Надо мотать именно туда, в сторону Пушкино, и там уже подергаться туда‑сюда. Шеф – молодец: уже три года, как организовал резервное местечко, но не стал разглашать адрес, только Сыча недавно свозил.
«Ребята уже там или вот‑вот будут, – решил Брателло. – Хорош бы я был, если б слился из трубы в пустое убежище. Ну не варят на бегу мозги».
Он в самом деле привык сидеть либо в четырех стенах, либо за рулем. Долгое пребывание на ногах как будто нарушало привычный баланс кровообращения, и мозг, по‑видимому, хуже снабжался. К тому же кровищи из раны вылилось прилично; может, хватило бы на бутылку в 0,75.
Вставал вопрос, каким макаром добираться в Пушкино. В битком набитом рейсовом автобусе? Можно было бы пострадать ради дела, но как туда влезть, когда ты с головы до ног в грязи. Постираться в каком‑нибудь ручье? А рука, которой не двинешь, а запах крови? Сам не чувствуешь, а воняет, наверное, за три версты, никакой водой не смоешь.
Менты уже разглядели засохшие капли возле дома, где жил с женой владелец «копейки». Сообразили, что гость явился со свежей раной. Они сейчас могут проверить любой транспорт и по вагонам электрички пройти.
С угоном тачки тоже лучше не связываться. На дорогах сейчас не стоит мелькать ни за рулем, ни пассажиром. Пешком тянуться? Да у него уже сейчас ноги не ходят, а до Пушкино еще ого‑го.
Глава двадцать третья
– Не думайте, что я кинул пару слов на сайт и решил, что дело в шляпе. Ходил к ее дяде, к Андрею Абросимову. Он ведь теперь заправляет вместо брата.
– И как он тебе?
– Такой же, как все. Кроме наличных и безналичных, ничто не волнует. Сидит весь перекошенный от мысли, что придется раскошелиться.
– Ему?
– Да он уже, по‑моему, все там воспринимает как свою собственность.
Обычно Глебу приходилось прилагать определенные усилия, чтобы вытягивать из людей правду. Парень с жиденькой бороденкой и портретом легендарного кубинца на груди отчитывался сам, без понуканий.
Сиверов пытался проанализировать собственное наблюдение: «Может, в правила организации входит честность перед старшими товарищами? Или он просто просек, что я могу помочь подруге, и ему в таком случае плевать, откуда я, хоть даже из ЦРУ?»
– Даша говорила что‑нибудь о своих?
– Конечно. Осуждала отца и мать – сплошное фарисейство, постоянная ложь. Никому не нужное внешнее соблюдение приличий при полном равнодушии друг к другу. Живут на своей планете – рядовые россияне для них вроде племени мумба‑юмба. Я говорил ей, что так нельзя. Осуждать их и жить под одной крышей, пользоваться их грязными деньгами. Самое обидное: она почти решилась, и тут вдруг…
– Не говорила, что у отца есть враги, что ему угрожали?
– Да там у них каждый против всех и все против каждого. Пауки в банке. Ей нет дела до его врагов, его конкурентов. Она живет своей жизнью, предки – своей. В кои веки оказались вместе в одной машине, и на тебе.
– Чего ты хотел от второго Абросимова?
– Хотел предупредить, чтобы не тянул – сразу платил, сколько требуют. Если милиция до них дорвется, может всякое случиться.
– Еще ходил к кому‑нибудь?
– К кому? К самим «борцам с преступностью»? Если б они с бандитами или со «скинами» так успешно боролись, как с нами.
В глазах Ильи светилась абсолютная убежденность в своей правоте – убежденность, которая позволяет горы свернуть. Слепого всегда тревожил отблеск искренней веры в глазах. Верить со всем жаром во что‑то небесное или земное… Лучше не надо. Лучше быть в этом мире холодным, чем горячим. Быть просто верным без лишнего пафоса – присяге, слову, женщине. Все остальное от лукавого.
Скоро в разговоре мелькнул интересный факт. Когда‑то Даша сама собиралась сымитировать собственное похищение.
– Говорила, что родителей можно нагреть. Конечно, они отгорожены от нее стеной, они чужды ей во всех смыслах. Но раскошелятся обязательно.
Для них будет вопросом престижа выкупить собственную дочь. На эти деньги мы могли бы даже издавать журнал. Мне это показалось неправильным. Если бы дело выяснилось, власти облили бы всю организацию помоями. Мы потом вовек бы не отмылись. Не знаю, предлагала ли она эту идею кому‑нибудь еще. Со мной она больше не говорила.
