Бетон, пеностирол, основания и фундаменты, круглые столы, горячие стулья, конфедерация за стойкой бара. Во пасьянс! Извержение наебона! Музыка скручивается и раскручивается, как вселенная по последней гипотезе, хлеща зеленым резиновым шлангом по ногам строптивых самок. Музыка без ненужных обязательств и поисков хлопотных ответов на столь же хлопотные вопросы. Музыка сфер, преисполненная таурина, эфедрина, метиленодиоксиметаам‑фетомина, миристицина, ацеторфина, бензило‑морфина, дифеноксина, альфаметадола, этокседрина, дротебанола, безитрамида, кетобемидона, фуретидина, никоморфина, пиритрамида, рацеметрофана, тилидина, фолкодина, левометрофана, оксиморфона, проэптазина, бета‑мепродина, димефептанола, марихуаны, смолы, пластика, гашиша, косячков, пива, амфы, серы и мочевины. Дальше! Только вперед… Bella pupa show!
Холодом меня обдало. Пан депутат, меня обдало холодом. Так действует на меня дефлорирующая эрудиция. Сдаюсь. Тем не менее мне хочется наслаждаться этим пустым зрелищем явно коне‑убойной структуры. Я жажду пройти освежающее купание в гигантских военно‑развлекательных комплексах. С полным сознанием того, что выпирающие под коротковатой рубашонкой культуры соски кокетливо делают это под диктатом техно‑бюрократии.
Суббота
Просыпаешься утром и не понимаешь, где ты. Шире разеваешь гляделки, и тебе кажется, что уже понял. Метаотходняк. Котелок выкипел полностью, контакты сгорели, провода скомканы, брошены к сраной матери, а папаша за занавеской выдает импровизированные монологи. Это его квадратные метры. Пятьдесят шесть таковых с клозетом, подвалом, холодильником, стиральной машиной, мебельной стенкой и совместным помещением для сушки белья на двенадцатом этаже в едином пакете.
|
|
– Тоже мне частник, – говорит жутко негодующий папаша, – а элементарных вещей не понимает, говорит он мне: пан Стась, принесите это, а я ему: да что вы говорите, разве не знаете, что сперва надо это смазать, чтобы держалось, нет, отвечает он мне, я не знал, не предполагал даже, тоже мне частник, а не знал, такой ловкач, а не знает, умный такой, что сперва надо смазать, чтобы не стерлось, и я говорю ему: идите‑ка вы лучше посидите, кофейку выпейте, а тут все будет сделано, тут начальников не надо, все будет сделано, уж я‑то знаю, что нужно делать, вот смотрите, говорю, берешь это и смазываешь, вставляешь и как, ходит? ходит? спрашиваю, ну, пан Стась, говорит он, я и не знал, говорит, даже не предполагал, а я ему: раз вы этого не знаете, элементарных вещей не знаете, какой же из вас частник, если вы этого не знаете, как же вы хотите что‑то делать, если этого не знаете? ох, пан Стась, как хорошо, что вы работаете у меня, не знаю, что бы я без вас делал, это уж точно, что хорошо, но когда я ему говорю, что нужно тридцать метров, он спорит, что сорок, будто я не знаю, будто я не вижу, так нет же, он будет упираться, будет доказывать мне, что все должно быть, как он сказал, что он всегда прав, а потом, когда оказывается, что прав был я, он сразу: ах, пан Стась, вы были правы, хорошо, что вы сказали, что посоветовали, а то что бы мы делали с десятью метрами высшего сорта, да в жопу бы ты себе засунул, мудило грешный, дуролом…
– Не ругайся, – машинально бросает мама.
