Базовые психические процессы 9 глава

В городе Магнитогорске начало перестройки ознаменовалось серьезным социально-экологическим кризисом. Построенный для обслуживания крупнейшего металлургического комбината го­род был настолько загазован выбросами чугунолитейных и стале­плавильных печей, что, почувствовав послабление прописного режима, жители стали разъезжаться в экологически благополуч­ные регионы, и для промышленного гиганта отток кадров стал

f Камю А. Миф о Сизифе. Сочинения. М., 1989. С. 398. 206

вопросом сокращения производства. Прежние административ­но-командные и вербовочно-призывные методы более не дейст­вовали. Местные средства массовой информации тоже обеспоко­ились, поскольку было понятно, что сокращение производства на металлургическом комбинате приведет к финансовой катастрофе города. Можно было сделать ставку на мифологические тексты (Ваши отцы и деды построили этот замечательный завод, здесь их могилы, здесь ваша малая родина и т.п.). Можно было сосредото­читься на убеждающих публикациях (Стоит только модернизиро­вать производство и экология улучшится, а при сокращении про­изводства не будет денег на модернизацию и т.д.). Можно было обратиться к прагматическим интересам (Комбинат обеспечит приток товаров, разовьет сеть услуг, зарплата будет повышена и т.п.). Можно было сосредоточиться на гедонистических ожида­ниях (Будут проведены праздники города и комбината, станут постоянно приглашать столичных артистов, расширят сферу до­суга и развлечений и т.п.). Но сразу же стало ясно, что на все эти ухищрения читатель вряд ли даже обратит внимание. И тогда было решено вводить рубрику: «Земля за чертой Магнитогорска». Направленность ее определяли публикации о тех, кто уехал в другие места и устроился там счастливо или неудачно. Цель — подчеркнуть возможность свободного выбора местопребывания в стране и продемонстрировать, что ответственность за это падает на самого выбирающего. Основное внимание уделялось фактоло­гической информации о положении дел в других регионах, вклю­чая цены на жилье и основные продукты, коэффициент зарпла­ты, уровень безработицы, состояние окружающей среды, полити­ческие прогнозы и перспективы. И все это в честном сопоставлении с условиями Магнитогорска. Рядом размещались сообщения о выпуске новой продукции в бывших оборонных це­хах, внедрении новых технологий, природоохранных программах, гастролях заезжих звезд и т.п. Не для того, чтобы кого-то отгово­рить или сагитировать, а для предоставления информации насто­лько полной, насколько это возможно, чтобы каждый делал вы­бор сам, но в ясном знании и под собственную ответственность. Внешне все продолжалось по-прежнему. Кто-то уезжал, кто-то оставался, кто-то возвращался. Но характер разговоров об этом переменился. Не стало ажиотажа, пресеклось модное поветрие.

«Вечерний Котлас», частная газета провинциального города в Архангельской области, перед выборами в Государственную Думу (1999) отказалась зарегистрироваться в качестве официального канала, предоставляющего свои страницы для агитационных вы­ступлений любых партий и кандидатов. «С какой стати, — объяс­няла читателям свою позицию редакция, — частная газета, со-

зданная издателем на свой страх и риск, на свои кровные, дол­жна публиковать измышления политиканов, которые, придя к власти, газету закроют. Мы не намерены публиковать агитацион­ные материалы на газетной площади, оплаченной читателями. Закон позволяет кандидатам выступать не только в периодиче­ских изданиях, но и в листовках. Их Вам и принесут наши рас­пространители газеты»¹². Позиция беспрецедентная. Газета по­шла на конфликт с местными администраторами и политиками, избирательной комиссией и особо активными читателями. Более того, она отказалась от возможности подзаработать на «заказных» публикациях и расширить тиражи, освещая межпартийные скан­далы (а это важные статьи дохода для всех редакций в пору все­общей борьбы за электорат). При этом газета вовсе не собиралась помалкивать. И в последний день избирательной кампании на ее страницах вышли материалы, которые не призывали голосовать ни за одного из кандидатов, ни за одну из партий, но давали не­лицеприятную информацию обо всех, начиная от старинных коммунистов: «КПРФ как она есть...» — до новоявленного «Мед­ведя»: «Министр в чрезвычайной ситуации...» В том же номере публиковался и обзор предвыборной телепублицистики с конк­ретными примерами предвзятой и навязчивой пропаганды, чтобы вызвать здоровое недоверие к профессиональной политической журналистике¹³.

