Базовые психические процессы 12 глава

Сама постановка проблемы для психологии не была абсолют­но новой. По данным юнгианского анализа, подобная нерасчле­ненность самосознания вызывает слияние коллективного и инди­видуального, архетипа и объекта, ведет к утрате самоконтроля и в конечном итоге инфляции личности. Такой человек легко про­никается мистическими настроениями, «великими» идеями, «об­щими» целями, коллективными представлениями, в которых рас­творяется его собственная идентичность, обесцениваются личные интересы и предпочтения, и он запросто становится жертвой ма-нипулятивной пропаганды, безвольной частичкой толпы или даже энтузиастом беспардонных политических доктрин. Поэтому К.-Г. Юнг высказывал самые глубокие опасения, когда фашист­ские идеологи взяли на вооружение героику скандинавских и германских эпических сказаний. История подтвердила прогнос­тическую силу психоанализа (как направления, включающего и юнгианский анализ).

Но для Перлза подобная неспособность различать «свое» и «чужое» актуальна не только как вопрос взаимодействия с кол­лективным сознанием, но и шире, как проблема самоопределе­ния в любом контакте с внешним миром и другим человеком. И он определяет четыре патогенных формы нарушения контакта с миром, когда личность утрачивает представление о своих гра­ницах: «слияние», «проекция», «интроекция» и «ретрофлексия». Все они в какой-то степени могут служить защитой от стресса. Но при этом граница «Я», помогающая личности ощутить свою нетождественность с остальным миром, смещается, что приводит

либо к отвержению того, что принадлежит самому человеку, либо к принятию того, что принадлежит другим личностям.

Слияние состоит в том, что человек не в состоянии диффе­ренцировать себя и других, не определяет, где кончается его «Я» и где начинается «Я» другого человека, и характеризуется пере­живанием синтонности, эмоциональной связи, непосредственно­го ощущения единства. Можно сказать, что слияние есть наи­большая степень нерасчлененности, соответствующая магической сопричастности, изначальному синкретизму психической жизни.

Интроекция — это тенденция принимать установки и убежде­ния других людей без критики. «Интроекты», то есть убеждения, мысли или чувства, которые не были проработаны и потому не стали личностными, вступают в противоречие с глубинными представлениями. Душевные силы тратятся на примирение взаи­моисключающих идей и убеждений. Но это бесплодные усилия. Граница между «Я» и средой погружается в глубины бессозна­тельного, и личность конфликтует сама с собой. Тогда бизнес-ле­ди мучит мысль, что она «холодная мать», а юноша, которому по­чему-то нравится писать стихи, презирает себя за недостаточную «крутизну».

Проекция — это обратное и дополнительное к интроекции стремление приписывать другим людям и внешним обстоятельст­вам то, что происходит внутри «Я». Как защитный механизм про­екция позволяет переложить ответственность за внутрипсихиче-ское состояние на окружающий мир. «Мы сидим в доме, — гово­рил Ф. Перлз, — где стенами являются зеркала, и думаем, что смотрим наружу»¹⁵. При проекции граница со средой сдвинута таким образом, что некоторые аспекты «Я» выглядят принадле­жащими внешнему миру. И нередко свое собственное чувство от­чужденности и враждебности к окружающим человек переживает, как будто оно направлено на него от этих людей. И если в ре­зультате интроекции индивидуум делает свое «Я» полем битвы противоречивых идей, то вследствие проекции окружающий мир становится ареной внутрипсихических конфликтов. Однако по сравнению со слиянием и проекция, и интроекция характеризу­ются большей дифференциацией личности, частичным осознани­ем своей отдельности, появлением границы между «Я» и средой, нарушение которой переживается индивидом весьма болезненно.

Ретрофлексия буквально означает «поворот на себя». Ретро­флексирующий человек склонен искать причины всего происхо­дящего в себе самом и вместо того, чтобы воздействовать на сре­ду, воздействует на самого себя. Возвратные местоимения и час-

¹⁵ Perls F.S. Ego, hunger and aggression. N.Y., 1969. P. 158.

