Раскрытие фантазий, страха и ярости

одобно тому, как Наоми могла жить с мире собствен­ных фантазий, инкапсулированная в защитной ра­ковине своего «пузыря», так и многие другие люди, страдающие от воздействий сильного комплекса сли­яния, глубоко погружены в фантазии. Стыд, который они испытывают по поводу этой зависимости, может оказаться самым большим камнем преткновения для раскрытия обшир­ного комплекса.

Теория комплекса слияния может помочь нам сосредото­читься на рассуждениях анализируемого таким образом, что это способствует обнаружению этой скрытой фантазийной жизни. Например, то, как женщина описывала свои отноше­ния с матерью как «болезненно разъединенные» и временами «необъяснимые», и наряду с этим говорила о своей крайней чувствительности к эмоциям других людей и к шуму, заставило меня предположить присутствие сильного комплекса слияния. Опираясь на путеводную нить теории — а именно, что комплекс слияния включает в себя использование пассивного фантазиро­вания в качестве «суррогатной кожи», — я спросил анализируе­мую, много ли времени она проводит в фантазиях, и в результа­те она поняла, что была погружена в фантазии всю свою жизнь, по три четверти часа или около того каждый день!

Если бы я не инициировал исследование этой области, то я практически уверен, что стыд анализируемой не позволил бы ей рассказать мне об этом. Кроме того, она была ярой поклонницей кино, и смотрела по нескольку фильмов в день — эту практику она возвела в норму, назвав ее своей творческой отдушиной. Од­нако, когда подлинные размеры ее фантазийной жизни дошли до сознания, открылось, что ее привязанность к кино компульсив-

на и помогает ей поддерживать внутреннюю постоянную фанта­зийную жизнь, нарушающую ее отношения с другими людьми. Фантазии были «кожей», когда-то спасавшей жизнь, защища­ющей ее от переживаний детской травмы, но теперь несущей в себе угрозу подрыва ее самых дорогих отношений — с мужем и другими людьми, жалующимися, что «она не с ними».

Фантазия может оказаться единственным «безопасным мес­том», единственной защитой против невыносимых эмоций. На­пример, мужчина объяснил, что как только он отвернулся от фантазий и попробовал полностью присутствовать в отноше­ниях с женой, он почувствовал страх и печаль: «Ничего из этого не выйдет». И мы обнаружили, что, перестав жить в фантазиях, он открыл дорогу чувствам, от которых фантазии оберегали его в детстве — в особенности, страху иррационального гнева свое­го отца и материнской холодности, от которой он чувствовал себя покинутым.

Любой тщательный анализ комплекса слияния должен сде­лать явной скрытую фантазийную жизнь анализируемого, и этот процесс обнаружения — скользкая тропка. Даже если раскрытые в какой-то момент фантазии кажутся изобильными, аналитик не должен попасться в ловушку, раньше времени поверив в за­вершенность откровения. Есть два фактора, с помощью которых легко можно обойти стороной любые исследования аналитика относительно всепроникающей природы фантазий в жизни ана­лизируемого. С одной стороны, аналитик может бессознательно избегать определенной темы, будучи чувствительным к непрого-вариваемому стыду анализируемого; с другой стороны, анализи­руемый, способный хорошо функционировать в своей профес­сии, легко может скрыть меру своей вовлеченности в фантазии.

Мы можем увидеть подобный процесс раскрытия на приме­ре случая Алисы, анализируемой, которая была настолько пол­но слита с психикой своей матери, что едва ли имела хоть пару собственных идей. Только после трех лет совместной работы, ведомый теорией комплекса слияния, я начал расспрашивать о ее фантазиях. Тому было несколько значимых предвестников. Во-первых, Алиса начала трудную внутреннюю работу по об­наружению своих юных аспектов⁷¹. Около часа в день она про­водила в активно воображаемом диалоге с этими аспектами⁷², иногда зарисовывая чувства, которые переживала, и, в конце

концов, поняла, что эти «другие» составляли нечто похожее на внутреннюю группу детей. Присутствие этой группы было ощу­тимо на наших сессиях, и зачастую я тоже мог вовлекать их в воображаемую работу.

Следующим открытием перед тем, как обнаружилась фан­тазийная жизнь Алисы, было осознание ее злости. Алиса раз­мышляла о своей тяге к совершенству, которую, по ее словам, она чувствовала как «навязанную ей». Она понимала: «Я схожу с ума от этого. Я чувствую, что надо с этим жить; я должна ра­ботать больше, чем другие. Я всегда тянусь к самым высоким стандартам. Я по-настоящему жалею об этом».