Хотя в масштабах страны не существенно, как в итоге прого­лосовали жители Котласа, принципиально важно, что они имели независимый информационный канал, противостоявший «гряз­ным избирательным технологиям». До сих пор «беспартийность» журналистики считается теоретически невозможной и экономи­чески провальной. Притом все понимают, что без этого журнали­стика не сможет быть ни независимой, ни общественно полез­ной. Журналисты «Вечернего Котласа» создали убедительный прецедент, что эмансипация газеты от «грязных избирательных технологий» не только практически осуществима, но даже эконо­мически выгодна, потому что, пробудив дух солидарности в про­двинутой аудитории, привела к увеличению тиража издания и расширению притока рекламы.

Аудитория всегда по достоинству оценивает, если журнали­сты не только апеллируют к самотрансценденции читателя, но и сами ведут себя как самоактуализирующиеся личности. При этом с полным презрением относится к заказной патетике, которую, как шило в мешке, все равно не удается утаить. И тогда вся ко-

'2 Вечерний Котлас (Архангельская обл.). 1999. 19 нояб.

¹³ См.: Путеводитель избирателя // Вечерний Котлас. 1999. 17 дек.

невская рать «подручных партии» со всеми своими газетами и Крошюрами, студиями и каналами ничего не могут поделать с диссидентским самиздатом, и официальная идеология рушится, jjax карточный домик. Этот великий закон массовой коммуника­ции в переломные эпохи обнаруживает себя с неожиданностью землетрясения. Но действует он всегда и везде. Проявления его не обязательно возвышенны, однако требуют самого серьезного к Vce6e отношения. Вот, к примеру, заметки на обороте анкеты, вы­теснявшей читательские предпочтения подписчиков, которую рас­пространяла газета «Российские вести» в 1993 г.: *' f, «Симпатии и антипатии газеты явно прослеживаются. Хоте-ч';лрсь бы просто информации, а не мнений конкретных авторов о ^свершившихся событиях. У меня есть свое мнение, я способен УсЦМ делать выводы. Тон материалов первой полосы бестактен. Вы.мобите Правительство, оно вас кормит — любите его. Вас раздра­жает Верховный Совет, это ваше дело. Я считаю, что и тех, ^других следует во главе с Президентом и Председателем отпра­вить как можно дальше — пусть "грызутся". Пусть будет сувере­нитет личных мнений, а газета дает информацию к размышле-ttuo. Мы не дураки и в состоянии отличить плохое от хоро­шего»¹⁴.

Нелицеприятность подписчика, который в графе «Род заня­тий» подчеркнул помету «Предприниматель», сама по себе очень ^конструктивна. Характерно, что далее он предлагал газете ввести Шарику «Исполнительная власть и закон», словно предвидел раз-|рушительную вакханалию приватизационных метаний министров 'Щ: советников Ельцина. Острота реакции читателя, если вдумать-|$я, тем и накалена, что из-за политической перебранки журнали­стов достойная перспектива не прорисовывалась и его предпри­нимательская деятельность утрачивала сколько-нибудь высокий 4$мысл. Человек вообще включается в массовую коммуникацию ради момента трансцензуса, даже когда он этого не осознает, даже когда он намеревается только забыться или «оторваться». Иначе смысл событий приходилось бы искать мучительным ме­тодом разрозненных проб и ошибок. И если в острой коммуни­кативной ситуации журналистика на уровень трансцензуса так и $е выходит, она многих и многих подталкивает к психическому Ярыву. Самоактуализирующиеся личности и в таких условиях рпособны осмыслить явление и выразить ценностное отношение. Благодаря им и аудитория в состоянии собственными силами йреодолеть внутреннее смятение. Но какова роль журналистики,

¹⁴ Архив Психологической службы газеты «Российские вести». 1993.

