Тонкое тело души: защитный покров внутренней жизни

качестве защиты от «невозможной» дилеммы слияния-дистанцирования и от хаотичности комплекса слия­ния некоторые анализируемые развивают защитную «кожу» — диссоциацию или шизоидный уход в себя. Когда ломаются эти или любые другие разновидности контейнирующей структуры, будь то вследствие внутренних аффектов или вследствие внешних вмешательств, поле может стать столь турбулентным, что станет чинить препятствия или даже предотвращать от восприятия комплекса слияния. И дейс­твительно, когда защитная «кожа» принимает форму затвердев­шей нарциссической раковины, любое восприятие не только сложно достижимо, но и переживается как интрузивное.

Именно такие сложности восприятия я Испытывал в рабо­те с Наоми (глава первая) до тех пор, пока мы не обнаружили, что полем между нами управляет противоположность слияния-дистанцирования. Наоми создала множественные защитные «кожи», на редкость связные; стало быть, хаотические поля цари­ли во многих наших встречах. Хотя мощные, подобные психоти­ческим, энергии комплекса слияния и доминировали в поле, мы не могли воспринять собственно оппозицию слияния-дистанци­рования как регулярное качество нашего взаимодействия — до тех пор, пока мы не растворили эти защитные «кожи».

Моя работа с Наоми и с другими анализируемыми предлага­ет нам образы «покрова души» или тонкого тела, необходимо­го контейнера внутренней жизни. Понятие контейнирующего одеяния, сотканного из субстанции, не являющейся ни духов­ным, ни физическим телом, но, скорее, качеством между ними, весьма древнее. Оно появилось в греческой стоической мысли и далее было развито в раннем Ренессансе, еще до развития перс­пективного сознания, породившего науку.

6-8869 81

Античные культуры много внимания уделяли этому «пок­рову души», дающему возможность обмена энергией между че­ловеком и вселенной со всеми ее связями, обмена, посредством которого торжествует чувство порядка. До-научные культуры подходили к дилемме хаоса и отношений между порядком и беспорядком весьма различно, поскольку они видели по-раз­ному. Современный, научный ум развился за счет исключения других форм восприятия. В целом люди уже не воспринимают ту разновидность покровной материи, что защищает душу от слишком большого беспорядка, несомого хаосом, как внешним, так и внутренним⁶².

Однако эту ткань отношений можно почувствовать, если сфокусироваться на интерактивном поле, на промежуточном царстве, доступ к которому можно получить посредством апер-спективного сознания. Для этого нужно взять за скобки созна­ние «внутреннего» и «внешнего», в особенности, если речь идет о проекциях или о познании своего собственного внутреннего процесса или процесса другого человека. В каком-то смысле че­ловек жертвует силой, добытой путем познания внутренних со­держаний или проекций, и открывается навстречу постижению третьей области через переживание.

В таком аперспективном модусе внутренняя жизнь друго­го становится видимой, поскольку дух принимает конкретную форму. Гебсер говорит о конкреции духа⁶³. Образность эта, вос­принятая и пережитая обоими людьми в третьей сфере, явля­ется источником исцеления.

Активизация тонкого тела— автономный, архетипичес-кий процесс, но он требует восприятия и воображения друго­го, вовлеченного в отношения с человеком. Если этот «покров» не сформирован в первые месяцы до и после рождения⁶⁴ или в течение последующих периодов преобразований во взрослой жизни, то человек создает «замещающие (суррогатные) ткани», которые могут принять беспокоящие или ригидные формы. В свою очередь, эти ткани должны разложиться (через появление и возможность вновь прочувствовать природу вторгающейся тревоги, которая часто связана с материнскими депрессивными или психотическими процессами, не дающими сформировать­ся покрову), и тогда изначальная «тонкая конструкция» может оформиться и стать контейнирующим присутствием.

Гарантируя непрерывность ощутимого чувства существо­вания, тонкое тело защищает от разнообразных интрузивных состояний— как внутренних, так и внешних— и особенно против засасывающего хаоса психоза. Как мы видели у Кай-ла и Наоми в главе третьей, тонкое тело так же способно на то, чтобы сообщать (как это было в описанных случаях) о разных уровнях ощущаемого чувства связи и отсутствия связи (в слу­чае комплекса слияния это ощущается одновременно). Благо­даря дестабилизирующим воздействиям психотического про­цесса мы с Наоми лишь через много лет общения испытали такую коммуникацию. Обычно человек, страдающий сильным комплексом слияния, создает ряд суррогатных контейнеров или «кож», чтобы держать на расстоянии непереносимую тревогу из-за не-функционального тонкого тела и в отсутствии такого наиважнейшего достижения, как надежные и безопасные отно­шения. В моей работе с Наоми ее «объектные отношения» раз­вивались по мере проявления и растворения замещающих кож.