– Что не ругайся, что не ругайся, больно ты нежная стала, – говорит папан, – а когда он заработал на этом, так мне ничего не подкинул, ну да я ему скажу, мол, надо подкинуть, а то нехорошо получается, я так работать не буду, чтоб в будни, в субботу, в воскресенье, где вы еще такого хорошего работника найдете, я вас спрашиваю, где? Да нигде, потому что людям в субботу хочется отдохнуть, полежать, программу какую‑нибудь посмотреть, а не ходить устраивать, скажу я ему, так что или вы подкинете, или ходите сами в субботу, ищите, спрашивайте, устраивайте. А что, я не прав? Или прав? Чего ты молчишь? Почему не отзываешься?
|
|
– А чего отзываться?
– Ну, чтобы что‑то сказать, посоветовать.
– Чего я тебе буду советовать, если ты по‑своему всегда делаешь.
– Но посоветовать все равно могла бы, сказать что‑нибудь, поддержать как‑то, спросить, понять, а то я все сам да сам, везде сам.
– Да отстань ты.
– Что значит отстань? Как ты со мной разговариваешь?
– Папа. – кричу я и чувствую, как набухла от судорог мошонка. – Тебя к телефону.
– Кто?
– Частник.
Старик подходит к телефону на мягких от угодливости ногах.
– О, здравствуйте, здравствуйте! Да, хорошо, хорошо. Что? Чем занимаюсь? Да чем можно заниматься в субботу, сижу, смотрю программу о животных. Есть работа? Нет, нет, ничем не занят, буду, обязательно буду, буквально через минуту, уже одеваюсь и выхожу. Ну, мать его курва, он еще в субботу заставляет работать, – говорит он, положив трубку.
– Не ругайся, – бросает мама.
– Как не ругаться, ты хотела бы в субботу работать? – негодует старик, надевая брюки. – Вот сука такая, не дал досмотреть отличную программу, ничего, я ему скажу: как хотите, а надо подкинуть, вкалывать по выходным за дамский хуй я не собираюсь.
|
|
Воскресенье
Просыпаешься утром разбитый ментальным фистингом, а информобух недвусмысленно дает тебе понять, что все мы закончим путь в качестве запчастей, а наши зарегистрированные на носителях жизни – самые их непристойные и стыдные моменты – будут выдавать в сельских пунктах видеопроката в виде изысканных пятиминутных клип‑таблеток.
Пятница
Сосуществование с миром мини‑цитат, сэмплинга, коллажей, заимствований смахивает на выуживание из гуляша самых лучших кусочков. Но, как всегда бывает с подобной техникой, быстро обнаруживается, что кто‑то уже проделал это раньше нас. Так что мы пережевываем пережеванное. Что, впрочем, не окончательно лишено творческой икры. Пережеванные частички соединяем друг с другом в странные формы и – пожалуйста, получаем маленького симпатичного мутанта с таким же маленьким, но скорострельным автоматом. Целую армию забавных мутантов. И нечего ломать руки, нечего жаловаться, надо продолжать жевать – жизнь стынет.
Сегодня лазерно‑стробоскопическое пространство и психоактивная музыка. Микшер, сиквенсер, синтезатор, сэмплер, ударный автомат и граммофон с магнитным приводом. Седьмая вода на Детройте. А в зале полно сперматозоидов‑переростков и мутировавших яйцеклеток – да здравствует бал! Последний раз веселимся! Таким образом.
Войди. Изыди. Войди еще раз. И сосчитай ступеньки.
Кончается как обычно. Энергетические нарушения, известные как синдром экстатического выгорания, при полном ассортименте пустых хранилищ городского транспорта. Синеватый рассвет среди серых от ночных порно‑индастри переживаний сборно‑панельных домов. Среди бетонных игровых площадок. Между зеленоватых культей скамеек и выцарапанных до белизны расписаний автобусов. На унылых бензозаправках с гостией орехового батончика, который замер в нервно шевелящихся от постскоростных судорог губах. Существует предположение, что жидо‑краковская мафия спокойно спит и ей снится, будто она заебла всех политических противников. Тем лучше для нас! Бесплодных и пресыщенных мутантов.