Она объяснила:

«Я натренировалась быть безупречной, потому что чувс­твовала, что это — единственный способ заработать одоб­рение моей матери; в ином случае, как мне казалось, меня не будут замечать, не будут обращать внимания. Моя тяга к совершенству стала неким плащом. Это стало материаль­ной и психической вещью, без которой, думала я, мне не прожить. Но сейчас мне известно другое, и я возмущена».

Алиса представляла свой «плащ» как «тонкий и светлый», добавляя: «Что противно, так это то, что моя [внутренняя] мать говорит: «Он такой красивый, зачем же снимать его, он ведь та­кой легкий?». Она продолжала:

«Если я его сниму, я взорвусь от ярости... [ярости] моей души, которая хочет жить. Это совершенно против моей матери, которая, по сути, говорила: «Будь умницей, будь дисциплинированной, не снимай плаща, не смей ока­заться падающей звездой!» Я понимаю, что боялась ее за­висти, если бы я когда-нибудь стала звездой в чем-нибудь. И все это она делала, чтобы защитить меня. Мой внутрен­ний ребенок в сильной ярости, и это как кипящий котел».

Алиса, которой во время этих открытий было пятьдесят, раньше никогда не испытывала никакой злости, не говоря уже о ярости, на попытки ее внутренней матери контролировать и душить ее.

8-8869 113

Некоторое время спустя после этого, получше познакомив­шись с полем между нами, все больше осваивая его (leaning into), я ухватил проблеск внутренней жизни Алисы, в котором, как мне казалось, бурлила деятельность. Когда я задал ей вопрос о роли фантазий в ее жизни, ее ответ был удивительным: «В фантазиях я провела большую часть жизни. Между тринадцатью и восемнад­цатью я любила прыгать на батуте в нашем дворе, по часу в день, а то и больше. Я фантазировала о воображаемых персонажах, они были безупречны, популярны, красивы, спасали мир!»

Бдительный к возможным масштабам подобных фантазий, я поинтересовался: «Раз в день?» и Алиса со стыдом призналась, что часто это бывало гораздо больше, по крайней мере, по не­скольку раз ежедневно.

«Я никому никогда не рассказывала об этой тайной жизни. Меня это унижало. Но я стремилась к этому. Мои родители ни­когда не спрашивали, что я там делаю; они просто не мешали мне. Однажды я вообразила, что моя любимая внутренняя ге­роиня была назначена секретарем штата. Люди добивались ее консультаций, и у нее всегда был готов правильный ответ. У нее было много детей, и она наняла кого-то, кто следил бы за ними.

В восемнадцать я пошла в колледж и усердно училась, пото­му что мне нужно было быть безупречной. Там не было батута для отдыха, и постоянные размышления заняли место фанта­зий в качестве моего защитного экрана. Но без фантазий один мой разум не мог защитить меня, у меня случился срыв.

Я все еще слегка фантазирую. На эти выходные, слушая му­зыку в машине, я забылась в фантазиях. Это не было столь всепоглощающим, как когда я представляла себе персонажей, решающих проблемы мира, типа секретаря штата, но это было очень сильно — я Представляла себе, что я великая певица, и множество мужчин восхищаются мною».

Вскоре после этих откровений Алиса начала испытывать внутренние конфликты со своей фантазийной жизнью. Она на­чала чувствовать, как «маленькая девочка» внутри нее, часть, с которой она за последние несколько лет хорошо познакомилась, говорит: «Алиса, когда ты уходишь в фантазии, ты покидаешь меня». Она рассказывала о сильном конфликте: связь с юной внутренней частью означала необходимость бросить всемогу­щую фантазийную жизнь, в которой, как она говорила,

«Я контролирую все, и все происходит точно так, как я того хочу. В этом я — моя мама. Мама всегда была безуп­речной. И кроме того, всегда происходит что-то новое, и я злюсь, что в настоящей жизни это не так.

Еще я сознаю, что и вправду живу в большой степени в фантазии. Думаю, что и мама жила фантазиями. Как еще смогла бы она оставаться замужем за отцом? Фактически, я сейчас вижу это, понимаю это про нее. Фантазии были ее отдушиной».