когда аудитория работает как бы вместо mass-media и вопреки им? Об этом даже классные журналисты вспоминают подчас слишком поздно.

Программа «Времена» (ОРТ) собрала в студии журналистов, освещавших трагические события, связанные с гибелью подвод­ной лодки «Курск», а также председателя правительственной ко­миссии и командующего Северным флотом для обсуждения взаи­модействия прессы и армии. В заключение полуторачасовой дис­куссии, в ходе которой становилось просто неловко за бессмыс­ленный информационный напор на фоне национальной траге­дии, ведущий В. Познер вдруг стал зачитывать отрывки из старой американской газеты о катастрофе подводной лодки США «Трешер»:

«Невозможно, говоря о "Трешере", не вспомнить в ту же се­кунду всю финальность и все одиночество конца, когда судно умирает на дне морском. Невозможно не восхищаться теми, со­вершенно особенными, людьми, которые готовы принять на себя такой риск. Страна может гордиться и быть благодарной, что сто­лько ее молодых, здравых и устремленных вперед мужчин так по­нимают свое место в жизни и так оценивают благополучие своей страны, что они, объединив свое мастерство, готовы бросить кол­лективный вызов могуществу моря»...

После такой патетики стерто и дежурно, как привычная по­луправда, прозвучали дальнейшие фразы опытного телеведущего, что «у нас-то не очень нашлись» подобные слова для моряков «Курска», что журналисты «порой больше думали о себе, о том, как мы выглядели, как мы сказали» и т.п. На самом деле все куда хуже. Ведь высокие слова были сказаны. Английские журналисты писали, что «восхищаются мужеством русских моряков», кото­рые, погибая, стали прежде всего заглушать атомные реакторы, чтобы не допустить экологической катастрофы. Но патетическая оценка не получила резонанса в отечественной прессе. Наши журналисты искали только, кого бы обругать или оплакать. Даже там, где надо бы понять и поддержать. Они провоцировали нер­возные реакции министров и адмиралов, тиражировали сцены от­чаяния, крупным планом подавали клинические проявления ис­терии, сами доходили до состояний, требующих психологической реабилитации... Но никто и не попытался объяснить или хотя бы понять, почему гибель атомной подводной лодки в Ледовитом океане повергла в безысходное отчаяние население огромной страны? И каким образом это смятение и эту боль преодолевать в обществе, социальные ценности которого приведены в состояние хаоса? Об этом пришлось думать самой аудитории. И каждый

К сделал свой выбор. Одна из родственниц погибшего на «Курске» * моряка снялась в зарубежном фильме, где все повторяла, как жа­леет она, что не удалось ей прорваться к командующему флотом и «сорвать с него адмиральские погоны». Другая, узнав, что из фонда пожертвований в помощь родственникам выделена сумма на закупку книг журналистских публикаций о катастрофе «Курска», заявила, что они оскорбительны для погибших, и по­требовала ввести общественный контроль за расходованием со­бранных средств. Одни стали говорить, что высокие денежные компенсации семьям погибших были назначены только потому, что пресса «набросилась на президента». Другие стали подавать заявления в военно-морские училища, где резко вырос конкурс j на «подводные факультеты». Одни в той или иной степени следо-:•';' вали в русле mass-media, другие — шли наперекор. Ответ находи-ч! ли те, кто искал его в себе.