тицы характерны для ретрофлексирующего индивидуума: «Мне стыдно за самого себя»; «Я должен заставить себя сделать эту ра­боту»; «Я должен был знать это лучше» и т.п. В результате у чело­века формируется отстраненное отношение к себе как внешнему объекту, постороннему лицу. Четко разделяется «Я» как субъект действия и «Я» как объект рефлексии и оценки. При этом ослаб­ляется интегрирующая составляющая личности и разрушается чувство самоидентичности — self. Защитная функция ретрофлек­сии состоит в отказе от конфликта с окружающими путем само­изменения или самобичевания. Но при этом значительная часть «Я» отчуждается, словно приносится в жертву. И, к примеру, та­кого рода обобщения, как «мы ленивы и неблагодарны», пред­ставляют собой «наведенную» ретрофлексию и придают массо-видный характер процессам самонеприятия и дезинтеграции лич­ности. Тем не менее ретрофлексия характеризует достаточно высокую степень внтурипсихической дифференциации, при кото­рой становится возможным разделение позиции «Я» как субъекта действия и как наблюдателя-судьи.

Отсюда проистекает идея множественности «Я», которая в гештальт-терапии оформляется в методологию достижения цело­стности личности путем интеграции взаимоисключающих ипоста­сей «Я», внутренних противоречий и амбивалентных чувств. Основные процедуры гештальт-терапии выстраивались в расчете на внутреннюю антиномию «Я», когда и обнадеживающие и не­привлекательные его ипостаси принимаются к осмыслению как реальность, содержащая свои плюсы и свои минусы. Чтобы па­циент начал понимать себя и руководить собой, ему приходилось начинать издалека: с поиска противоположных полюсов своих намерений, привычек, чувств, попеременно идентифицируясь с каждой полярностью. С помощью психолога он должен осознать ранее недифференцированные аспекты собственной личности, чтобы интегрировать полярные ипостаси и прийти к ощущению самоидентичности и целостности, в чем собственно и выражается психическая зрелость.

Перлз так подвел итог своим рассуждениям: «Интроецирую-щий индивидуум делает то, что хотят от него другие, проецирую­щий делает другим то, в чем сам их обвиняет, человек, находя­щийся в патологическом слиянии с миром, не знает, кто кому что делает, и ретрофлексирующий — делает себе то, что хотел бы делать другим»¹⁶. Целью гештальт-терапии становится интеграция всех частей личности путем осознания внутренних антиномий и

¹⁶ Peris F.S. The Gestalt approach and eye witness to therapy. Palo Alto, 1973. P. 40.

тем самым расчленение слияний, переработка и ассимиляция ин-троектов, обнаружение проекций, высвобождение ретрофлексив-ного потенциала и направление его на реальное действие. Иными словами, задача ставится так, чтобы человек мог существовать как суверенная и целостная индивидуальность, сохраняя свою неза­висимость в интенсивном творческом взаимодействии с миром. Это означает колоссальный шаг в развитии представлений об эволю­ции человека, философический, в сущности, прорыв, имеющий практическое значение непосредственно для каждого чловека. И на этом следует задержать внимание.

Великий Юнг постоянно подчеркивал: «Худший грех челове­ка — его бессознательность»¹⁷; «Главная цель цивилизации — победа разума над бессознательным»¹⁸. И, может быть, XX век потому и оказался таким кровавым, что развитие цивилизации вышло на принципиально новый уровень психической эволюции человека. Сам Юнг еще в 20-х годах минувшего столетия отметил появление нового психотипа «современного человека». По его представлениям, это далеко не всякий живущий в данное время. Человек такого типа прежде всего оторван от многовековой тра­диции и способен существовать лишь непосредственно в настоя­щем. Он внеисторичен в глубочайшем смысле слова и отчужден от массы людей, которые продолжают жить в рамках традиций. Разрыв с прошлым, по мнению Юнга, ведет к состоянию глубо­кой неуверенности и беспокойства. И «современный человек» раскрывается для действия тех иррациональных и неисчислимых психических сил, которые изменяют жизнь народов непредсказу­емым образом.