Все это казалось Алисе раскрытием постыдной тайны, но и привело к чрезвычайно важному пониманию: «Я ненавижу свою работу, потому что она уводит меня от фантазий. Фанта­зии до сих пор — мое безопасное место. Я все еще переживаю в них свое всемогущество, это все равно, что есть то, от чего мне становится плохо, даже если я знаю, что у меня аллергия на это, на сладкое, например. Я ненавижу ограничения».

«Внутренний ребенок» сейчас казался основной оппозицией разработанной фантазийной жизни Алисы. Это было важным продвижением, потому что именно торможение внутри ее собс­твенной психики, а не коллективный запрет, который говорил бы, что фантазии неверны, помогало ей понять, как ее фанта­зийная жизнь не давала ей воплотиться, начать существование в теле. А затем сон довершил это: «Пятилетнюю девочку кусает овод. Она спала на одеяле, кишмя кишащем насекомыми».

Алиса почувствовала дикую боль «ребенка» и тут же поняла, что оводы олицетворяли ее фантазийную жизнь. В другом сне «мудрая женщина, совершенно явно имевшая свое мнение, а не ведомая коллективными ценностями», говорила: «Фантазии при­годны, только если относятся к более глубокой самости ребенка».

Следует подчеркнуть, что для Алисы чрезмерная пассивная фантазия была контейнером ярости, которая, в свою очередь, угрожала прорвать или искромсать ее суррогатное тонкое тело, контейнирующую ткань «плаща из света». В каком-то смысле, Алисе нужны были многослойные «одеяния» фантазии и со­вершенства, чтобы создать хоть какую-то безопасность от пере­живаний безумия ее матери, своей собственной ярости и ужа­са сепарации и тревоги, что могла прорваться и переполнить ее. Жизнезащитная функция этих «кож» делает фантазийную

8» 115

жизнь особенно сложной для обнаружения, тем более для глу­бокого и подробного исследования, которое Алисе, в конце кон­цов, удалось обеспечить. Сепарации ее от невозможного идеала совершенства было так же трудно достичь.

* * *

Случаи Джеральда, тридцатипятилетнего мужчины, иллюст­рирует значительное уменьшение силы комплекса слияния при обнаружении тайной жизни в фантазиях. Именно в работе с Джеральдом я впервые обнаружил, что в ядре комплекса слия­ния лежит психотический процесс, создающий не только колос­сальное смятение, пустоту и ужасающий страх исчезновения Я, но также и страх крайней формы гнева, похожего на феномен, известный как «дорожная ярость». Степень подобного гнева настолько превосходит пределы человеческого эго, что мож­но даже назвать его архетипическим. Джеральд считал, что это грозит ему опасностью, превратиться в нечеловеческое сущест­во, последствия действий которого будут ужасны и деструктив­ны; стало быть, ему нужно было прятать это ужасное состояние от собственного сознания, равно как и от всех остальных.

По мере раскрытия большей части взбаламученного мира, в котором обитал Джеральд, каждое открытие нужно было «экс­трагировать»: извлекать с помощью моих усилий воспринять то, что на большей части сессий оставалось невидимым. Джеральд часто не в состоянии был вспомнить или подумать о чем-то, чтобы туг же ему в голову не пришло нечто противоположное, отрицавшее первое и заставлявшее его тут же забыть о том, что он только что говорил или думал. Поиски мыслей среди этих психотических анти-слов были похожи, по словам Джеральда

«на стремление дотянуться до струи, падающей с неба,. словно я пытаюсь добыть некоторое количество влаги, чтобы сформулировать мысли и слова. Ничего не получа­ется, и я пробую достать побольше. Это на самом деле и не мысли» но какие-то движения у меня в голове, какие-то пред-мысли. Чем больше я стараюсь, тем больше болит в груди. Боль может стать невыносимой»,

Чтобы помочь Джеральду «перевести в зримые»⁷³ мысли и об­разы, спрятанные в его почти-что-немоте, мне нужно было вос­принять эти психотически структурированные оппозиции пос­редством концентрации моего внимания на поле, в то же время оставаясь открытым для воображаемой реальности между нами, тоже специфичной для его жизненной ситуации и истории.

И я был обрадован и удивлен, когда мы с Джеральдом начали одну из сессий после почти месячного отпуска с необычной для нас открытостью. Джеральд был намного более многословным, чем обычно бывал до того, и я чувствовал комфортный поток энергии между нами. Однако через несколько минут я ощутил, что в нашем взаимодействии словно что-то натянулось, словно бы у Джеральда был сценарий, готовый вот-вот подойти к кон­цу. И затем я понял, что легкость (на мой взгляд) нашего разго­вора была достигнута за счет того, что я едва дышал и не ощу­щал собственного тела, словно был выбит вон из него.