...Президент Путин во время интервью ОРТ, РТР и «Незави­симой газете» как-то мимоходом высказался в том смысле, что в дни трагедии с «Курском» в России каждый чувствовал беспо­мощность и отчаяние, словно сам оказался на аварийной лодке, которой уже нечем помочь. Этот образ можно считать примером трансцензуса. И прежде всего потому, что в нем фиксируется I объективное психоисторическое состояние общества (каждый чувствовал беспомощность и отчаяние) и одновременно личное ■' переживание, требующее экзистенциального выбора от каждого в меру его ответственности перед всеми и перед самим собой. Ка­кой выбор воспоследовал, можно судить по тому, что на горест-| ной встрече с родственниками погибших, где психологическую ^s помощь пришлось оказывать даже некоторым журналистам-ин-t тервьюерам, было обещано любой ценой поднять «Курск» со дна f моря. (А в прессе сразу заговорили, что это только для успокое-ii ния взвинченной аудитории, а потом будет спущено на тормо- 'р зах.) И еще по тому, что водолазные работы пошли своим чере-| дом при всех рисках и затратах. (А в прессе муссировалось: это, мол, чтобы спасти военные секреты; это, мол, неразумно, и доро-*' го, и противоречит чувствам некоторых родственников...)

...Принимая в Махачкале посмертную награду погибшего на | «Курске» мужа, вдова инженера М. Гаджиева бесхитростно рас­крыла свой путь самотрансценденции. «Говорят, надежда умирает ^ последней, — сказала она, — но любовь и память не умирают ни­когда. Ты всегда с нами, Мамед!» (Поразительно, но этот эпичес­ки выраженный трансцензус в телерепортаже РТР был просто вырезан, чтобы осталось время переспросить вручавшего орден

адмирала Куроедова, не переменил ли он свое мнение о столкно­вении «Курска» с чужой субмариной.)

Совершенно несущественно, что на самом деле думали жур­налисты, какие ставили перед собой цели и в какой степени их достигали. Они оказались не на высоте требований момента, за­просов аудитории и собственных внутриличностных потенций. Великий закон массовой коммуникации действителен не только для личности читателя, но и для личности журналиста. Чтобы со­ответствовать самотрансцендеции реципиента, коммуникатор должен стать самоактуализирующейся личностью. И хотя это условие не каждому под силу, его надо понимать и помнить. Классные журналисты всегда высмеивали цинизм как признак творческого бесплодия. А Генри Менкен, с чьим именем связана целая эпоха в журналистике, дал этому явлению точный и острый диагноз: «Циник — это тот, кто, почувствовав запах цветов, начи­нает озираться в поисках гроба» (1935). Суть в том, что по изна­чальному бессознательному посылу творчество-в-процессе-ком-муницирования устремлено к самотранценденции как к некоему духовному пределу. Поэтому, как сформулировано у безупречно­го стилиста М.А. Булгакова: «Правду говорить легко и приятно» (1966). Это знает каждый выступавший в прямом эфире. А кос­ноязычие начинается там, где возникает страх быть «неверно по­нятым», или неспособным «провести линию», или чего другого, о чем, собственно, и говорил И. Клямкин в знаменитом очерке «Почему трудно говорить правду?» Получается, что трансцензус смысловыявляющего текста обратным светом проникает в глуби­ну личных проблем и перспектив самого журналиста, открывая читателю уровень доверительности контакта, а автору — пути и способы самоактуализации. Это кардинальный момент, которому следует уделить дополнительное внимание.

Понятие массовая коммуникация не чисто количественное. Коммуникация становится массовой, если обеспечивает частоту обращения в социуме, глубину переживания людьми и этичность использования в групповом поведении мифем, идеологем, конст­руктов, инстигатов и других рече-мыслительных образований коллективной психики. Какие бы исторические и технологиче­ские формы ни принимали mass-media и какие бы артефакты ма-нипулятивного воздействия ни потрясали общество, великий за­кон массовой коммуникации оставался в силе. Так же как в силе сохранялся главный принцип социального взаимодействия, во всех цивилизациях осмыслявшийся практически одинаково:

«Не делай другим того, что нежеланно тебе самому» (Упани-шады, Индия, VII в. до н.э.).