Правда, самооценка у подобного «современного человека» была совсем иная. В те же 20-е годы американский писатель Ген­ри Миллер пишет роман-исповедь «Тропик Рака». Его главный ге­рой подчеркивает: «Есть нечто непристойное в этом почитании прошлого, и кончается оно обычно ночлежками или окопами», — и не без пафоса заявляет: «Сегодня я горд тем, что я — вне челове­чества»¹⁹. Но как бы ни ершился апологет «потерянного поколе­ния», его житейская самодостаточность и психическая суверен­ность связаны не только со свободой и активностью, но и с не­защищенностью. И сколько бы ни предостерегал гениальный психиатр от соблазнов индивидуализма, уже и массовидному чело­веку становилось ясно, что рассчитывать можно только на свое «Я». Заслуга Ф. Перлза в том, что в основу своей гештальт-тера-

" Юнг К.-Г. Душа и миф. Киев, 1997. С. 336.

¹⁸ Юнг К.-Г. Сознание и бессознательное. СПб., 1997. С. 48.

19 Миллер Г. Тропик Рака. М., 1994. С. 272, 273.

пии он поставил личность зрелую, суверенную, свободную, выра­ботавшую иммунитет против «иррациональных психических сил».

Зрелость, по Перлзу, — это не подарок судьбы, а личное до­стижение человека, которое связано с преодолением внутреннего сопротивления и прохождением через катарсис (в плане экзи­стенциализма). Для достижения зрелости, суверенности и пси­хологической иммуности взрослый человек вынужден, словно снимая слой за слоем луковичную кожицу, проработать все свои невротические механизмы защиты. Отказавшись от клише, оттор­гнув принятые роли и привычные манипулятивные приемы, це­лью которых был поиск помощи со стороны, человек остро ощу­щает отсутствие поддержки и ограниченность социальной защи­ты. И в этот момент он либо устремляется назад, поступившись собственной независимостью, либо доходит до «внутреннего взрыва» (горя, отчаяния, протеста), за которым следует проявле­ние истинного «Я».

Истинное «Я» — это и есть аутентичная индивидуальность, сознающая и оберегающая свою целостность. Это тот оптималь­ный психический статус, к которому стремится зрелая личность. Новое ощущение суверенности стало настоящим открытием, рав­ноценным, как представляется, максиме Декарта «Cogito ergo sum». И Перлз нашел для своего озарения столь же емкое, афо­ристическое выражение. Он написал «Молитву гештальтиста»:

Я делаю свое, а ты делаешь свое.

Я живу в этом мире не для того,

Чтобы соответствовать твоим ожиданиям.

А ты живешь в этом мире не для того,

Чтобы соответствовать моим.

Ты — это ты, ая- это я.

И если нам случится найти друг друга —

Это прекрасно.

Если нет,

Этому нельзя помочь.

«Молитва гештальтиста», как и вся деятельность Фрица Перлза, несла не столько практический, сколько философский смысл. Недаром один из известнейших его учеников Джон Энрайт говорил: «Я благодарен ему за способ бытия в мире, о котором я не мог и мечтать до встречи с ним». Между тем но­вое понимание суверенности личности не совсем однозначно корреспондирует с традиционными принципами коллективизма, доброты, гуманности... «Молитва» направлена в первую очередь на защиту собственного права на суверенность, против всякого давления, в том числе гуманистического принуждения соответст­вовать ожиданиям значимых других. Но она защищает и право

других не соответствовать ожиданиям молящегося. И потому на­звание «молитва» здесь не случайно. Это обращение к межлично­стному, всеобщему «символу веры» с целью обрести духовную опору в противостоянии мощным «поглощающим силам»: угрозе одиночества, давлению социума, власти традиций, ревности близ­ких людей, а также собственной ревности, собственным притяза­ниям и поползновениям, личной податливости или жадности.