– Но ты бы знал, если б такое замутили?
– И вы бы знали. У нас самодеятельностью не занимаются, особенно со стрельбой. Не знаю, как у вас, у нас здесь обыски каждый месяц. Только и ждут подвести под статью.
* * *
Брателло шел как в бреду по ночному лесу. Сквозь заросли просвечивали то неподвижные огни домов, то движущиеся огоньки трассы. Он очень смутно представлял себе, где сейчас находится и в правильном ли направлении движется.
Все небо было сплошь затянуто облаками, да он и не умел ориентироваться по звездам. Правда, одна половина небосвода отсвечивала оранжевым – это был знак ночного горячечного дыхания огромного города. Зарево вроде бы давало ориентир, но Брателло уже не мог вспомнить, где находится Москва – на востоке или юго‑западе.
Споткнувшись о корень, выброшенный деревом далеко вперед, он упал и тут же заснул. Проснулся от странного треска. Пока он мучительно пытался определить, что это за звук, тот прекратился. Брателло снова провалился в сон и во сне сообразил, что слышал мотоцикл. Он смог даже понять, насколько мотоцикл мог бы быть ему полезен, – во сне ни боль, ни усталость не мешали думать.
Он приказал себе открыть глаза. Встал на ноги, но не спешил выпрямляться в полный рост. Осмотрелся в надежде, что мотоциклист где‑то близко. Никаких признаков живой души поблизости. Но Брателло отчетливо помнил: он слышал приближающийся рокот движка, но не слышал затихающего вдали.
Пригнувшись, он двинулся вперед. Взял чуть правей, потом забрал влево. Он боялся уйти далеко, потерять место, где ему улыбнулась удача, где какой‑то лох свернул на своем «байке» на природу.
Вдруг он увидел у себя под ногами свежий след между деревьями и вскоре заметил впереди небольшую палатку. Мотоцикл стоял рядом.
Из палатки доносился глуповатый женский смех. Потом он затих, сменившись густым сопением. Тихо увести этого коня нечего было и думать. Да и заявления от потерпевших ему не нужны. В первый момент промелькнула мысль привязать обоих к дереву, напихать в рот какого‑нибудь тряпья, чтобы не орали.
Или не усложнять себе жизнь?
Приоткрыв дулом пистолета полог палатки, он увидел крепкую волосатую задницу, ритмично двигавшуюся вверх и вниз. И понял, что выбора нет – этого быка он и здоровый не одолеет.
После выстрела в спину байкер свалился со своей девушки на бок. Его кожаная жилетка была расстегнута, на груди красовалась замысловатая татуировка. Девица застыла в шоке с широко раскрытым ртом. Брателло выстрелил ей в лоб и подошел к мотоциклу. «Ямаха» стояла развернутой задом к палатке, и Брателло не мог видеть, как оттуда вырвался громадный байкер. Он выскочил совершенно бесшумно, как привидение, будто душа его уже отлетела на небеса и тело обрело новую плоть. Но она обладала той же массой и теми же мускулами, что и прежняя. Вцепившись сзади в шею Брателло, байкер стащил его на землю и подмял под себя. Сто с лишним килограммов веса так сдавили грудную клетку, что удушье в трубопроводе показалось райским блаженством.
Но байкер этим не ограничился. Его здоровенные клешни давили и мяли Брателло, как тряпичную куклу. Он пускал изо рта кровавую пену, которая заливала Брателло глаза.
От напряжения плечо яростно жгло, будто его глодал хищный зверь. Запястье правой руки было прижато так сильно, что Брателло не мог воспользоваться оружием.
Собрав силы, он попытался вывернуться. Это удалось лишь отчасти, но Брателло тут же воспользовался преимуществом, ударив байкера коленом промеж ног.
У такого жлоба, которому даже пуля оказалась нипочем, кожа везде должна была иметь толщину в три пальца. Но только не здесь. Лицо байкера исказилось в мучительной гримасе, хватка ослабла. Брателло ударил сильнее.
Противник хрипло и низко взвыл. Вместе с пеной изо рта выплеснулся объемистый кровавый сгусток. Теперь уже и правая рука Брателло избавилась от тисков, к ней начала возвращаться чувствительность.