«Нужно одинаково любить себя и других людей» (Мо-цзы, Китай, V в. до н.э.).

«Следует вести себя с другими так, как хотелось бы, чтобы они вели себя с нами» (Сократ, Греция, IV в. до н.э.).

Различия тут настолько тонкие, что любое сравнение пока­жется предвзятым. Но в XX в. выдающийся психолог Эрик Эрик-сон переформулировал древнюю максиму: «Поступай по отноше­нию к другим так, чтобы это придавало новые силы не только им, но и тебе самому!» (1958). Трансцензус как раз такая ре-че-мыслительная единица, благодаря которой журналист не толь­ко читателя, но и себя самого ставит перед высшими ценностями бытия. Тем самым не только читатель возвышается до порога са-мотрансценденции, но и укрепляется идентичность личности са­мого журналиста. Смысловыявляющий текст, таким образом, не только дает возможность читателю сделать самостоятельный, прямой и ответственный выбор, но и позволяет журналисту вый­ти на такой профессиональный уровень, где никто не рискнет подвергнуть сомнению ни его адекватность, ни его порядочность. Журналисты, для которых этот тип текста становится основным, добиваются непреходящего успеха, неувядающего творческого долголетия, завидной крепости духа. Их взгляды и позиции, разу­меется, тоже не лишены субъективизма, но они всего ближе пси­хоисторическому состоянию общества. И потому лучшие из них становятся «властителями дум», «совестью нации», «патриархами прессы», накладывают отпечаток своей личности на публицисти­ку и задают ритм мышления и поведения огромного числа людей, как, например, Илья Эренбург (1891—1967) или Уолтер Липпманн (1889-1974).

Перечисленные выше восемь условий формирования смыс­ловыявляющего текста могут показаться перечислением идеаль­ных принципов идеальной журналистики. На самом деле так оно и есть. Но в устремленности к идеалу есть и благо, и опасность. Самотрансценденция дает человеку ощущение внутренней силы и свободы. А это может превратиться в самодовлеющее пережи­вание, приятное само по себе, как эйфория. Тогда, вполне сохра­няя свои высокие духовные качества, человек нереалистично оце­нивает возможности духовного взаимодействия, возлагая на лю­дей слишком большие ожидания. И это может привести и к жи­тейским неудачам, и к подлинным трагедиям, когда доходит до пограничных ситуаций. Тому можно найти массу примеров во все времена, потому что самотрансценденция присуща человеку изначально. Но может быть самый показательный — история ан­тичного стоика Сенеки (ок. 4 г. до н.э. — 65 г. н.э.). Он учил, что

к добродетели следует стремиться только через самое же доброде­тель и в целях только ее же самой, что человек может отрешиться от страстей и презреть смерть. Так он и жил. Но его ученик и воспитанник, будущий император Нерон, вырос беспутным зло­деем. А его хладнокровное самоубийство по приказу императора, облыжно обвинившего своего учителя в государственной измене, было истолковано как слепое послушание. Возможно, в том и состоит парадокс свободы воли, что от человека, отвергающего самотрансценденцию, следует ждать чего угодно. Это в полной мере относится и к самому журналисту, и к журналистике как со­циальному явлению. Поэтому важно продумать, как данный па­радокс проявляется в массовой коммуникации и как влияет на само творчество-в-процессе-коммуницирования.