Блестки вторичных упаковок внутри и вовне тела. Через минуту подадим друг другу лепешки ладоней и пойдем каждый в свою сторону, каждый к тени своей клетки, минуя по пути нахальные взгляды соседей по лестнице и бывших школьных друзей, покорно плетущихся на самую раннюю из возможных месс, чтобы отбарабанить моральную повинность перед поскуливающей совестью и остаток дня быть спокойным. Меж тем погашенный организм не дает сомкнуть глаз, погружая недвижное тело в воскресно‑бульонно‑картофельный зомбитранс.
Воскресенье
Просыпаешься и протяжно смотришь в глаза какой‑то ангельски прекрасной мокрощелки с обложки прошлогоднего журнала, посвященного жизни и красоте. И чувствуешь, как ты любишь ее. Абсолют пронзает тебя насквозь. А трансцендентальные рвотные импульсы выбрасывают из твоего организма, пребывающего в самом наичернейшем настроении, весь воскресный запас свежезапрессованной в него энергии. Жалко.
– Поблевал? – спрашивает мама.
– Нет, – с болезненной гримасой отвечаю ей.
– Что, вчера перепил? – спрашивает мама и с отвращением морщится.
– Отравился чем‑то, – говорю я и в доказательство того, что отравился, прижимаю копыта к желудку.
– Водка, – сардонически произносит мама.
– Желудочный грипп, – парирую я и закрываю дверь в комнату.
– Ну да, рассказывай мне про желудочный грипп, – нудит мама через закрытую дверь, и я вижу лишь мечущуюся тень разнервничавшейся балерины. – Думаешь, я не знаю. Думаешь, я не находила пивных и водочных бутылок в ящике. Думаешь, я не знаю, зачем к тебе приходят приятели, а когда уходят, как‑то странно смеются? Думаешь, я совсем дура? Может, ты скажешь, что угощаешь их только чаем? Слишком я старая, чтобы мне такое вкручивать. Но ты доиграешься, ты еще увидишь, ты еще убедишься, кто был прав. Кончатся приятели, все кончится, как только деньги у тебя кончатся, как только ты потеряешь работу и окажешься на улице, вот тогда у тебя раскроются глаза, ты прозреешь, да только поздно будет, не будет уже отца‑матери, чтобы помочь, чтобы протянуть руку помощи, и тогда‑то ты заплачешь, какой я был глупый, что не слушался отца‑матери, не уважал работу, плевал на все предупреждения, а ведь хорошую работу найти ой нелегко. И посмотри, какие мы здесь создаем тебе условия для работы. Все у тебя есть, утром свежие булочки на завтрак, это я, старая, должна подняться, пойти в магазин, купить, принести, и ведь никто спасибо не скажет, а ты встаешь, каждый день душ, булочки уже поданы, все выстирано, обед разогрет, когда хочешь, кабельное телевидение, компьютер, своя комната. Ну, скажи мне, чего ты еще хочешь от жизни? Приходишь домой утром и блюешь. Просыпаешься вечером и блюешь. Знаешь, что я тебе скажу, ты растратишь свою жизнь, ты ее проиграешь. Да встань ты наконец с постели! Разогревать обед я больше не буду!
Воскресенье, 19.20
Ощущаю призраки боли в окрестностях эпифиза. Рискнул проглотить несколько кусков. Удалось! Не возвратил обратно. Понемножку обретаю самочувствие и, едва волоча ноги, плетусь в резиденцию телевизора. Это папа. Это мама. Это телевизор. Папаша сидит, не отрывая глаз от какого‑то шоу, изо всех сил подсознательно надеясь, что кого‑то из участников затравят насмерть.
– Что, выпили вчера? – с улыбкой спрашивает он, не отрывая глаз от средства массовой коммуникации.
– Нет, – говорю я, устанавливая контакт.
– Ну да, я же вижу, – говорит папаша с улыбкой, поскольку в этом деле он знает толк.
– Не пил я ничего, – с горечью говорю я.
– И что же вы пили? – задает он вопрос по существу.
– Да по несколько кружек пива, – отвечаю.