* * *

Когда тонкое тело нарушено, как у Наоми, вторжение опасных и дезорганизующих психотических процессов становится пос­тоянным риском. Такое нарушение подрывает чувство безо­пасности человека и требует серьезных, ригидных защитных покрытий для выживания. Наоми создала нарциссический «пузырь» — структуру, в которой существовала лишь она. Эта структура защищала ее от поглощения ужасными запутанными психотическими антимирами, в которых все, что она чувствова­ла или думала, могло быть тут же уничтожено чем-то другим, в свою очередь уничтожаемым еще чем-то. К этой сложности до­бавлялось еще инкорпорированное материнское безумие, на тот момент неизвестное нам, скрытое структурой пузыря и проса­чивающееся наружу через поле в виде некоторых странностей.

В течение нескольких лет я принимал эту защиту как олицет­ворение одной из нарциссических частей Наоми — потребности в «отзеркаливании», которого она, совершенно точно, страстно жаждала. Отзеркаливание — это комплексный процесс эмпати-ческого отражения другого человека, «влезания в его кожу», ис­пользования своего собственного опыта в процессе, но при до­бавлении совсем немногого (если вообще хоть чего-нибудь) от

себя — своих собственных мыслей или воображения. Потреб­ность в отзеркаливании характерна для людей с нарциссически-ми расстройствами, психика которых, в той или иной степени, испускает энергию, транслирующую требование, чтобы анали­тик «заткнулся и слушал»; конечно, этой мысли анализируемый будет изо всех сил сопротивляться до тех пор, пока природа взаимодействия не окажется осознанной им.

Подобная форма контроля обычна для повседневной жизни, и когда она переживается во взаимодействии, транслируемая полем, то создает чувство физического напряжения у человека, ощущающего молчаливое предписание лишь отзеркаливать. За­частую он начинает дышать поверхностным, неглубоким дыхани­ем. Когда контролирующее требование сильно, такой физический дискомфорт может стать болезненным. Характерно, что после долгого напрасного ожидания момента, когда можно вставить слово, начинаешь чувствовать себя выдолбленным и пустым.

Если только у аналитика нет достаточного чувства самости — того организующего центра человека, который наполняет жизнь индивидуальным смыслом и значением, — то контейнирование путем отзеркаливания окажется особенно неприятным и стрес­совым. Самость заключает в себе мудрость, врожденное знание, которое может проявиться как прозрение, как только эго с его контролирующим влиянием несколько ретируется. Например, если человек произносит что-то такое, что вызывает у нас эмо­циональный отклик или фантазию, но через связь с самостью мы оказываемся способными придержать любую реакцию на подоб­ные состояния, то просто удивительно, как меняются эти тен­денции, и как внутри нас появляются совершенно иные реакции. Часто лучший ответ — это не говорить ничего. Тогда может стать понятно, что любое утверждение могло быть или защитным, или, возможно, проявляющим лишь нашу собственную потребность быть ценимым, заметным или отзеркаленным анализируемым.

Способность самости помогать, задерживать отыгрывание таких потребностей демонстрирует контейнирующую функ­цию, которая успокаивает тревожность и дает подняться чувс­тву центрированности, сходному с древней метафорой пребы­вания в Дао. Однако, судя по моему опыту с Наоми, тогда, когда доминирующим становится хаотичное, дезорганизующее поле, любое мое контейнирующее чувство самости терпит неудачу.

Вместо этого преобладающей становится эмоциональная бол­танка, едва поддающаяся рефлексии.

На картах древнего мира можно увидеть змею, обвившую из­вестный мир, и хаос — вне круга. Самость человека тоже имеет пределы того, что может упорядочить. Эти пределы могут быть постоянно расширяющимися, во многом подобно тому, как пер­вооткрыватели расширяли границы когда-то известного. Од­нако хаотические состояния, и особенно травма оказываются труднопреодолимым препятствием для такого расширения.