Но важно не только «функциональное» значение «Молитвы». Важно прежде всего, что новый психотип схвачен ею адекватно, безо всякой благостности. Как реальный феномен социальной жизни гештальт-терапия сложилась, когда таких людей стало уже очень много. Таким оказался психологический результат крова­вых потрясений первой половины XX в. Уже Первая мировая война расшатала все духовные опоры общества, в последней яс­ности представив тщету благих идей рационализма и бессмыслен­ность прагматического успеха. И отчаяние людей перед невидан­ными масштабами социальных бедствий слилось с ужасом перед бессмысленностью, нелепостью, стихийной принудительностью всего совершающегося. Как это происходило и что означало для духовно ориентированного человека, подробно, с некоторой даже наивностью описано в романе «На западном фронте без перемен» знаменитого Э.М. Ремарка (1898—1970), который сам угодил в пекло войны прямо со школьной скамьи. Сцены повседневной фронтовой жизни и смерти, быта, юмора и любви сопровождают­ся философическими заметками героя-автора, над которыми сто­ит задуматься: «Они все еще писали статьи и произносили речи, а мы уже видели лазареты и умирающих; они все еще твердили, что нет ничего выше, чем служение государству, а мы уже знали, что страх смерти сильнее. От этого никто из нас не стал ни бун­товщиком, ни дезертиром, ни трусом (они ведь так легко броса­лись этими словами): мы любили родину не меньше, чем они, и ни разу не дрогнули, идя в атаку; но теперь мы кое-что поняли, словно вдруг прозрели. И мы увидели, что от их мира ничего не осталось. Мы неожиданно очутились в ужасающем одиночестве, и выход из этого одиночества нам предстояло найти самим. <...> Грохот первых разрывов одним взмахом переносит какую-то час­тичку нашего бытия на тысячи лет назад. В нас просыпается ин­стинкт зверя, — это он руководит нашими действиями и охраня­ет нас. В нем нет осознанности, он действует гораздо быстрее, гораздо увереннее, гораздо безошибочнее, чем сознание... Когда мы выезжаем, мы просто солдаты, порой угрюмые, порой весе­лые, но как только мы добираемся до полосы, где начинается фронт, мы становимся полулюдьми-полуживотными. <...> Мы отданы во власть случая. Когда на меня летит снаряд, я могу

пригнуться, — и это все; я не могу знать, куда он ударит, и никак не могу воздействовать на него. Именно эта зависимость от слу­чая и делает нас такими равнодушными... Меня могут убить — это дело случая. Но то, что я остаюсь в живых, — это опять-таки дело случая. Я могу погибнуть в надежно укрепленном блиндаже раздавленный его стенами, и могу остаться невредимым, проле­жав десять часов в чистом поле под шквальным огнем. Каждый солдат остается в живых лишь благодаря тысяче разных случаев И каждый солдат верит в случай и полагается на него. <.,.> ц_а_ •циональная гордость серошинельника заключается в том, что он находится здесь. Но этим она и исчерпывается, обо всем осталь­ном он судит сугубо практически, со своей узко личной точки зрения. <...> Я очень спокоен. Пусть проходят месяцы и годы — они уже ничего у меня не отнимут, они уже ничего не смогут у меня отнять. Я так одинок и так разучился ожидать чего-либо от жизни, что могу без боязни смотреть им навстречу. Жизнь, про­несшая меня сквозь эти годы, еще живет в моих руках и глазах. Я не знаю, преодолел ли я то, что мне довелось пережить. Но пока я жив, жизнь проложит себе путь, хочет того или не хочет это не­что, живущее во мне и называемое "я"»²⁰.

Мысли, чувства, да и сами люди так называемого «потерян­ного поколения» претерпели еще не одно перерождение. Маня­щее наслаждение мирной жизнью таило в себе ловушки гедони­стического риска. Случайности послевоенной экономики, такие же фатальные и непредсказуемые, как снаряды и пули, перечер­кивали индивидуальные усилия, ввергали в массовые формы де­прессии или протеста. А поднаторевшие идеологи уже предлагали тотальные системы установления «нового порядка», который дол­жен был соединить прошлое, настоящее и будущее. Все было на­готове: «гениальные вожди», «единственно верные теории», «же­лезные когорты единомышленников», а главное, пропаганда не­терпимости и воля к тотальному террору. Характерный для XX в. феномен тоталитарной идеологии в психологическом плане тре­бовал такой массовизации мышления, общения и поведения, что любые духовные искания, любые достижения индивидуации дол­жны были погрузиться в коллективное бессознательное, раство­риться и переродиться в нем. Главной ценностью солдат Первой мировой войны стало «фронтовое товарищество»: искренняя, на­дежная и самоотверженная взаимовыручка как единственный противовес случайностям боев и коварству официальных идей. А в 1945 г., когда вера в фюрера была уже бессмысленна, а приказы

²⁰ Ремарк Э.М. На западном фронте без перемен. Тула, 1988. С. 13, 39—40, 68-69, 137, 191.

потеряли силу, изолированные малые подразделения немецких солдат — отделения, взводы, роты — все еще продолжали ожес­точенное сопротивление. Их стойкость, как определили военные психологи, объяснялась не чем иным, как «теплотой внутригруп-повых связей», «фронтовым товариществом» людей, привыкших защищать друг друга несмотря ни на что²¹.