А.С. Пушкин в трагедии «Борис Годунов» создал, можно ска­зать, идеальный образ коммуникатора, который ведет свою хро­нику, «добру и злу внимая равнодушно». Но гениальность Пуш­кина проявилась еще и в том, что в его произведении именно под влиянием бесстрастной летописи Пимена Гришка Отрепьев объявляет себя спасшимся от гибели сыном Ивана Грозного и ввергает Россию в первое в ее истории Смутное время... Устра­шающая модель «действенности и эффективности»! Но в том-то и дело, что в XX в. она стала универсальным паттерном инфор­мационного поведения. Современный человек (при некотором сосредоточении внимания) способен выделять в сообщениях то, что значимо для него лично, а затем принимать решения в собст­венных интересах. И все большее число людей и все чаще посту­пает именно так. Увеличивает ли это число самозванцев и само­выдвиженцев, убедительной статистики нет. Но вот что сущест­венно. С. Московичи разделяет два типа массового реципиента: Homo simplex (от лат. — простой, цельный, внутренне непроти­воречивый) и Homo duplex (от лат. — внутренне противоречивый, двойственный, даже двуличный). Согласно Московичи, Homo simplex — доверчив, податлив на манипуляцию и даже «обречен на тоталитаризм», a Homo duplex — скептичен, как говорится, себе на уме, способен противостоять манипуляции и даже «отвер­гнуть тоталитаризм»¹⁶. Пока Homo simplex в подавляющем боль­шинстве, тексты массовой коммуникации действенны и эффек­тивны (в привычном значении термина) еще и потому, что резо­нируют либо в коллективном бессознательном, либо в идеологии, либо в общественном мнении, либо в шоу-бизнесе... Но если

¹⁵ См., в часта.: Краснов П.Н. Луций Анней Сенека, его жизнь и философская деятельность. СПб, 1895.

¹⁶ См.: Московичи С. Век толп. М., 1998.

Т

i

Homo duplex накапливаются в аудитории до своего рода критиче­ской массы, то парадокс свободы воли становится фактором со­циальным, а действенность текста оборачивается хаосом эффек­тов. Тогда даже Homo simplex реагируют, что называется, как бог на душу положит, и непредсказуемые бумеранг-эффекты разры­вают массовую коммуникацию, раздробляют ее на массу сепарат­ных информационных взаимодействий. Раздробление массовой коммуникации можно очень убедительно описать как начальную стадию смутных времен во все века и у всех народов. Но не ме­нее обоснованно можно увидеть в ней и торжество идейно-поли­тического плюрализма, а можно вообще возвести в идеал инди­видуальной независимости и личной свободы. Однако и в том, и В другом, и в третьем случае открытым остается вопрос, что же все-таки предохраняет личность от маниакальности, пресекает плюрализм у предела общественного интереса, останавливает у последней черты маховик смутного времени? А иногда-таки не предохраняет, не пресекает и не останавливает? Это, конечно, вопрос из числа «проклятых». На прямые ответы рассчитывать не приходится. Но некоторые разработки и суждения показательны именно своей недоговоренностью.

Авторитетный исследователь духовных течений XX в. Э.Ю. Соловьев¹⁷, обращаясь к творчеству М. Хайдеггера, самого, пожалуй, «темного» из философов-экзистенциалистов, находит в фундаментальном труде «Бытие и время» (1927) «романтизм, отказывающийся от привычек богемно-элитарного мышления, свойственного Кьеркегору и Ницше, романтизм, который хочет, чтобы рядовой человек, "человек улицы" (или по крайней мере широкий слой мелкобуржуазной интеллигенции) узнал в нем свои каждодневные сомнения, опасения и тревоги». «Его общий пафос, — пишет далее Э.Ю. Соловьев, — может быть передан па­радоксальной формулой: возможности в человеке суть самое важ­ное: они действительнее действительного и необходимее необходи­мого... Человеческому индивиду, независимо от того, верит или не верит он в существование Бога, изначально свойственно отно­ситься к себе так, как если бы Творец послал его в мир с уникаль­ной, таинственной, досознательно воспринятой миссией, разгад­ке и выполнению которой необходимо посвятить жизнь. Но... внутренняя обращенность к возможностям как шансам, выраста­ющая на почве забвения возможности-призвания, образует самое существо онтически ориентированного поведения. Субъект этого поведения, независимо от того, верит или не верит он в сущест-

¹⁷ Цитаты и ссылки приводятся далее по: Соловьев Э.Ю. Прошлое толкует нас. М., 1991. С. 346-389.