– Пивом легко отравиться.
Входит мама с печеньем и чаем.
– Ты погляди, как он ест.
– Как? – спрашивает отец, который ничего не замечает.
– Как? – спрашиваю я.
– Они еще мне будут задавать друг за другом дурацкие вопросы. Что отец, что сын, оба стоите друг друга, одна водка на уме.
– Какая водка, перестань ты, мама, – говорю я ей.
– Что? Какая водка? Когда ты наконец перестанешь пропадать из дома целыми ночами? Когда ты начнешь хоть чем‑то заниматься?
– Но я же работаю.
– Вижу я, как ты работаешь. Шляешься только ночами, о работе нисколько не думаешь.
– Ну как я должен думать о работе?
– Серьезно, а не так. Может, ты считаешь, что всю жизнь будешь так работать, приходить и пердеть в стул?
– Найду я какую‑нибудь работу.
– Вижу я, как ты найдешь. Если будешь и дальше так вести себя, то нигде не найдешь.
– А как я себя веду?
– Дома тебя никогда не бывает!
Выведенная компьютерным способом звезда живописно стоит на коленях у родной могилы, рассказывая о большом человеческом горе. Потому как все мы алчны до чужого большого горя.
– Сказал бы ты ему наконец хоть что‑то, а то он доиграется, – говорит мама отцу.
– Что я ему скажу? Скажи сама, если такая умная, – отвечает он ей.
– А ты что думаешь, я ему не говорю? Все время говорю.
– А ты думаешь, я не говорю?
– Не говоришь!
– Потому что уже перестал говорить, сказал себе, хорошо, перестаю говорить, потому что смысла в этих разговорах нет. Посмотрим, что из этого получится, как все будет.
– Ну и что же он сделал, скажи мне?
– Ну, у него есть работа, школу он закончил, два факультета, знает языки, попросит, поговорит с паном Владеком, и тот что‑нибудь ему подыщет, а нет, так обратится к Томеку.
– И ты веришь, что этот твой Владек что‑нибудь ему подыщет? Что поможет? Ты веришь в это?
– А чего бы ему не подыскать?
– Ему нужны энергичные люди, ты хоть это понимаешь? Не такие лодыри вонючие, как он, которым только бы валяться в постели до пяти, а потом обблевать ванну, ты что, скажешь, не знаешь этого?
– Ты блевал? – спрашивает отец.
– Нет, – говорю.
Еще не подошло. Еще держится во мне.
Еще подержится.
Понедельник
Не будем обманываться – скучно охеренно. Большую часть дня сидишь, как гребаная мумия в куцем деревенском мундире, потому что на другой у тебя нет средств, потому что такую глодоморскую зарплату тебе платят, жонглируя трудовым законодательством и хитрыми инструкциями. Прельщенный видением гипотетического подъема по вожделенной лестнице служебной иерархии, ты, прикованный за столом и монитором к стулу, должен ломать комедию, производя хорошее впечатление, должен сидеть в куцеватом деревенском мундире, чтобы иметь офигенно профессиональный вид, потому что представьте себе, что может получиться, если внезапно войдет наш господин клиент и увидит тебя в другой позе – личностно голой и несимпатичной позе – карикатуре на позу, лишенной признаков хорошего вкуса, личной и профессиональной культуры, ведь он же может не зайти и не воспользоваться великолепными предложениями, приятным обслуживанием, удобствами привлекательного кондиционированного помещения, выдержанного в пастельных тонах, исключительно выгодными кредитами, а также чрезвычайно заманчивыми депозитами.
В такие торжественно скучные дни, следующие один за другим, нормальному человеку остается единственно:
а) Клевать носом в служебной комнате, скорчившись в углу на стуле подобием увядшего, желтого, дряблого кочана цветной капусты.
б) Запереться надолго в сральнике и, созерцая гигиеническую белизну кафеля, воображать себе какие‑нибудь изощренные оргии,
в) Сидеть за столом, перед клавиатурой и монитором, в гипер‑реалити‑шоу профессиональной позе, недвижно, словно гребаная мумия.