Тоталитарная идеология — это настолько мощная попытка вернуть людей на ранние стадии психической эволюции, что по­ложить предел такому напору может только самотрансценденция личности. Но первая половина XX в. была всеобщей погранич­ной ситуацией такого масштаба, что спонтанный «экзистенциаль­ный взрыв» представлялся не только гибельным лично, но и без­надежным социально. В своем последнем романе «Время жить и время умирать» (1954) Э.М. Ремарк моделирует символический финал «потерянного поколения» на восточном фронте Второй мировой войны: традиционный для его творчества «тихий окоп­ный герой», потрясенный приказом казнить заложников, стреля­ет в напарника-караульного, убежденного фашиста, и уходит, бросив винтовку, но тут же гибнет от выстрела им же освобож­денного старика-заложника, подхватившего брошенное оружие. Но бывший солдат гитлеровского вермахта и будущий лауреат Нобелевской премии по литературе Г. Бёлль (р. 1917) воссоздает новый тип духовно ориентированного человека. Герой его романа «Бильярд в половине десятого» (1959) видит жизнь как противо­стояние людей безотказной доброты и агрессивно-своекорыстных деляг, принявших, по его выражению, «причастие буйвола». Им владеют две страсти: защита тех, кто не заботится о самозащите, и доходящий до идиосинкразии отказ от поддержки жестокосерд­ных людей и идеологий. Обе страсти трагически неизбывны и не­исполнимы. Он понимает это, однако до «экзистенциального взрыва» себя не доводит. Время умирать — не для него. Но он и не сдается. Для него пришло время жить по собственному разу­мению и личному чувству чести. Это человек парадоксальных ре­шений и эффективного действия. Архитектор по образованию, во время войны он не колеблясь взрывает шедевр отечественного зодчества, чтобы, улучшив позицию, сократить потери солдат, и вообще не дорожит «историческими ценностями» общества, ко­торое не дорожит жизнью простых людей. А вернувшись с фрон­та, он создает из однополчан-саперов экспертную фирму, про­цветание которой позволяет ему самому стать незримой опорой для близких по духу людей и жить, не скрывая презрения к тем, кто принял «причастие буйвола». Это не просто литературный

²' См.: Коупленд Н. Психология и солдат. М., 1960.

персонаж. Это предел мечтаний одаренного человека середины XX в., когда уже ясно, что тотальная идеология не опора, а тря­сина, и только нестандартная парадигма свободного мышле­ния—общения—поведения возымеет действительность и мощь в дестабилизированном, хаотичном мире. Психотип, описанный Ф. Перлзом, в этих условиях обеспечивал оптимальную адаптив­ность.

Новая психоисторическая ситуация переживалась как духов­ная маята и смута все большим числом людей. Это вело к глубо­ким переменам и в индивидуальных жизненных сценариях, и во I всей жизнедеятельности социума. Субъектом социальных процес­сов и эволюции в целом все в большей степени становится инди­видуальность, а не социальная общность. Индивид все чаще при­нимает решение, руководствуясь своими интересами, а не инте­ресами общины. Обратное уже считается архаизмом или фанатизмом, отклонением от нормы. Права и интересы личности теперь и законодательно поставлены выше прав надличностных ij структур: государства, партий и т.д. Социум становится все более (толерантным к отклонениям от принятых норм, отступлениям от t "Правил и девиациям поведения своих членов. В обществе призна­ется ценность индивидуального самовыражения как катализатора общего развития. Яркие индивидуумы скорее привлекают, неже­ли отталкивают остальных членов социума, иногда в ущерб дей­ствительным потребностям личностного роста и социального.прогресса. Процесс этот далек от благостности. Он небезопасен для личности, потому что девиации на самом деле могут иметь ^неоднозначные последствия, а некоторые из них просто «несо­вместимы с жизнью». Очевидно также, что социум, равнодушно принимающий любые девиации, саморазрушается, потому что не обеспечивает гарантий физического и нравственного существова-*«гния личности. Взаимосвязь социума и личности основывается на ■ глубинной динамике душевной жизни, где социум — источник трансцендентного и сакрального, а личность — источник созида­ющей энергии, действия и воли. Это свойства, отвечающие прин-I ципу дополнительности. И крушение квазирелигиозных идеоло- }, гий XX в. привело к порядковым переменам в значении свободы; личности. Культивирование в каждом индивидууме свойств ак­тивного субъекта становится характерной чертой нашего време­ни. В принципе, нечто похожее происходило в острые моменты, смены любых парадигм мышления. Но на этот раз коммуника­тивная активность личности получает резонатор-усилитель не­обычайной мощности, в полном смысле синхрофазотрон, разго-!, няющий индивидуальные интенции до всепроникающих скоро-^; стей и всесветных масштабов. Любой индивидуум без особого