Ткнув дуло в мощный бок, Брателло выстрелил один раз, другой, третий. Теперь уже байкер отвалился на спину, подергал ногами и затих. Для верности Брателло сунул дуло с глушителем в приоткрытый рот, отстранился как можно дальше, чтобы не запачкаться кровью, и сделал контрольный выстрел.
Теперь надо было избавиться от трупов. Лопатки среди вещей байкера не нашлось, но все равно копать двухместную могилу у Брателло не было сил. Он вспомнил про трубу – можно было бы впихнуть внутрь и кое‑как присыпать землей «очко».
Но ехать обратно, тратить время… Все‑таки он очень далеко ушел. Или нет? Он оседлал «ямаху», чтобы проверить. Оказалось, за полночи он одолел не больше двух километров. Сгонять пару раз туда‑обратно не составит проблем.
Вначале он отвез к старому газопроводу здоровенного байкера, приторочив его к заднему сиденью. Покойник лежал на животе, руки и ноги свисали по разные стороны мотоцикла почти до самой земли, бились по дороге о кочки, корни и стволы.
Съехав в яму, Брателло задним ходом подал мотоцикл к отверстию трубы и с большим трудом пропихнул свою жертву прямо с сиденья в «очко». Вторым рейсом с гораздо большей легкостью он повторил то же самое с подружкой байкера. Залепил отверстие землей, разровнял и отправился в направлении Пушкино.
Мотоцикл в этом путешествии был абсолютно незаменимой вещью. Он позволял быстро перемещаться по любому бездорожью, давал шанс добраться до окраин городка, ни разу не высунув носа на трассу. Если б еще и глушитель у «ямахи» был таким же, как у «TT», ей бы точно не было цены. Но, в конце концов, нет в мире совершенства.
Глава двадцать четвертая
Желание сообщить нечто важное проснулось у Никиты Анатольевича не совсем вовремя. Но Плащ готов был его выслушать. Олигарху повязали на голову платок из плотной черной ткани. Он закрывал глаза и всю верхнюю часть лица вплоть до ноздрей. В этом виде его провели в отдельное помещение, куда зашел следом Плащ, прикрыв за собой дверь.
Узнав по шагам главаря банды, Никита Анатольевич прижал ладонь к груди:
– Я так вам благодарен за понимание. Это очень многое для меня значит.
Возбужденный, дрожащий голос совсем не понравился Плащу. Сейчас ему нужен был не запуганный пленник, а человек трезво оценивающий свои интересы.
– Можно мне сказать? – деликатно попросил разрешения Плащ. – Я передал вашему брату условия обмена. Три миллиона евро. Совсем немного с учетом наших издержек.
Никита Анатольевич словно не слышал суммы выкупа и продолжал гнуть свое:
– Вы не представляете, насколько для меня важна была эта встреча. Именно сейчас…
– Можно я закончу? У нас с ним не было времени для обсуждения способов обмена. Да я и не видел смысла делать это с места в карьер. Я дал вашему брату срок все обдумать, прикинуть варианты, как быстро получить наличку в нужном количестве. Мы должны уважать друг друга и не валять дурака. Мне очень не хотелось бы выслушивать заявления, что сумма слишком велика и вам нужен месяц на сбор. Сумма реальная, и мы должны ее быстро получить.
Неожиданно Абросимов‑старший всхлипнул. Плащ недовольно поморщился: разумный диалог явно не складывался.
– Все давно уже шло к катастрофе. Это я виноват, я давно уже неправильно живу. С какой стати я присвоил себе право управлять людьми? Знаете, сколько у меня подчиненных в головном офисе? А сколько всего людей работает на заводах «Сибстали»?
– Послушайте…
– А сколько мелких акционеров? Все эти люди зависят от меня, они понятия не имеют, насколько я не гожусь, насколько я ничтожен.
«Странная тактика», – удивился Плащ. Никогда еще заложник не занимался самокритикой. Неужели Абросимов в самом деле рассчитывает тронуть таким образом сердце своих похитителей? Неужели ждет, что он, Плащ, разрыдается на груди у пленника и прочувствованно произнесет сквозь слезы: «Идите с миром и да благословит вас Господь».
Конечно, нет – Абросимов грамотный мужик. И не просто грамотный – он волк при костюме и галстуке, иначе бы никогда не свинтил воедино, не опоясал железными обручами, не удержал в руках такую махину, как «Сибсталь».
