан только решительно подтвердил: больше жалованье они на руки получать не будут, потому как, в конце концов, уже двадцать первый век, и эта страна должна наконец выглядеть как подобает, больше никаких наличных на руки, вся зарплата теперь будет переводиться на сберегательно‑расчетный счет, именуемый в просторечии СРС, а если эти неблагодарные работники, эти неуклюжие распустехи, швабры ресторанные будут недовольны, то он им скажет, чтобы не выебывались, тут им не государственное учреждение, чтобы капризничать, а ежели им не нравится, так скатертью дорога. И никого не колышет, что за своими деньгами теперь надо переть через полгорода, потому что какое значение имеет жизнь людских ресурсов и их ничтожные проблемы перед бесконечным величием вселенной? Вот именно.
– Что, уехал этот жулик? – спрашивает Гоха и смотрит в окно.
– Госька, ну что ты такое говоришь? – спрашивает Бася, и во рту у нее моментально появляется горький, неприятный привкус.
– Да жулик он, Бася, жулик, на всяких махинациях сделал капитал. Что, думаешь, я не знаю? Сколько лет прошло, как он стоял у кино и спекулировал билетами? Валютчик трижды хезаный, сейчас у него два ресторана, а как был депутатом, так жил на взятки, а суточных ему только на сигареты хватало, пенсионер от коррупции. А еще вот послушайте: он по пьянке человека задавил насмерть, и ничего, сунул кому надо, отмазался, снова водит машину, жена и дети дома, а любовницу он сделал вице‑президентом фирмы, точно, точно, я видела ее, он приходил с ней, с давалкой, а она и двух слов связать не может, да и он не лучше…
– Госька, может, заткнешься? И потом, откуда ты все это знаешь? – Бася злится, а ее отреставрированный внутренний мир, исполненный тепла, напоенный светом, который излучают тела бизнесменов, начинает дрожать, точь‑в‑точь как приведенная в опасные резонансные колебания дефектная мостовая конструкция.
– Откуда я знаю, Бася? Знаю, мне даже знать не нужно, откуда я знаю. Знаю, потому что знаю, говорили мне, и ты зря думаешь, что люди не знают. – Гоха смотрит на Басю, потому что хочет, чтобы Бася познала правду и только правду.
– Люди, Госька, разное говорят.
Бася улыбается, потому что знает: и на сей раз, как обычно, правда будет соответствовать ее slapstick‑версии.
Гоха нервничает внутри себя, бросает блокнот на стол и выходит в уборную покурить, после чего старательно ликвидирует все следы, которые могли бы свидетельствовать, что она курила в сортире. Пепел исчезнет в канализационных трубах, а окурок, который невозможно утопить в унитазе, и потому он не утонет, будет спрятан в мини‑корзинке для мусора, стоящей у двери.
– Эта курва думает, что я вчера родилась, – бросает мне Гоха по пути в туалет.
Четверг
– Здравствуйте, здравствуйте, очень рада вас видеть, наша сотрудница сейчас вас обслужит, – говорит Бася, указывая рукой на Гоху, так как клиентка оказалась чересчур близко от ее рабочего места, что угрожало грубо прервать раскладывание захватывающего электронного пасьянса.
– Что угодно? – С приклеенной деланной улыбкой Гоха смотрит на клиентку. – Проверить состояние счета? Минуточку, присядьте, нет, денежек на счете еще нету, может быть, после обеда, оставьте, пожалуйста, телефон, как только что‑нибудь будет, я позвоню.
– Правда позвоните? – спрашивает клиентка, глядя на Басю.
– Обязательно, – говорит Гоха. – У нас есть ваш номер?
– Есть в системе, – говорит Бася, не отрываясь от игры.
– Да, конечно, – соглашается клиентка. – Я записала его в формуляр.
– Тогда обязательно есть, – говорит Гоха.
– Значит, я жду вашего звонка, – говорит клиентка. – До свидания.
– Госька, если я сказала, что номер телефона есть в системе, так чего ты с ней дискутируешь? – говорит Бася, продолжая раскладывать пасьянс.
– Бася, да кто ж с ней дискутировал? Я что ли? – Гоха удивленно смотрит на наши лица.
– Ну не я же, – насмешливо бросает Бася.
– Слушай, Бася, я тебе кое‑что расскажу. Мы с ней вместе в школу ходили, – сообщает Гоха, чтобы разрядить и несколько разъяснить ситуацию. – Можешь себе представить, она за француза вышла! А была такая невидная, такая серенькая мышка, ни то ни се, ни бе ни ме. А теперь, глядите‑ка, входит и бумажник протягивает, чтобы все видели ее кредитные карточки, да в жопе я видела эти кредитные карточки, одни электроны на них. Она думает, что если покажет мне свои карточки, так я тут же уписаюсь, не видела я их, да видела, и еще побольше, чем она. Тоже мне Жанка‑францужанка выискалась!