труда и без сверхзатрат может открыть свою личную страничку в Интернете, поместить там свою фотографию, рассказать о своей жизни, изложить свои идеи, в общем сделать все, что ему захо­чется, и быть услышанными в любой точке земного шара. Он мо­жет участвовать в обсуждениях и конференциях любого уровня, выражать без стеснения какие угодно мнения и получать на них ответ. Наконец, он может найти живых, интересных собеседни­ков, испытать сильные эмоции, почувствовав непосредственную реакцию на себя...

Интернет в буквальном смысле провоцирует самовыражение. Он выполняет роль грифельной доски, стены, забора, на котором каждый может оставить свои письмена. Содержание записи опре­деляется только собственными намерениями субъекта, его жела­ниями и потребностями. При этом Интернет гарантирует публич­ность при соблюдении анонимности, а значит, безопасность. Бы­стро формируется новый стиль самопрезентации индивида, в котором рассказ о себе предстает как игра, приглашающая к уча­стию в реальном жизненном эксперименте взаимопознания и со­трудничества. Так, на личном сайте Александра Л. можно озна­комиться с автобиографией пользователя, увидеть его фотогра­фию, прочесть его стихи, в том числе посвященные жене. Тут же помещается фото жены с лирическим музыкальным оформлени­ем. Кроме своего настоящего имени автор представляет и свое виртуальное имя (nick) — Крысолов, объясняя значение собст­венного интернет-псевдонима. Оказывается, Александр — опыт­ный и искусный программист — был однажды обманут заказчи­ками, которые не выполнили условия договора после того, как получили готовый продукт. И он нашел способ наказывать не­добросовестных и жадных заказчиков. Примером послужил ле­гендарный крысолов, которому не заплатили по договору за чу­десное избавление средневекового города от крыс и который в отместку выманил своей волшебной дудочкой и увел неизвестно куда всех детей... Отныне Александр, как новый Крысолов, вставляет в свои программы особый вирус, который может акти­визироваться и разрушить программу изнутри. Если автору пла­тят честно, он декодирует коварный вирус, если нет, то нечест­ные партнеры не только лишаются программы, но и получают бомбу замедленного действия в своей компьютерной системе.

Трудно сказать, насколько реалистична эта история. Сомни­тельно, что подобное саморазоблачение полезно с деловой точки зрения. Попытка придать экстраординарное, символическое зву­чание обыденным фактам своей биографии, не относящимся к делу личным склонностям и хобби — нечто большее, чем ком­мерческая презентация. Это — автопортрет, то есть жанр скорее 250

самопознания, чем саморекламирования. Но это и поиск контак­та, предложение темы разговора с любым встречным, по типу знаменитой строфы Уолта Уитмена (1819—1892): «Прохожий, если тебе хочется поговорить со мной, почему бы тебе и не заго­ворить со мной? Почему бы и мне не начать разговаривать с то­бой?» (1855). И то, что предощущалось поэтом-демократом как великий гуманистический прорыв, в Интернете превращается в универсальный способ самокоррекции личности и психологиче­ской адаптации к реальности путем публичной субъективности, хотя не всегда и не для всех это очевидно.