Плащ даже готов был признать некоторое превосходство бизнесмена. У самого главаря хватает сил только на молниеносный прыжок из‑за кустов. Порода олигархов медленно впивается в добычу. Зато годами не разжимает челюстей, постепенно высасывая кровь.
– Послушай, Никита Анатольевич. Давай‑ка, не будем друг перед другом выкобениваться. Я тебя уважаю, но ты тоже хоть сколько‑нибудь уважай меня и не устраивай здесь реалити‑шоу. Люди мы с тобой разные, у каждого свой бизнес – у тебя большой, у меня поменьше. На сегодня мы партнеры, потому как задача у нас с тобой общая: побыстрее распрощаться.
– Я не могу этим поделиться ни с женой, ни с дочкой. Они просто решат, что я спятил от страха. Я вынужден жить стиснув зубы – никто не готов вникать в мои проблемы. Видели вы когда‑нибудь собаку, которую стукнула машина, но не убила, а только покалечила? Такая собака выходит на проезжую часть, ищет смерти.
– Это себя ты сравниваешь с такой вот псиной? – Плащ искренне удивился. – Лучше скажи честно, сколько ты имеешь каждый день? Нет, каждый час. Не бойся, это ни на что не повлияет. Сумму я уже назвал, и она не изменится ни в большую, ни в меньшую сторону.
– В день, в час… Честное слово, не знаю, никогда не считал. Никакие деньги не стоят этих мук, этого пресса, который плющит каждый день. Кажется, что ты просто заблудился, вышел не на той станции или тебя все принимают за другого. За человека похожего на тебя как две капли воды. И требуют от тебя того, на что способен только он.
Плащ признался себе, что пленнику почти удалось его разозлить. Из‑за черного платка он не видел большую часть лица Никиты Абросимова. И главное, не видел глаз.
Весь этот бред, который он выдает, похож на издевательство. Но вряд ли Абросимов настолько глуп, чтобы затевать бессмысленные и бесполезные игры с огнем. Неужели бьет на жалость? Неужели так низко ставит своих похитителей?
– Слушай, великий страдалец Земли Русской. Если тебе нужен психоаналитик, как принято там, на Западе, я для этой роли не гожусь. Ни образования подходящего, ни воспитания. Выходи на волю, отстегивай деньгу, и тебя вылечат от всех завихрений и мук совести.
– Самообман. Это все равно что накладывать румяна на больного раком.
– Тьфу‑тьфу‑тьфу, постучи‑ка три раза по дереву.
Никита Анатольевич поднес руки к лицу. В первый момент Плащу показалось, что заложник хочет сдернуть черную косынку, но тот обхватил голову руками.
– Вижу, ты сегодня не в настроении. Давай отложим разговор, – Плащ не знал, что можно сказать, чтобы поднять пленнику настроение.
– Не возвращайте меня в камеру. Не хочу, чтобы жена с дочерью меня таким видели.
– Какая камера? – почти обиделся Плащ. – Думай, что говоришь. Доведется посидеть – сравнишь. Хотя вам, олигархам, и там тепличные условия создают.
– Извиняюсь. Я просто оговорился. Если можно, я хотел бы побыть в одиночестве – хотя бы до завтра.
– Ты меня тоже извини, но здесь не гостиница с отдельными номерами на каждом этаже. Можем тебе предоставить помещение: стены, пол, потолок – ни сесть, ни лечь. Дадим ведро с крышкой в качестве параши.
– Я согласен, – торопливо кивнул бизнесмен.
«Может, он рассчитывает перебраться в другую, не подготовленную к содержанию комнату? – промелькнуло в голове у Плаща. – И попробовать оттуда сделать ноги? Такой запросто наплюет на жену и дочь, бросит их одних. А потом скажет: вот вам лимон за двоих; хотите – берите, не хотите – оставляйте себе, делайте с ними что хотите».
– Согласен? Даже в подвальное помещение?
– Еще лучше. Я согласен. Спасибо, что не прогнали меня сразу.
Сам Плащ, имей он жену и дочь, вряд ли смог бы бросить их на произвол судьбы. Да, он преступник, убийца, но все равно Плащ считал Абросимова циничней себя. Он никогда еще не имел дела с крупными воротилами и смотрел на них примерно так же, как командир взвода «солдат удачи» смотрит на обрюзгших, отечных генералов в лампасах.