г) Общаться по внутренней сети с остальным скучающим персоналом, что выглядит безумно профессионально, так что, сидя прямо и неподвижно, словно (см. выше) за столом и клавиатурой и глядя на монитор, как зачарованная кобра на кончик дудочки, ты можешь выстукивать и пересылать надежным сотоварищам и соподругам по недавнему охренительному, всеобщему, всепьяному повышению квалификации в Варшаве: клево было, а? здорово, да? а помнишь, как мы с тобой за вином?
Вино… вино…о, как же… скандал, Виола разоряется в застекленной регистратуре отеля на Праге…[8]
– Как это нет для нас номеров на седьмом этаже? Эти номера должны быть забронированы для нас, как нас уверяли, на все время нашего пребывания в Варшаве. Нет, извините, на первом этаже и вдобавок в номере для людей с ограниченными возможностями я жить не буду.
– А мы что, – говорю я Ромеку, – мы, что ли, будем жить в этих номерах с ограниченными возможностями?
– Погоди, – говорит Ромек, глядя на красную от нервов Виолу, – посмотрим, чего она выбьет.
– Как так? – возмущается Виола. – Да вы знаете, кто мы? Мы сотрудники крупного, известного банка, который котируется на бирже, и ваши предложения решительно противоречат нашим привычкам и культурным запросам. Я хочу поговорить с вашим начальством.
Вечером появляются какие‑то насекомые толщиной с палец. Девушки думают, что это шершни, и приходят к нам в номер, чтобы мы их изгнали. Мы, конечно же, сделаем это, с удовольствием сделаем. Но мы‑то с Ромеком понимаем, что к чему. Свербит у ласточек‑касаточек, это ж ясно как день.
На балконе у девушек действительно гудят большие майские жуки. Девушки боятся и визжат, а потом мы вместе решаем купить ноль семь, чтоб было хорошо. А то ведь могут быть какие‑нибудь девиации‑вариации с динамой. Отлично. Мы с Ромеком идем купить ноль семь и что‑нибудь для полировки, а они пока помоются.
– Ты, Ромек, какую предпочитаешь? – спрашиваю я, но Ромек уже, похоже, проникся варшавской атмосферкой и бурчит под нос что‑то невразумительное.
– Ну да, – говорю я Ромеку, – я бы тоже предпочел Памелу Андерсон, но это не «Опасный патруль», а Прага, и что гораздо хуже – в Варшаве.
Ромек говорит, что да.
– Что да? Что да? – спрашиваю я Ромека, потому что уже проникся атмосферой варшавского вечера на Праге у соцреалистического магазина, среди расхераченных телефонных будок, раздолбанных мостовых, шатких мостков, грохота трамваев, рахитичной зелени и вездесущих говешек на выщербленных тротуарах, диких паркингов и бугрястых банкоматов, расположенных в нишах автосалонов. А девушки все не хотят давать, ну вот не хотят и все. Они хотят хихикать и слушать, как парни рассказывают анекдоты про вялых блондинок. Хи‑хи‑хи, хи‑хи‑хи. А потом все завершается железобетонным похмелом.
Воистину говорю вам, каждому хочется быть строптивым сотрудником, мол, якобы да, а однако нет, мол, якобы что, а однако ничего, и срать на систему, но только декларативно, а потом как‑нибудь, блин, уложится, потому что потом будет время выбраться, едва волоча ноги, в экзотик‑тур в Таиланд, отщелкать там памятные фотографии и демонстрировать их знакомым, создавая сувенирный ореол вокруг головы и Куликовой головки.
Господи, до чего было хорошо, просто замечательно.