Я восстановил свое нормальное, ритмичное дыхание, рас­крылся, чтобы улавливать больше в нашем взаимодействии, и «освоился в» пространстве между нами, ощущая себя вопло­щенным и «вне головы». Я увидел, что я был слит с Джераль­дом довольно любопытным образом, как будто мы с ним были приклеены друг к другу, и стык был странно ригидным, а так­же опасно пористым. Продолжая испытывать это воплощен­ное состояние слитости с Джеральдом, я смог распознать также крайнюю нашу разобщенность. В действительности я вовсе не говорил с ним, а он вовсе не мне рассказывал. Лишь мгновение назад я считал, что мы близки, но на самом деле ничто из того, что каждый из нас произнес, не имело смысла для другого, что типично для комплекса слияния: мы пребывали в «параллель-ных вселенных», действуя, как будто мы общались.

В годы» предшествующие этому, моя работа с Джеральдом фокусировалась на разных слоях его защит против пережива­ний его психотического процесса. Типичным для этого был нар-циссический пузырь, наподобие того, что окружал Наоми; или же похожие на транс состояния пассивного фантазирования, которые могли длиться часами; или «суррогатная кожа» персо­ны, которая полностью была погружена «в» другого человека, слита с каждым его словом или чувством, без всякого внимания к нему самому.

Теперь комплекс слияния Джеральда был ощутим на анали­тической сессии впервые. В оставшееся время сессии ощущение поля, характеризующееся компульсивной тягой к привязаннос­ти ко мне и одновременным отсутствием эмпатии, уменьши­лось. Присутствовал даже свободный поток ассоциаций, когда Джеральд предлагал мысли и задавал вопросы. Это состояние было тонким, непрочным, зависящим от просачивающегося от меня тепла и становилось нестабильным, как только этот поток тепла сбивался.

В прошлом Джеральд говорил мне о своих фантазиях причи­нять людям боль, даже если он был в слиянии с ними. Он понял, что ненавидит людей, потому что идентифицируется с ними, и ему не хватает силы отделиться от поля слияния. После того, как он осознал совместное, разделяемое двумя людьми пространство комплекса слияния на этой сессии, Джеральд сказал: «Незадолго перед тем, как войти сюда из приемной, я думал, что мы погово­рим немножко, а потом я внезапно пну вас, чтобы посмотреть, как вы удивитесь. Эта фантазия просто возникла ни с того, ни с сего». Позднее, на той же сессии, он смог сказать: «Мгновение назад мне захотелось проткнуть вас карандашом». Когда я отве­тил ему, что его способность сейчас поделиться этим со мной — это нечто особое, он начал плакать, и в этом смягченном состоя­нии понял: «Я не хочу ранить Вас, подействовать Вам на нервы, на самом деле я хочу разорвать слияние между нами».

То, что он поделился этой фантазией со мной, и обнаружил, что она не разрушила меня, стало поворотной точкой нашей совместной работы, может быть даже, центральной поворотной точкой⁷⁴. Хотя мы и обсуждали раньше его фантазии насилия, например, над женщинами, но иметь актуальные фантазии та­кого рода обо мне, лицом к лицу, — это было очень значимо, поскольку явилось началом процесса исследования его парано­идных чувств, а также выявило огромный масштаб его пассив­ной фантазийной жизни.

В противоположность его обычной модели — ждать, когда я начну разговор о его внутренней жизни, — Джеральд спросил меня: «Ну и что вы думаете обо всей этой моей паранойе?⁷⁵» По мере обсуждения его параноидных страхов, я понял, что у меня не было представления о том, насколько сильной и активной была его паранойя. Было ясно, что в этот момент он, кроме того,

«говорит мне», что несколько параноидно относится и к тому, что раскрыл мне свою жестокость.

Теперь, понимая, что, быть может, недооценивал частоту и интенсивность его параноидных идей, что считал их не такими уж частыми, я стал спрашивать Джеральда о примерах того, ког­да он чувствовал паранойю. От отвечал, что эти фантазии поч­ти всегда присутствовали. К примеру: «В кафе сегодня утром, перед тем, как прийти к вам, хозяин мягко спросил официанта: «Где ты был?», — и я вдруг почувствовал, что сейчас развяжет­ся драка, и напрягся». Когда я спросил, как он справляется со своей паранойей, он ответил о всемогуществе, которого достиг через свои «фантазии о супермене».

