Архетипическое ядро комплекса слияния

сторически, комплекс слияния не есть что-то новое. Его безумие и мучительная динамика, принимающие форму неспособности ни отделиться от объекта, ни соединиться с ним, встречаются повсюду на протяже­нии истории, в мифах и литературе. Архетипическое ядро комплекса слияния, возможно, лучше всего представлено в мифе об анатолийской великой богине Кибеле и ее юном воз­любленном, Аттисе, Самое известное изложение этой истории — а существует несколько ее версий — пришло к нам от Овидия. Он рассказывает миф в форме ответа, полученного им от боги­ни, спрошенной, почему последователи Кибелы калечат себя.

«Отрок фригийский в лесах, обаятельный обликом Аттис Чистой любовью увлек там башненосицу встарь. Чтобы оставить его при себе, чтобы блюл он святыни, Просит богиня его: «Отроком будь навсегда!» Повиновался он ей и дал ей слово, поклявшись: «Если солгу я в любви — больше не знать мне любви!» Скоро солгал он в любви; и с Сагаритидою нимфой, Быть тем, кем был, перестал. Грозен богини был гнев: Нимфа упала, когда ствол дерева рухнул, подрублен, С ним умерла и она — рок ее в дереве был. Аттис сходит с ума, ему мнится, что рушится крыша; Выскочил вон и бежать бросился к Диндиму он. То он кричит: «Уберите огонь!», то: «Не бейте, не бейте!», То он вопит, что за ним фурии мчатся толпой. Острый он камень схватил и тело терзает и мучит, Длинные пряди волос в грязной влачатся пыли. Он голосит: «Поделом! Искупаю вину мою кровью! Пусть погибают мои члены: они мне враги!

Пусть погибают!» Вскричал и от бремени пах облегчает, И не осталося вдруг знаков мужских у него. Это безумство вошло в обычай, и дряблые слуги, Пряди волос растрепав, тело калечат себе⁸⁵».

Миф начинается с равновесия, где Аттис в райском состоя­нии вместе с Кибелой, жаждущей, чтобы он был «оставлен при ней» «чистой любовью», вследствие чего он пребудет «отроком навсегда». Так Аттис дает обет оставаться в вечном слиянии с Богиней и никогда не отделяться.

Затем он встречает речную нимфу Сагаритис, и воспылав к ней страстью, тем самым нарушает клятву Кибеле. Его сепара­ция, движение в сторону индивидуации, серьезно наказана⁸⁶. Он поражен безумием: он видит в галлюцинациях фурий, ата­кующих его, и бежит на вершину горы Диндимус (т.е., отщеплен от тела), где и предпринимает свое катастрофическое действие: «Пусть погибают члены, приведшие меня к краху!»

Гора Диндимус — это та же Кибела⁸⁷, и бегство Аттиса в от­чаянной попытке вновь связаться с ней в безопасности мен­тально-духовного мира. Он не жалеет о Сагаритис! Его единс­твенное раскаяние — в том, что он предал Кибелу, и в своем безумии он оскопляет себя.

Таким образом, мы видим процесс в двух стадиях.⁸⁸ Снача­ла состояние глубокой связи, затем сепарация от этого состоя­ния, приведшая к психотической тревоге. Галлы (чьи действия и пытается объяснить миф) воссоединяются с Кибелой посредс­твом увечья, нанесенного себе в подражание Аттису.

В версии Арнобиуса, изложенной в «Теогонии» Гесиода, Зевс пытается овладеть Кибелой, пока она спит; семя его, однако, по­падает на скалу Агдос, из чего рождается чудовище-гермафро­дит Агдитис, альтер-эго Кибелы. У таких мифов — более древ­ние корни, восходящие к бронзовому веку в Анатолии⁸⁹, и они повествуют, о последующей кастрации похотливого чудища богами-мужчинами, чтобы подчинить его, поскольку это су­щество слишком трудно контролировать. Его энергии нелегко контейнировать, и уж точно не сделать этого с помощью раци­ональности и духовной жизни. Боги-мужчины кастрируют его,

' Овидий, Фасты, книга 4,223-244, цит. в пер.Ф.Петровского

лишая фаллической природы, и в некоторых сказаниях от по­добной кастрации она становится психотичной.

Греческий миф о Марсии, которого время от времени отождест­вляли с Аттисом, добавляет к этому исследованию еще один аспект: важное размышление о спеси (в греческой культуре предававшейся анафеме) и о судьбе тонкого тела в руках бога Аполлона⁹⁰. Спесь — это инфляция личности через идентификацию с архетипической силой, проявляющаяся особенно через крайней степени пассивное фантазирование. Тонкое тело не в состоянии контейнировать мощь такого масштаба и оказывается поврежденным.