Но к делу. Вначале была внутренняя сеть. С сети все и началось. Она выступила с какими‑то претензиями, что, дескать, такое‑то отделение не соблюдает установленных правил, а ведь правила эти, надо полагать, установлены, чтобы их соблюдать, не так ли? И я лишь от тоски и апатии не врезал ей, не облаял, не плюнул ядом, как это у меня заведено, когда дело касалось правил и глупых теток, следящих за их выполнением, потому что мне тогда ничего, ну совершенно ничего не хотелось делать. Я тогда мог бы спокойно превратиться в папоротник и провести остаток жизни в горшке над креслом в комнате с видом на телевизор и потому ответил ей самым сердечным образом: ну конечно, солнышко, ты права, такое больше никогда не повторится, прошу прощения от имени всего нашего отделения, очень, очень извиняемся, таким вот манером, таким макаром, в такой цветовой гамме. А что я должен был сделать? Тоска, штиль, безнадега, так что даже ругаться неохота.
И она клюнула.
Вначале были обычные слова, словечки и полунамеки, обнюхивание, помечивание территории, работа ой, работа ох, начальник плохой, а его заместитель подхалим и мудак первостатейный, да, да, что за судьба у нас! А как повышение квалификации у вас прошло, интересно? А у нас тоже очень здорово, Мацек, один наш коллега, намешал всего и прямо в лифте, ну, это, сам понимаешь чего, ну не притворяйся, будто не понимаешь, и так далее… А потом пошло‑покатилось…
‹кстати, делается все теплей, и телочки, то есть женщинки, проходят мимо окон в фантастически коротких мини›
‹ну, какой же ты, о чем ты только думаешь?›
‹о размножении, или, если угодно, о проблеме сохранения человека как вида, об эволюции!›
‹меня всегда интересовало, о чем думают мужчины, когда смотрят на ноги, которые выставляют девушки в коротких юбках…›
‹а твой муж и повелитель тебе не говорил?›
(Она призналась, что, к несчастью, у нее есть муж.)
‹а ты сказал бы своей жене, что тебе нравятся ноги какой‑то девушки?›
‹наверно, да, а твой муж тебе этого не говорит? ты же знаешь, что ты красивая›
(Это я ее цепляю на крючок, в женщинах я все‑таки понимаю. Не так, чтоб очень, но все же.)
‹а что, муж уже не должен восхищаться другими женщинами, да?›
‹ты удивишься, но после свадьбы мужья с интересом смотрят на других женщин, и это уже не так весело›
(А на фиг было замуж выходить?)
‹а как ты это распознаешь?›
‹вижу, потому что он это делает при мне, а когда я начинаю нервничать и говорю ему, он кричит, что я придумывак»
(Хе‑хе, видели глаза, что покупали, хе‑хе.)
‹так, может, тебе тоже делать, как он, то есть оглядываться на красивых мужчин?›
‹пытаюсь, но не могу, хотя время от времени мы с замужней подругой делаем вылазки на мужской стриптиз›
(Значит, вот она какая, ну‑ну. это хорошая новость, может, удастся попользоваться.)
‹вот видишь, ты тоже любишь посмотреть на красивых мужчин›
‹знаешь, давай перенесем разговор на завтра, хорошо?›
Боишься сказать? Такие мы разбитные, такие отвязные, а как до дела доходит, так сразу в кусты? Ну что ж, ладно, не буду напирать, продолжим завтра, завтра опять будем разговаривать на дружески‑терапевтические темы из папье‑маше.
Вторник
Компьютер включен. Сижу как пришпиленный. Жду. Напиши. Ну напиши же!
‹«Плик: Uuaah.exe»›целую, посылаю кое‑что для тренировки›
‹классно, неплохой результат, для начала тоже сердечно тебя целую›
‹а как целуешь?›
‹нежно, сперва легко, словно лепестки роз, губами касаюсь губ, а потом двигаюсь дальше, дальше›
(Господи, что за чушь я несу?)
‹а дальше ты куда целуешь?›
‹в шейку…›
(матки… и тут я громко смеюсь, ха‑ха‑ха! отчего начальница бросает на меня бдительный взгляд: чего это он так веселится, но я, заметив ее взгляд, тотчас выпрямляюсь в своем профессиональном корсете и покашливаю, демонстрируя высокий профессионализм и всецелую отдачу нашему общему труду, в шейку матки, неплохая шутка.)