Этот генерал может одним росчерком послать на верную гибель сотню тысяч солдат или приказать подвергнуть бомбардировке жилые кварталы города. А волку‑наемнику трудно себе представить, смог бы сам он отдать такой приказ или нет.
– На досуге подумай, как быстрее снять наличку. Если твой брат не сообразит или сделает вид, что не сообразил, я должен ему подсказать с твоих слов варианты. Не забывай: мы с тобой в одной лодке и интерес у нас общий.
* * *
Глеб не раз убеждался: важна каждая мелочь, все, что имеет отношение к нужному человеку. Любая ничтожная на первый взгляд деталь может оказаться главной.
В разговоре Илья упомянул о концертах классической музыки – их устраивала у себя в загородном доме одна из немногих семей, с которыми чета Абросимовых поддерживала отношения.
В семнадцатилетнем возрасте Даша однажды по совету отца решила приобщиться к высокой культуре. Она как раз впервые услышала рок‑обработку известной классической мелодии, и ей вдруг показалось, что эта самая классика вовсе не «полный отстой».
Даже спустя три года она плевалась, с возмущением вспоминая при Илье тот давний концерт. С одной стороны кучка сытно отобедавших людей – строят из себя великих знатоков и ценителей. С другой – нанятые и доставленные за город музыканты, струнный квартет. Презирают слушателей за их невежество, но за деньги все сыграют – хоть гопака, хоть «Мурку».
Вначале Глеб пропустил этот мелкий эпизод мимо ушей, потом он понял, что концерты проводились достаточно регулярно. Не мешало бы поближе взглянуть на тех, с кем Абросимовы дружили или делали вид, что дружат.
Глеб прекрасно помнил, кого перечислил жизнерадостный репортер Корш. Михаил Левитин, глава представительства банка «Da Vinci» в Москве; Юрий Потапов, бывший гендиректор крупного авиастроительного предприятия, с недавних пор заместитель министра; Генрих, он же Гена, Аствацатурян – один из столпов гостиничного бизнеса Москвы и Киева. Кто из них устраивал вечера? Все ли, кого перечислил репортер, любят классическую музыку?
Глеб еще раз связался с Коршом, попросил навести справки. Оказалось, очередной концерт должен вот‑вот начаться.
Глеб взял напрокат полный комплект – фрак, сорочку, «бабочку» и черные туфли. Он не был уверен, что успеет вовремя, но решил попробовать. Если пропустить сегодняшний концерт, следующего придется ждать недели две, а то и месяц. За это время, как говаривал Молла Насреддин, «либо хан умрет, либо ишак сдохнет».
В километре от места назначения микроавтобус с музыкантами подрезало авто с игрушечным скелетиком за лобовым стеклом. Резко затормозив, Корш стал щелкать аппаратом с мощной вспышкой, которая позволяла разглядеть в салоне музыкантов.
– Совсем уже оборзел! – отправленный за музыкантами водитель выскочил наружу, кипя от возмущения.
Разобраться с журналистом ему не удалось, зато неизвестный во фраке использовал краткий миг, чтобы попасть внутрь салона. Музыканты – в этот раз их было шестеро – вытаращили глаза на его крепкую, туго затянутую воротничком шею и широкие плечи.
– Проверка бдительности, – ответный взгляд из темноты блеснул стальным отливом. – Я выдаю себя за седьмого, вы, если что, подтверждаете. Охранники обязаны обнаружить у меня при досмотре муляж и среагировать по всем правилам.
Он дал потрогать старшему из музыкантов пластиковую имитацию «TT», специально прихваченную с собой для убедительности.
– А дальше? Мы ведь не репетировали вместе, не сыграны, – осторожно заметил кто‑то.
– Да я вообще не умею играть. Хотя музыку очень люблю, особенно оперную.
Корш тем временем ретировался, и водитель, ругаясь на чем свет стоит, вернулся на место. Под впечатлением от наглой выходки светского репортера он не заметил Сиверова, засевшего в дальнем конце неосвещенного салона.
По приезде он стал возмущенно пересказывать историю двум охранникам. Требовал сопровождения, чтобы в следующий раз не ограничиваться словами, а выставить более весомый аргумент – хотя бы машину наглецу перевернуть.
Музыкантов никто не встречал восторженными аплодисментами у «парадного подъезда». Их подвезли к заднему входу и стали бегло, чисто формально ощупывать.
– Погодите, вас же шестеро.
– Сегодня семеро, – вяло, без особого энтузиазма пробормотал старший по возрасту, длинный и худой музыкант с роскошной, сверкающей проседью шевелюрой.