Самый спорный феномен Интернета — чат (от англ. chat — {Дружеский разговор, болтовня) — даже адепты электронного об­щения пытаются объяснить (да и оправдать) сравнением с тради-^ционным обменом репликами с приятелями на вечеринке, во время служебного чаепития и т.п. «...На первый взгляд чатовый,треп в "великом нигде" кажется этаким ненатуральным бессмыс­ленным изобретением развращенной технократической цивилиза­ции нового тысячелетия, — пишет школьница, которую, по ее ^словам, "в чат затащила подружка", — а вспомните-ка сакрамен­тальное: "Просто каждый раз под Новый год мы с друзьями хо­дим в баню..." Ну зачем они это делают? Ведь не только же для того, чтобы помыться и скорее всего не для того, чтобы выпить. Просто друзья хотят пообщаться, ведь так?»²² Но по некоторым деталям этой статьи-самонаблюдения видно, что все далеко не так просто. Вот первые впечатления: «...киберпространство роза­ми не усыпано. На наши "Приветы всем!" не откликался никто. Только вылезла какая-то подозрительная реплика: "Осторожно! В чате тормоза". Намека мы не уловили...» Затем автор с подруж­кой взяли себе «ник» Реал: «И мы подцепили девицу (?), которой наплели, что мы — молодой москвич... мы быстро перешли к виртуальным поцелуям и всему такому. Вообще-то было скучно­вато, но нас по крайней мере никто не обзывал тормозами». По­том: «Когда получается большой и интересный разговор, чувству­ешь необыкновенный подъем. Это так приятно — задавать тон разговора, ощущать себя интересным собеседником, получать остроумные ответы». И еще: «Главный смысл чатов, пожалуй, в возможностях, которые открывают анонимность и бестелесность сетевого общения для самопрезентации личности. Человек выби­рает псевдоним, надевает маску — и создает себя... Если в жизни девочка — тихая, скромная да еще в очках, то в чате она может в одну секунду стать гордой "Амазонкой" и вести себя соответству-

Цит. здесь и далее по: Боцаценко Е. В чате «тормозов» нет // Школьный психолог. 2001. № 1. С. 10.

ющим образом. А что помешает ей потом превратиться в "Мери-лин Монро" или "Старуху-процентщицу"? Разве возможно такое в своем родном классе, где твой "ник" дается тебе раз и навсег­да». Но вот и момент групповой идентификации: «Придумывание масок, виртуальных личностей есть творческий акт. Впрочем, тут все зависит от творческого потенциала человека. Что может при­думать тот, кто не в силах даже сочинить рассказик на тему: "Как я провел лето"? Тем не менее эти люди тоже отправляются в чат, и мы видим мат, ухаживания в стиле "Я тебя хочу" и прочее». Автор видит и практическую полезность чата: «В процессе вирту­ального общения я приобрела кое-какие навыки — теперь я легче схожусь с людьми, стала интересной собеседницей. Если же что-то не ладится, я знаю, что в чате я забуду о своих проблемах, настроение улучшится». Но это пустяки по сравнению с таким вот выводом: «Однажды какой-то хакер взломал мой пароль, и я не смогла выйти в Интернет. Я знала, что это мог сделать только кто-то из моих новых друзей. Я пережила жуткое разочарование... Однако пришлось усвоить этот урок. В чате тормозов нет. Тормо­за должны быть у тебя в голове».

Понять, что в окружающей среде нет ни направляющей руки, ни защищающих тормозов, а есть только собственная разумная воля и бесконечные возможности самореализации — значит при­общиться к новому типу мышления, общения, поведения и твор­чества. Есть основания обозначить такую парадигму «Net-мышле­ние», хотя бы потому, что Интернет как бы дооформляет психи­ческий аппарат продвинутой личности конца XX в. Дело не только в огромных объемах информации, которая становится до­ступной. Суть в разнообразии аспектов виртуальной активности, которые выводят человека на новый этап интеллектуальной эво­люции. В частности, сама возможность анонимного, безопасного самовыражения позволяет человеку быть любым, отринуть все ограничения и обязательства, которые накладывает на него соци­альная жизнь, включая страх быть наказанным, чего-то лишить­ся, что-то не оправдать и т.п. Благодаря этому каждый может при желании смоделировать и опробовать новую роль, реализовать те черты личности, которые не находят выражения в реальной жизни.

Вступая в межличностное взаимодействие, люди берут себе вымышленное имя — ник, и возникает «виртуальная личность», которая лишь отчасти соответствует или даже противоположна реальной социальной идентичности автора. Так, примерный до­машний мальчик 10 лет от роду берет себе ник «Маньяк», а добропорядочный школьный учитель, отец семейства, избирает двусмысленный псевдоним «Homo Erectus» (Человек Прямоходя-