вование Бога, ведет себя так, как если бы Бога не было и все сво­дилось к его голому фактическому существованию перед лицом других людей». Исследователь, для которого ясно, что «субъект "Бытия и времени", по строгому счету, просто иррелигиозет, что им «отстаивается абстрактнейший формализм имморальности», не без удивления констатирует: «Причудливые, а подчас просто кол­довские манипуляции, которые Хайдеггер проделывает над поня­тием "возможность", в конечном счете сводятся к попытке выра­ботать безрелигиозную версию божественного призвания». Как бы для контраста, но в тоже время и для подтверждения Э.Ю. Соло­вьев цитирует раннюю работу М.М. Бахтина «К философии по­ступка» (1921), также обращенную к теме повседневно-человече­ского существования, но с позиций человека верующего: «То, что мною может быть совершено, никем другим совершено быть не может. Единственность наличного бытия нудильно обязательна. Это факт моего неалиби в бытии. Моя единственность и дана, и задана: я есмь действительный, незаменимый, потому должен осу­ществить свою единственность». И еще: «Жизнь может быть осознана только в конкретной ответственности. Философия жиз­ни может быть только нравственной философией... Отпавшая от ответственности жизнь не может иметь философии: она принци­пиально случайна и неукоренима... она непроницаема для пони­мания».

Великие мыслители всегда говорят только об одном — о душе. И здесь тоже речь идет, в сущности, только об одном — о самотрансценденции человека. Но для Мартина Хайдеггера это «возможность», а для Михаила Бахтина — «ответственность». Философическая разница как между исходными категориями «хаос» и «космос». И та же взаимозависимость. Но психологиче­ски тот или иной выбор предопределяет тип общества и личную судьбу человека. Со времен Сократа собственная жизнь и судьба мыслителя, если это мыслитель великий, является своего рода контрольным экспериментом, практическим доказательством действительности и мощи его учения.

Мартин Хайдеггер, защитив диссертацию «Учение о сужде­нии в психологизме», семь лет был ассистентом великого Гуссер­ля (1859—1938), основоположника феноменологии, который под­черкивал проблему моральной ответственности за удержание ис­тории в колее европейской цивилизации. Знаменитый труд «Бытие и время» он опубликовал в 1927 г. уже как профессор фи­лософии. Его концепция нашла некий отклик в умах тех людей, что, затевая «духовное возрождение» Германии, организовывали сожжение книг Томаса Манна и отстранили от преподавания Карла Ясперса. Символически выглядит тот факт, что в 1933 г. 216