Возможно, он и не стал бы подпевать незнакомцу, но Сиверов стоял рядом с ним, держа в руке футляр.
– Открывай, – пренебрежительно бросил ему охранник, даже не взглянув в лицо.
Убедившись, что в футляре скрипка, он деловито ощупал Глеба с головы до ног и кивнул, позволяя пройти. Муляж пистолета он, конечно же, не обнаружил: показав его музыкантам, Сиверов почти сразу же незаметно выбросил игрушку в приоткрытое окно.
Как и все предыдущие, этот концерт происходил в загородном доме Михаила Левитина. Глеб по привычке сразу же начал запоминать внутреннюю планировку. Слышались приглушенные голоса, но музыкантами пока никто не интересовался – им предоставили возможность рассаживаться и настраивать инструменты.
– Ну и как вы дальше собираетесь действовать? – с искренним любопытством спросил у Глеба виолончелист.
– Все будет хорошо, – заверил Сиверов.
Глава двадцать пятая
Сняв струны одну за другой, он натянул вместо них куски простой лески, которые не должны были издать ни звука. Такую подмену могли заметить только с близкого расстояния. Глеб был уверен, что никто из слушателей не заподозрит в его скрипке создание Страдивари или Амати и не станет рассматривать ее во все глаза.
– Вот вам и охрана, – небрежно заметил он музыкантам. – Неизвестно за что зарплату получают.
Меняя струны, он не сидел вместе с другими, а стоял у притворенной двери. Отсюда слышны были не только разговоры, но и позвякивание столовых приборов. Говорили, конечно, о самом свежем происшествии, и, похоже, гости явно собрались в полном составе не так давно.
– Три дня мы вообще никуда не ездили, – сообщил приятный женский голос. – Я даже на работу Гену не хотела отпускать. Правда, он меня, по своему обыкновению, не послушал.
– Пришлось с самого начала ее успокаивать, объяснять, что это не революция и не массовая охота на нашего брата, – прозвучал мужской голос с легким акцентом.
– Честно говоря, я до сих пор не могу прийти в себя, – вступил третий голос. – Как представишь их там… Даже если все благополучно закончится, после такого стресса нужен годичный курс реабилитации.
– Только где его проходить?
– По крайней мере, не здесь. Мне кажется, важно и климат сменить. Лучше всего санаторий в горах.
– Рано об этом говорить, надо еще выкарабкаться живыми и невредимыми.
– Уму непостижимо. Любая из наших семей могла оказаться на их месте…
– Я о своей охране лучшего мнения. Они бы не повели себя так бездарно. Не знаю, как все было организовано у Никиты, но я боюсь, он отдал кадровую политику кому‑то на откуп.
Настраивая инструменты перед выступлением, музыканты старались не издавать слишком громких звуков, чтобы не побеспокоить участников трапезы в соседней комнате. Поэтому Глеб мог слышать голоса вполне отчетливо.
– Кто в состоянии работать у себя самого начальником отдела кадров? Хочешь не хочешь, он большинство вопросов должен передоверять. Суть управления в делегировании полномочий.
– Есть служба безопасности компании, есть личная охрана. Надо разделять две эти вещи. Никита этого не делал.
– Предлагаю немного отвлечься. Все мы тяжело переживаем за Дашу, Ольгу и Никиту. Лично мы дома ни о чем другом говорить не в состоянии.
– У нас то же самое.
– Нужно сделать над собой усилие, перевести дух. Поверьте, это не кощунство. Вместе всплыть на поверхность и глотнуть воздуха, перед тем как снова погрузиться в беспокойство и тревогу.
– Вот у Абросимовых такой возможности нет.
– Ну хорошо. Давай сейчас из солидарности добровольно передадим себя в руки той же банды. Правда, их не так просто найти. Но можно поместить объявление в газете: «Будем ждать вас ночью в таком‑то месте, без охраны, с сухим пайком на первые два дня».
– Можно довести до абсурда и высмеять все, даже самые святые чувства.
– Да я не смеюсь. Я расстроен больше тебя. Потому я и хочу отвлечься, что принимаю это дело очень близко к сердцу. Им там очень плохо, очень трудно. Но нашей вины в этом нет.
– Я «за». Давайте постараемся поговорить о чем‑нибудь другом.