Джеральд объяснил, что когда он шел по улице, или у него было время побыть одному, скажем, на выходные, он фантази­ровал о том, что он супермен. Он чувствовал, что находится вне тела, почти летает. Когда он рассказал мне об этом, я про себя предположил, что эти фантазии были мимолетными (подобные «нормализующие» мысли, как я заметил, распространены, когда речь идет о психотическом процессе), но из опыта спросил, как долго они длятся. Он ответил, что от двадцати до тридцати ми­нут. Пока я ждал, что возникнет другая тема для обсуждения, я понял, что вновь избегаю более глубоких расспросов, и тогда спросил, как часто он так фантазирует. Ответ несколько шоки­ровал меня: по пять раз в день.

Когда Джеральд пребывал в своих фантазиях, он почти пол­ностью отделялся от реальности, а когда осознавал реальный мир людей и стоящих перед ним задач, не осознавал существова­ния своей фантазийной жизни (и мог разговаривать о ней толь­ко со мной, потому что я первый почувствовал ее в нем). Два мира, фантазии и реальности, не являлись частью одного конти­нуума. Скорее, они существовали в прерывном и психотическом качестве анти-миров, так что восприятие одного мира препятс­твовало осознанию другого. После погруженности в фантазии, казалось, его душе нужно время, чтобы вернуться на землю, и до этого момента он был скучным, бесполезным, тревожным и сби­тым с толку. «Возвращение» чувствовалось как физический тол­чок, встряска, словно бы его резко пробудили ото сна.

Интенсивное состояние слияния с его фантазийной жизнью, делавшее эти частые переходы от фантазии к реальности столь

трудными, защищало Джеральда большую часть его жизни. Оба его родителя были сиротами. Отец, законченный алкоголик, был переполнен яростью, а мать была депрессивной, почти что ау-тичной. Родители жили в постоянной враждебности друг к дру­гу. Джеральд, старший из трех детей, начал сам себя укачивать в возрасте девяти месяцев. Когда он позже спрашивал мать об этой своей ранней особенности, она рассказала ему, что водила его к педиатру, а тот пояснил, что беспокоиться тут не о чем. На­чиная с подросткового возраста, Джеральд, раскачиваясь, фан­тазировал о том, что станет летчиком-истребителем, и так до двадцати трех лет. В это время он отправился к аналитику, но оставил терапию после первой же сессии, устыдившись своих раскачиваний. В этот момент он сменил поведение и стал фан­тазировать о музыке, часто во время вождения, раскачиваясь в такт ритму. Покачивания в унисон с музыкальными приливами и отливами давали ему чувство удерживающей ткани, чувство, которое он описывал как некое ощущение на поверхности кожи.

Фантазия о летчике-истребителе была самым тщательно раз­работанным созданием Джеральда. Очевидно, что в этих фан­тазиях было много гнева, но только после моего замечания об этом Джеральд открыл, до какой степени: «Я — лучший летчик-истребитель в мире, и обычно я атакую французскую армию. Я уничтожил 670 реактивных самолетов и 10 000 человек. Сначала, когда я был моложе, я бомбил отца».

Всякий раз, когда Джеральд впадал в свое раскачивание, его фантазии об абсолютной власти и силе могли продолжаться ча­сами. Было много вариантов таких фантазий. Во всех он был всемогущим и любимым, вызывающим восхищение героем. Было также множество побочных сюжетных линий, замыслен-ных для того, чтобы сбить с толку всех, кто чувствовал сущест­вование фантазий, поскольку избыточность фантазийной жиз­ни переполняла его стыдом.

Когда Джеральд смог облечь в слова свои враждебные фан­тазии обо мне и узнал, что я буду по-прежнему вникать во все, что его касается, другими словами, что я не буду разрушен его гневом, мы смогли увидеть, что его паранойя тесно связана с его интенсивной яростью, и что пассивное фантазирование было способом контейнировать ярость. Чувство тепла и контейнер, созданный восприятием в здесь-и-сейчас дилеммы слияния-

дистанцирования между нами, кажется, углубило способность Джеральда размышлять над собственным процессом без ожида­ния, чтобы я первый ощутил и заговорил с ним об этом. У меня было впечатление, что наша способность вдвоем регистрировать оппозицию слияния-дистанцирования дала Джеральду ощуще­ние доверия, что я верен ему, что его собственные рефлексии и открытия не ведут к риску потерять меня, — т.е., смягчилось его убеждение в том, что, обладай он собственной мощью, я исчез­ну, поскольку он больше не будет во мне нуждаться.