‹обожаю поцелуи в шейку!!! а что дальше??›
‹в секретный бюстгальтер›
(Бюстгальтер я видел… когда? Кажется, когда в деревне тетя мылась в кухне, а я с товарищем подглядывал за ней в окошко и глаз не мог оторвать от этих ее шаров, но тогда я был маленький, и помнится мне все как‑то туманно.)
‹в бюстгальтер или под бюстгальтером? Недавно я купила себе комплект для аэробики, потому что стала ходить поддерживать форму›
‹сперва его, а потом под или наоборот›
(Неожиданно чувствую, что тот самый элемент тела набухает у меня в брюках, темных, как и положено в соответствии с правилами, с идеально отглаженной складкой, а я, слегка ошалелый, отвечаю на дотошные вопросы начальницы, которой вдруг приспичило о чем‑то меня спросить, чтобы поддержать здоровые отношения в коллективе.)
‹а может, сразу снимешь? Перейдем дальше… и ниже›
‹в животик и в пупок›
(О Боже, какая женщина! Я такой еще не видел, ну если только… Конечно же! Только в фильмах!)
‹становится жарче… спускайся ниже›
‹ниже… ниже… но куда?›
(Наверно, она говорит о ногах!!! Что там еще может быть? Ах да, знаю, что там еще есть – видел на фотографиях, это похоже на раскрывшегося моллюска!)
‹опять начинается, а я уж думала, что ты со мной немножко осмелел. Спускайся ниже, но еще не к бедрам›
(Ой‑ёй, держите меня крепче, эта сотрудница из другого отделения – настоящий вулкан!)
‹хорошо, хорошо… чуть касаюсь губами›
(Сейчас 12.18, на горизонте ни одного клиента, я видел в особенных, да, пожалуй, фильмах, что у женщин там такие красные штуки, похожие на разлепившийся пельмень… и сейчас я прямо как будто под наркозом. У меня могли бы удалить коренные зубы и аппендикс теми же самыми щипцами, а я бы даже не почувствовал – такой у меня в голове шум. Пишу, сам даже не знаю, почему это делаю, «пи» и множество точек.)
‹о боже, ты уже так осмелел? Поздравляю, но тогда, может, вернемся к бюсту, а? Ой, я не представляю себе встречи с тобой после таких разговоров… на чем мы остановились? Кажется, на том, что мы возвращаемся к бюсту, но, может, теперь моя очередь, раз уж ты всюду был?›
‹приглашаю›
(Очень вовремя она это предложила, потому что моя фантазия уже практически исчерпалась.)
‹начну с поцелуев сперва в один глазик, потом в другой, потом носик, жаркий поцелуй в жаркие губки, очень жаркий, теперь в шейку с левой стороны, как я это люблю… ну и как? чувствуешь уже?›
‹чувствую и еще как… ой›
(Только бы сотрудница, сидящая сбоку, не обратила внимания на мое странное поведение, на то, как я ерзаю на стуле, какие у меня на щеках красные пятна.)
‹тогда двигаемся дальше… спускаюсь к грудной клетке, а там неожиданность: два неподвижно торчащих прыщика, зная, что это возбуждает, языком я продвигаюсь ниже и ниже, до пупка и еще ниже…›
‹о‑о…›
(Я начинаю тереть ногами торчащий, как не знаю что, в хлопчатобумажных трусах затвердевший цилиндрический орган для мочеиспускания.)
‹я забыла, что там ниже пупка, можешь мне напомнить?›
‹…›
‹нет, вспомнила, ниже, кажется, находится… такое сладкое, гм, гм, зависит только, любит ли это мужчина›
‹вот только что с этим делают?›
‹берут пальчиками и совершают чудеса›
(Откуда взялась такая смелость? Ох, придется исповедаться, но ведь один раз в жизни живем!)