На раннем этапе терапии Наоми я обычно мог вполне успеш­но сконцентрироваться на том, что способен был вместить, и ис­ключал то, чего не мог удерживать. В те годы я не мог установить связь с этими странными моментами (или состояниями) противо­речивых оппозиций, которые возникали иногда как застылые со­стояния немоты, когда я чувствовал себя физически привязанным к ней, даже пойманным в капкан, плененным слушателем. Вот не­сколько примеров из моих заметок, сделанных после сессий.

«Мне никогда не нравится то, как я встречаю ее в приемной. Я чувствую, как фальшивлю, когда пытаюсь бурно проявлять свои чувства, и какой я убогий скупец, когда сдерживаюсь. Я боязливо открываю дверь в приемную, никогда не зная, «пра­вильно ли я сделал». Я верю, что она наблюдает и подсчитывает, и ей точно известно количество единиц энергии, которую я ис­пускаю, но она мила и улыбается, хотя я и вижу, как она изму­чена. И вот она в кабинете, сидит и говорит. Ее хорошее настро­ение сохраняется, но я знаю, что это скоро пройдет. Упомянет ли она что-нибудь о том, «каким я был» в приемной? Однажды она сделала это, и продолжает тренировать мою способность приветствовать ее — прося меня выказывать удовольствие от ее прихода и сравнивая меня с учителем йоги, который встреча­ет ее с таким счастьем; а потом она произносит: «Как славно я себя чувствую, когда прошу того, чего мне хочется». Она всегда просит, чего хочет. Я не знаю никого другого, кто бы спрашивал о тех вещах, что просит она. В тот момент я надеялся, что она не спросит меня, что я чувствую по поводу ее просьбы, потому что чувствовал я себя как зритель шоу уродцев, и сознавал, что сам тоже уродец. Я чувствовал себя странно, когда она говори­ла, удивительно нереальным.

Всякий раз, когда она входит в мой кабинет из приемной, я из­даю легкий вздох. Мне кое-что могло бы и сойти с рук; но я никог-

да не уверен. Я никогда не настоящий. Хотелось бы мне, чтобы это легкое чувство нереальности, фальшивости было самым худшим из того, что я испытываю. Но я скрываю то, что на самом деле чувс­твую, не чувствуя. Я абсолютно ничего не чувствую к ней, и это на­чинается в приемной».

После другой сессии я записал:

«Я словно подвешен в середине: то она нравится мне — и я чувс­твую, словно я с кем-то, кто и вправду поймет меня и заинте­ресуется мною, кто будет прекрасным, эмпатичным человеком, каким она может быть,— то я напряжен, что-то сдерживает меня, я мешкаю, задыхаюсь и абсолютно отъединен. Я перебра­сываю через этот пролив бесконтактности кивок, который озна­чает, что я с ней. Но я не с ней. Я думаю: «С чего это я вообще вздумал, что она действительно поймет меня? Она здесь не для того, и, кроме того, я знаю, она об этом очень скоро пожалела бы». Я боюсь подвести ее, но не так уж легко сказать, почему. Словно бы мое сознание — клубок веревок, которые я не могу распутать. Я прячу свои чувства. Не знаю, почему. Больше все­го она хочет, чтобы я честно рассказал ей хоть что-нибудь, что я чувствую, неважно, как ужасно это может прозвучать. И она действительно этого хочет. Я не знаю никого другого, столь пыл­ко ищущего правды. Я знаю, что нет ничего такого, чего бы я не мог ей сказать. Однако я все это моментально забываю. Все уле­тучивается из моей головы без следа. Вместо этого я лгу. Я делаю вид, что присутствую, надеясь, что наступит момент, и произой­дет настоящее соединение, и я разделаюсь со своей шарадой».

Меня смущают подобные собственные реакции, хотя я думаю, что они не столько индивидуально специфичны, сколько часто происходят при сильной включенности комплекса слияния. Я бы точно предпочитал не иметь подобных чувств, поскольку мне нравилась Наоми и я уважал ее. Я привел эти заметки после сес­сии, чтобы описать атмосферу в кабинете при активизации нар-циссической защиты, как у Наоми, и показать, почему так сложно прибегать к рефлексии, а не впадать в защиты или диссоциации.