Разговор со скрипом переключился на чью‑то свадьбу, на покупку кем‑то из общих знакомых дома в Испании. Глеб обратил внимание, что музыканты уже расселись, а для него не хватает стула. Сидячих мест для слушателей было тоже шесть. «Три супружеские пары, – прикинул Глеб. – Все заранее рассчитано». Пришлось покинуть зал с колоннами – крохотный по сравнению с концертными залами, но очень внушительный для частного дома. Постаравшись никому не попасться на глаза, он отыскал для себя стул и уселся во второй музыкантский ряд.
– Проверка еще не закончена? – спросил его сосед‑виолончелист с черной бородкой‑эспаньолкой. – По‑моему, уже понятно, что охрана опростоволосилась.
Глеб кивнул со сдержанной улыбкой, но счел нужным уточнить:
– Подожду еще немного. Может, они еще почуют неладное.
Зажав свою немую скрипку между левым плечом и подбородком, он несколько раз взмахнул над ней смычком.
– Вот как надо, – обернулся к Глебу один из трех скрипачей, осторожно поправив руку.
Слушатели друг за другом входили в зал. Кто‑то с бокалом в руках, кто‑то с сигаретой и чашкой горячего кофе. Глеб попробовал прилепить фамилии к мужчинам, разобраться с супружескими парами. Но главное его внимание все‑таки было обращено на самого себя, на свое соответствие образу музыканта.
На всякий случай он готовился к тому, что в нем опознают новое лицо, зададут вопрос. Но подтвердилось другое предположение: личности музыкантов никого не интересовали, вызывали не больше внимания, чем детали интерьера.
Женщины с обычным для них вниманием к мелким деталям иногда задерживали взгляд на грифе контрабаса, на застывшем в готовности смычке. У одной, высокой, с признаками подтяжки на лице, внимание переключалось на круглые очки левого из скрипачей, у другой, с бриллиантовыми серьгами, – на серебристую седину скрипача справа. Но разглядеть человека за россыпью характерных мелочей не старался никто.
Мужчины тем более воспринимали камерный ансамбль просто как источник звука. Один смотрел в потолок, другой в бокал, третий, занятый своими мыслями, таращился в пустоту.
Программа была продумана и заказана соответственно обстоятельствам. Понятно, что веселых вальсов и мазурок она не могла в себя включать. Но нагнетать атмосферу исполнением траурных маршей и реквиемов хозяину дома тоже не хотелось. В результате выбор был сделан в пользу серьезной, непростой для восприятия музыки. Даже будучи знатоком и любителем классики, Глеб с трудом улавливал нить музыкальной мысли.
Впрочем, сложность очень помогла «скрипачу»: исполнение ритмичной музыки вроде вальса требует синхронности в движениях смычков, и ее отсутствие мгновенно бросилось бы в глаза.
Никто не слушал музыку самозабвенно и сосредоточенно, отрешившись от всего земного. Время от времени возникали разговоры вполголоса, общая беседа раздробилась на крохотные междусобойчики. Острота сиверовского слуха, конечно, уступала остроте зрения, но все же ему удавалось кое‑что расслышать.
Сам он с непроницаемым видом вел свою воображаемую партию, но в общем звучании шести инструментов неподготовленному слушателю очень трудно было понять, что седьмой молчит.
Глеб не думал, что из разговоров сможет узнать нечто особо важное, получить ключ ко всему делу. Он хотел для начала оценить немногих знакомых семейства Абросимовых, почувствовать их отношение к событию, уловить возможный подтекст.
Волей‑неволей разговоры снова возвращались к главной теме. Женщины большей частью пытались представить себе состояние пленников, гадали, как обращаются с ними похитители, насколько велика реальная угроза жизни. Мужчин больше интересовала сумма выкупа, они прикидывали, сколько может собрать Андрей Абросимов за несколько дней.
– Я виделся с ним вчера: выразил сочувствие, предложил помощь. Ему, конечно, не позавидуешь. Ни одну часть имущества брата он не имеет права продать без доверенности.
– Покупателей в таких случаях тоже не просто найти. Допустим, он захочет по‑быстрому, за две трети цены продать дом. Сам Никита не особо его любил, потеря дома больше расстроит Ольгу – это она вложила кучу сил и средств в ландшафтный дизайн, в редкие растения. Не суть важно… Допустим, найдется способ юридически оформить сделку, но не так уж много людей захотят наживаться на чужом несчастье, покупать этот дом с выгодой для себя.