‹а я видела еще и по‑другому, не хотел бы? вот только как это сделать через сеть?›
‹картинкой или описать словами›
(Не прекращай, прошу тебя, потому что я уже начинаю тебя любить, нет, правда! Да, да, я действительно всем сердцем люблю ее и обожаю и не расстанусь с ней до самой клинической смерти!)
‹так, может, ты опишешь мне встречу двух разных органов в этот решающий момент, потому что тут я бы уже начинала, но ты, как мне кажется, хочешь еще поиграть, да?›
‹я мог бы тоже начать, чего уж там›
(Что? Что? Я не слышу вопросов сотрудницы, совершенно уже выпав из реального мира. «Что? Нет, у меня нету блокнота», – отвечаю ей, чтоб отвязаться.)
‹напиши, котик, как ты себе представляешь финал›
‹как это как›
(И правда, как?)
‹весь потный, ты падаешь на постель, если это происходит в постели, – потный и усталый, но я лично люблю в ванной›
‹ой, беби!›
(Господи, что происходит с моим мочевыводящим органом!!)
‹кончаю, котик, до завтра, надеюсь, ты не преподнесешь мне какой‑нибудь сюрприз вроде отпуска… никогда бы не простила, целую, целую!!›
Весь день какой‑то вялый, и сам я ошалевший, как муха после зимнего сна, и даже клиенты лишь зудят вокруг, а у меня нет к ним внутренних претензий и упреков, которые нельзя высказывать. А после работы я возвращаюсь домой и яростно мастурбирую в ванной, избавляясь от огромных залежей стресса. До свидания, до завтра, крошка! Ибо все завтра обещают быть сказочно о двух яйцах.
Среда
Мир перестал существовать для меня. Я жажду электронного тепла твоего тела. Жажду умереть в объятьях проводов и датчиков на покрытых гелем висках.
‹кажется, кто‑то обещал мне утром написать?› ‹интересно кто?›
(Поверьте мне, им нравится, когда ты холодно держишь дистанцию, как будто ничего, а между тем ух.)
‹ума не приложу, но кто‑то вчера обещал, ну как после вчерашнего сеанса?›
‹здорово, отлично, как будто заново родился, а не писал, потому что не мог войти со своего пульта и сейчас работаю на месте нашей сотрудницы, поэтому, возможно, играть и переписываться сегодня не получится›
‹вчера было действительно супер ‹‹Плик: garfield04.gif.›››
‹надеюсь, это не было твоей реакцией на наш вчерашний день?›
‹может, да, а может, нет›
(В джифе бешено онанирующий гарфильд04, и в одной из ролей путается мышка, ой, да как же я мог ей это послать? Похоже, я слегка переборщил. Ой, худо, нехорошо.)
‹ну что ж, поздравляю тебя и себя, а что сейчас?›
‹сейчас ничего›
(Даже не отреагировала на это, не оскорбилась! До чего же клевая и пикантная!)
‹что это значит? не могу работать без разговоров с тобой, «…ты, как наркотик…», могу ли я рассчитывать сегодня еще на разговор? у меня есть кое‑что для услады ‹‹Плик: ACD Wallpaper. bmp›››
Ото ты на картинке??›
(Снова картинка, на ней буферастая негритянка энергично орудует между ногами искусственным членом изрядных размеров.)
‹говорила я тебе, что я чернокожая?›
‹колоссально›
(Как зачарованный, смотрю на рисунок. Во дает! Такого я еще не видел!)
‹что, красиво? Симпатично выгляжу?›
‹ну›
‹…›
‹алло, алло›
‹…›
‹ты больше меня не любишь?›
Электричество на миг выключилось, я уж подумала, что не знаю, что со мной станет, если я не смогу разговаривать с тобой, и знаешь, я так давно ждала этих слов, что уже забыла, как они звучат, а ответ на вопрос… я давно уже хотела тебе сказать – люблю»