Больше пяти лет я боролся с чувством полной исключен-ности из взаимодействия с Наоми; единственной формой было отзеркаливание ее сознательных состояний. Подобная манера изымать тебя из взаимодейтвия присуща а-типичной природе

нарциссических защит Наоми, которые, как я в результате по­нял, не были потребностью в отзеркаливании, нормальной для процесса развития, но оказались более примитивной нарцисси-ческой потребностью, связанной с комплексом слияния.

В нормальном варианте аналитик обладает эмпатическим пониманием потребностей в отзеркаливании анализируемого, и когда это понимание кристаллизуется, то между ними возника­ет эмпатия. С Наоми, которая, похоже, жила внутри «нарцисси-ческого пузыря», в котором она была одновременно и оратором, и слушателем, я не переживал ни эмпатии, ни понимания. Когда Наоми пребывала в своем «пузыре», я чувствовал себя как на­блюдатель, не имеющий никакой активной роли в том, что про­исходит, пусть даже ничтожной. Например, она рассказывала историю о разговоре с сыном, а потом реагировала на нее сама, как аудитория, часто с преувеличенным отзеркаливанием и поз­дравлениями, обращенными к себе⁶⁵. На протяжении этого при­чудливого представления я часто спрашивал себя: «Неужели это и вправду происходит?» — с одной стороны, я находил ее пове­дение странным, с другой, чувствовал, будто меня принуждают вести себя так, словно бы оно было нормально. Я чувствовал, что меня заставляют вести себя так, словно все, что она говорит или делает — абсолютно замечательно и особенно, а если я это­го не делал, я становился отказывающим и жестоким.

Пузырная структура была «замещающей кожей», отличной от любых других проявлений так называемого нарциссическо-го переноса, известных мне до сих пор, хотя позже я наблюдал подобное и в других случаях⁶⁶. К примеру, моя работа с другим анализируемым, Лео, включала в себя идентификацию пузыр­ной структуры, обнаружение комплекса слияния в основе ее и использование доступных коммуникативных инструментов тонкого тела для того, чтобы сдвинуть его из комплекса слия­ния по направлению к чувству самости.

* * *

Комплекс слияния во многом определял поле между Лео и его женой, отыгрывающей его динамику постоянно повторяющим­ся, истощающим способом. «Она яростно прилипает ко мне, но держит меня на расстоянии», — жаловался он. Тем временем, его собственный ужас перед сепарацией удерживал его в слиянии с

женой узами отчасти любви, но по большей части ненависти. Он отчаянно искал автономии, но в то же самое время липнул к ней.

Лео и его жена хватались за каждое мгновение взаимного спокойствия и любви, как будто это были спасательные плоты во время шторма, силу которого они отрицали. Однако отсутс­твие отзеркаливания и ощущение критики со стороны другого растворяли любое свежеиспеченное чувство связи, которую им удавалось сотворить.

Во время этих болезненных эпизодов Лео размышлял о том, чтобы разъехаться, не видя никакой ценности в браке, сопро­вождавшемся для него в основном болью, потерей энергии и ис­тощением. Однако после нескольких недель полного отсутствия отношений паре всегда удавалось вновь прийти к хрупкому пе­ремирию, обычно достигаемому сексуальной связью.

В этих случаях Лео мог начать сессию словами о том, что сейчас он чувствует свою преданность браку и подъем. Он рас­сказывал о планах купить вместе с женой новую квартиру, объ­ясняя, что хочет полностью быть приверженным браку и «дать ему новый шанс в этом году». Он говорил, что недоумевает, за­чем вообще ему нужна терапия.

И всякий раз он произносил это как в первый раз, тогда как фактически эти слова и чувства стали устоявшейся моделью. И это делало подобные эпизоды странными: когда он был счастлив и ис­полнен оптимизма, он не помнил о времени в промежутке, как и не осознавал, что столь же оптимистичным он уже бывал — мно­го раз — и всегда терпел крах. Я в таких случаях чувствовал, будто работа, проделанная нами во время «плохих» периодов, полностью стерта, словно бы лишена истории. И точно так же, как с Наоми в ее «пузыре», я думал: «Неужели он и вправду все это говорит?»

В такие мгновения становилось ясным, что и Лео находился в нарциссическом пузыре. Он явно был столь напуган тем, что я могу засомневаться в любви и стабильности, которые временами он испытывал, что подобная крайняя форма нарциссизма оказыва­лась его спасением, существенно изолируя его от контакта со мной. Как и с Наоми, это чувство странности, доминировавшее во время общения с ним, означало просачивание с психотического уровня тревожности, которое его защиты пытались законтейнировать.