На последующих сессиях Джеральд говорил о «мозгах, встав­ших на место». Например, временами он уже мог общаться с людьми, не испытывая слияния с ними, или же мог отмечать, что он в слиянии, и до какой степени. «Я могу говорить то, что хочу», — утверждал он, — «и видеть, когда я в слиянии. И тогда я злюсь на это состояние слияния...» Гнев Джеральда означал новое осознавание, чувство того, что «другой» реален, что да­вало ему некоторое облегчение от его собственных полей сли­яния.

Он был воодушевлен своими ощущениями пребывания вне слияния с другими, эта новая способность была подобна рож­дению сознания. Он говорил: «Я видел гнев во множестве ситу­аций, во всем, что я делаю. Он был там. Я мог чувствовать его в груди. Через четыре дня я начал тревожиться о том, что это состояние ясности может пройти». И вправду, на следующий день он почувствовал паранояльность на работе из-за спора с шефом, и «потерял хорошее состояние». Он снова стал сливать­ся с людьми на работе, а когда говорил со мной, забыл о гневе. Однако, когда такое происходило, я мог напомнить ему, и пос­тепенно Джеральд мог снова почувствовать себя в большей сте­пени обособленным от других.

Важной составляющей процесса Джеральда в ту пору было кое-что, происшедшее полностью без моего вклада: он начал активно переживать определенные фантазии, а не быть с ними пассивно слитым. «В тот день я почувствовал слияние с людьми на работе. И я представил себе, что могу разозлиться, и даже не­множко это почувствовал. И затем пришло облегчение, которое я почувствовал в теле. Боль в груди исчезла. Я был менее напря­женным, смог расслабиться. Я сказал себе [о злости]: это пра­вильно, это правда!».

Джеральд постигал самые азы свободы от глубокой тяги комплекса слияния. Когда он чувствовал, что я не полностью настроен на него» он мог регрессировать, и чувствовал, что он перестал существовать, до тех пор, пока я не настраивался на него. Когда новые любовные отношения сходили на нет, он мог вернуться к пассивному фантазированию как к контейнеру. Однако это уже никогда не было настолько интенсивным, как раньше, а когда он чувствовал связь со мной или с другим чело­веком, его фантазийная жизнь резко сокращалась. По мере того, как его комплекс слияния терял силу, Джеральд чувствовал рас­тущую самость, как будто бы, как он сказал, «она была затеряна среди моих фантазий».

Какая-то часть этой работы была представлена в снах. На од­ной из сессий Джеральд рассказал сон, который назвал кошмаром: «Мужчина убивает говорящую лису. Я иду за полицией, чтобы за­держать мужчину, но он гораздо сильнее меня. Я пытаюсь драться с ним, отогнать его». Джеральд рассказал, что пытался уснуть пос­ле этого сна, но вскоре проснулся от другого кошмара, где на него набрасывался тот же самый мужчина, ужасно сильный.

Мужчина олицетворял энергии параноидного процесса Дже­ральда, возможно, ассоциировался со мной, как с человеком, ко­торый сейчас тоже был опасен, поскольку он обнажил свои глу­боко агрессивные чувства ко мне. Лиса, как это демонстрирует нам великое множество волшебных сказок, олицетворяет инс­тинктивную мудрость, и подчас оказывается единственной фи­гурой, которая может помочь герою выполнить его задания — в случае Джеральда, это развитие способности овладеть своими собственными чувствами и телесно-инстинктивным осознава-нием, особенно в отношениях с женщинами. Говорящая лиса может означать, что эта способность чувствовать и обладать ин­стинктивной мудростью приближалась к человеческой форме и сознательному пониманию.. Поражение инстинктивной жизни, общее для сновидений людей с серьезными травмами, показы­вает, как паранойя может убивать энергии и способность, оли­цетворяемые лисицей.

Джеральд был обеспокоен смертью лисицы во сне; однако, само существование говорящей лисицы было хорошим знаком. Обладание «говорящей лисицей» в качестве внутреннего образа можно счесть вновь обретенной способностью к творческому