Гитлер стал рейхсканцлером, а Мартин Хайдеггер — ректором фрейбургского университета. Хотя это могло быть и простым совпадением. В 1945 г. он был уволен за сотрудничество с нацис-,,, тами. И до сих пор адепты экзистенциализма тратят массу уси-I ляй, чтобы снова и снова отграничивать концепцию Хайдеггера й от одиозной фашистской идеологии. Все давно согласны, что ис­торически так оно и есть. Но прогностически сохраняется полная X неопределенность, поскольку равновероятность категорий «воз-■\ можность-призвание» и «возможность-как-шанс» делает непредо­судительными любые идеи и допустимыми любые действия. % ^;" Работа «К философии поступка» была написана Михаилом || Бахтиным в Витебске в 1921 г. В стране, где только-только за­кончилась четырехлетняя гражданская война. В провинциальном, даже не университетском городе. Нетрудно представить уровень Материальной обеспеченности, круг интеллектуального общения и характер взаимоотношений с властями двадцатипятилетнего литератора, отмеченного печатью гения. Всю свою дальнейшую жизнь Михаил Бахтин так и провел вдали от главных культурных I центров страны, работал в заштатных вузах, претерпевал три-1 виальную нужду. Коммунисты держали его фактически в бес-%', фочной ссылке. А он ценил свой дар и не писал ни о реальном социализме, ни о социалистическом реализме. Трагический ба­ланс, нечто вроде патовой ситуации в шахматах. Власти так и не,;■ рискнули перейти к более жестким репрессиям. Но и мыслитель смог выпустить только две и к тому же абстрактно-культурологи­ческие книги: «Проблемы поэтики Достоевского» и «Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса». Впро-Кчем, этого оказалось достаточно, чтобы идеи Бахтина о «диало-| гичности сознания», «полифоничности романа», «карнавальности • массового творчества», вызвав в ученом мире резонансную волну, |' придали гуманитарной науке дополнительный угол зрения и мно-> гих привели к особому пониманию психоисторической ситуации Конца XX века. «Добро не победило Зло. Но жить во зле более 'стало невозможно», — звучит в телефильме «Черный квадрат» {(ЦТ СССР, 1987), сценарий которого выстроен полифонично, словно по Бахтину. «Когда-то в Испании уголовное право дол-,'жно было обеспечивать католическую религиозность. Теперь |; только религиозное сознание способно обеспечить эффектив-1 ность уголовного права», — сказал на международной конферен-; ции «Религиозная нетерпимость и политический контроль в евро-f пейской истории и юриспруденции» (Мессина, 1999) Антонио f Серрано Гонсалес, прямо ссылавшийся на концепцию М.М. Бах­тина.

Наверное, есть в этом вопросе и сугубо богословский аспект, выходящий за предметное поле светской науки. Равно как и та­кие, где богословский подход означал бы недопустимый соблазн (в мистическом значении термина). Исторически фундированный вывод испанского исследователя представляется и самоочевид­ным, и прогностичным. Но может ли конкретное религиозное учение стать социальным резонатором смысловыявляющих тек­стов в современном многоконфессиональном мире? И в какой степени способен современный человек удерживаться от соблазна превратить свою религиозность, выражаясь словами М. Хайдегге-ра, из «возможности-призвания» в «возможность-как-шано для стяжания власти, почета и денег?

Принудительное введение ваххабитами на территории факти­чески обособленной Чечни шариатских норм жизни не разреши­ло ни общественных, ни личностных проблем в республике, меж­ду тем привело к публичным казням «за нарушение супружеской верности», обезглавливанию заложников, узаконению рабства, вакханалии кровной мести и бандитским набегам на сопредель­ные народы. И (вот что надо осмыслить) все это оперативно по­лучало духовно поддерживающий резонанс. После рейда Басаева на Буденновск, где боевики захватили в заложники целую боль­ницу с пациентами и персоналом, все телевизионные каналы транслировали рассуждения авторитетного в определенных кругах философа Г.Д., что мусульманство Шамиля Басаева — это вопрос его личной совести. После вторжения отрядов Басаева и Хаттаба в Дагестан, когда развернулась антитеррористическая кампания, профессор Р.Х., некогда занимавший высокий политический пост, подчеркнул: «Коллективная ответственность чеченцев перед богом, а не перед Путиным. Я — верующий человек. Я буду из­виняться, когда пойму, перед кем виноват»¹⁸. После того как воинские формирования сепаратистов были разгромлены, а боевики перешли к диверсионным действиям, телеобозреватель В. Флярковский в авторской программе выступил в том духе, что «чеченцы имеют право на месть», что «каждый чеченец и каждый русский — кровники»¹⁹. Важно заметить, как неотвратимо сни­жается уровень духовных категорий, к которым апеллируют про­свещенные коммуникаторы: от религиозных («мусульманство») через магические («коллективная вина») к первобытнообщинным («кровники»). И дело тут даже не в «попустительстве» или «под­стрекательстве». А в том, что все это, как говорится в одном из романов братьев Стругацких, «попытки натянуть фрачную пару