После того, как мы вместе поразмышляли о нашем опыте пузыр­ного переноса, Лео смог понять, что ту же самую защиту он исполь-

зовал с женой. Когда он говорил с ней, он обычно вовсе не говорил с ней, потому что, в действительности, он сам был и оратором, и слушателем. Он мог заметить, что просто сводит ее с ума тем, что ведет себя так, будто говорит с ней, и давая ей двойное послание.

Более того, Лео смог увидеть, что его навязчивое желание го­ворить было частью поля слияния между ним и женой; он чувс­твовал тягу к ней, словно магнитную силу, гораздо большую, чем уровень функционирования его эго, силу, которая могла уничтожить любое чувство идентичности, ощущаемое им. Его нарциссический пузырь. был защитой против уязвимости и крайней тревоги, сопровождавшей это состояние.

В другое время, когда его крайняя нарциссическая защита не была необходимой, Лео в большей степени мог размышлять о природе поля между ним и женой. Поле между нами на сессиях тоже стало ценным источником информации о ткани комплек­са слияния.

Годами я бился с моими внутренними реакциями на Лео и на странную природу его долгоиграющей жалобы — «она отказы­вается дать мне хоть сколько-нибудь власти» — как будто кто-то мог наделить его его же мощью и властью. Затем, на одной из сессий, я выбрал иной способ видения, решив посмотреть вов­не, в поле. Я несколько снизил уровень внимания и сконцентри­ровался на пространстве поля между нами, чтобы посмотреть, смогу ли я воспринять его энергии и паттерны.

Потребовалось некоторое время, чтобы начали возникать образы. А потом я описал ему это переживание, как смог: «Сей­час между нами словно некая чувственная ткань; она здесь, и в то же время я чувствую нас ментально разделенными, может быть и не совсем, но связь едва намечена». Я никогда раньше этого не видел, может быть, потому что не пытался, или потому, что поле никогда не давало возможности воспринять это.

Лео обнаружил, что тоже мог ощущать тонкую чувственную ткань, соединяющую нас. Мы чувствовали эту ткань, как если бы мы вместе находились внутри чего-то, а потом оба заметили, как это чувство нахождения «внутри» изменилось немного, так что, ощущая себя как бы на поверхности этого «контейнера», занимающего пространство между нами, мы могли отметить и нашу далекую ментальную связь (все та же динамика бутыли Кляйна, описанная в случае Кайла в главе третьей).

Переживание вчувствования в поле спустило Лео с мен­тального уровня больше «в тело». Это заставило его вспомнить взволновавшую его встречу с женой, в которой он не только чувствовал пряди чувственно-подобных нитей между ними, но ощущал также, что он почти приклеен к ней. Любые попытки сепарации вскрывали для него весь ужас фузионной тяги в нич­то, откуда ему не вернуться.

Лео мог ощущать, что он чувствует эту тягу, словно она ис­ходит от его жены, полностью отрицавшей свое какое бы то ни было воздействие на него, как и то, что она хоть как-то участво­вала в слиянии. И тогда Лео чувствовал такую уязвимость по от­ношению к дилемме слияния-дистанцирования, что он отсоеди­нялся от телесных переживаний и рьяно пытался соединиться с женой «безопасно», посредством бесконечных «разговоров».

После того, как он ощутил чувственную ткань, соединяю­щую нас, Лео смог увидеть, что он отрицал чувственную ткань, привязывавшую его к жене. Если он позволял себе воспринять эту ткань, он рисковал быть поглощенным хаосом, но если он избегал этого восприятия и отщеплялся, уходя в интеллект, он тоже терял чувство себя.

А затем Лео обнаружил нечто замечательное. Вовсе не жена удерживала и не давала ему его власть и силу; скорее, он уви­дел, как он сам бессознательно проецировал свою собственную власть на жену с целью удержать состояние слияния. Он мог на­чать видеть, как отрицание этого дает энергию обеим противо­положностям комплекса слияния.

Такие открытия противоположностей слияния-дистанци­рования в многочисленных конфигурациях всегда является частью работы по растворению «замещающих кож», когда-то обеспечивавших безопасность, но ставших преградой для ин-дивидуации. В следующей главе этот фундаментальный вопрос трансформации суррогатов тонкого тела исследуется дальше.