Марсий нашел флейту, созданную, а затем выброшенную Афиной, наложившей проклятие на всякого, кто найдет ее и заиграет на ней. Он научился прекрасно играть на этом инс­трументе; на самом деле, его игра оказала целительное влияние и оказалась соблазнительной для Кибелы, безутешной после смерти Аттиса. Однако у Марсия достало спеси поверить, что он может играть лучше Аполлона, вызвавшего его на состязание. Разумеется, Аполлон выиграл, а спесь Марсия вызвала к жизни «ужасный аспект»⁹¹ бога, который содрал со смертного кожу и повесил ее на сосну⁹². Однако когда человек может, не уподобля­ясь Марсию, пожертвовать слиянием с непомерной фантазийной жизнью, то Аполлон может оказать исцеляющее, очищающее воздействие на его безумие. Мудрость, приписываемая этому богу и выгравированная в его храме в Дельфах, призывает смер­тных не делать «ничего чрезмерного» и «Познать себя самого» или, если перевести более точно: «Знать, что ты не бог»⁹³.

Многочисленные особенности мифа об Аттисе-Кибеле харак­теризуют его как архетипическое ядро комплекса слияния. 1) «Не­возможная» динамика слияния-сепарации является центральной чертой мифа: Аттис не мог ни оставаться с Кибелой, ни расстать­ся с ней. 2) Безумие Великой Богини, ее негативная нуминозность олицетворяет сумасшествие в ядре комплекса слияния. 3) Безумие Аттиса, настигающее его при попытке сепарироваться от Кибелы, иллюстрирует то, как расставание с безопасным состоянием сли­яния может привести к серьезной, дестабилизирующей тревоге психотического уровня. 4) Центральная роль кастрации в культе Кибелы имеет психологические корреляты, характерные для ком­плекса слияния. 5) Как и гермафродит Агдитис, Кибела обнаружи­вает не только безумие, но также и мощные страсти и насилие, что

отражает эти грани комплекса слияния. 6) Отчаяние Аггиса и его регрессивное возвращение к Кибеле после того, как она убивает нимфу, которую он возжелал, — основная поведенческая модель комплекса слияния, принимающего форму регрессивного цепля-ния за «безопасную территорию» — явно не угрожающую трудно­стями работу, ригидные отношения, неспособность встретиться с творческим вызовом — все это приводит к непрожитой жизни. 7) Безумие Кибелы в ядре комплекса слияния разбивает защиты и доминирует в поле между людьми, приводя к внезапному изме­нению масштаба переживания, посредством чего человек может погрузиться в эмоциональный вихрь, словно бы внезапно оказав­шись увлеченным в быстрину когда-то спокойного моря. 8) Геро­ический подход терпит поражение в отношениях с Кибелой, так же, как и не годится он для комплекса слияния. 9) Проживание безумия комплекса и ограничений, которые он порождает — это путь исцеления; точно так же те, кто побывал на мистериях Боги­ни, очищались от своей мании. 10) В форме Марсия Аттис оказы­вается освежеванным, что подчеркивает, как инфляция приводит к потере защитной кожи тонкого тела

Нимфа Сагаритис в мифе Овидия олицетворяет более бес­сознательную, женственную часть Аписа, и именно на нее на­правлена темная энергия атак Богини. Когда мужчина глубоко поражен негативной нуминозностью комплекса слияния, его способность к отношениям — как с другими, так и с собственной глубинной самостью — нарушена Он остается без всякого чувс­тва контейнирования, и стремится убежать в интеллект или под­чиниться любому, кто бессознательно несет на себе его проекцию Кибелы, и все в надеждах восстановить ощущение потенции. Его мужественность приобретает форму кастрированности, так что он постоянно сливается с другими людьми, ловя их разрешаю­щие посылы, и редко когда чувствует свою независимость.

У женщин нимфа олицетворяет привлекательность и красо­ту ее индивидуальности, за пределами отождествления ее с ма­терью (или с женской стороной отца). Под натиском Кибелы по­зитивные качества Я бледнеют, и женщина может почувствовать себя уродливой и никчемной, глубоко презренной, тогда как ее мужская часть тоже кастрирована. Так, к примеру, она теряет по большей части свою способность к ясному мышлению, реф­лексии и внутреннюю связь с бессознательным, все, что обычно

несут в себе маскулинные образы ее психики. Кроме того, у нее возникают сложности в установлении связи с внешним миром без потери идентичности в слиянии с внешними объектами.

Бессознательное структурирование женско-мужского взаи­модействия в мифе об Аттисе-Кибеле можно увидеть у анали­зируемого, которого я назвал Джон (упоминавшегося также в главах первой и четвертой). Джон рассказал о разговоре с же­ной, во время которого он потерял терпение, и она отреагиро­вала «холодной миной». На протяжении того дня и следующего переживание от ее реакции не покидало его. Обида, которую он почувствовал, не рассеивалась, и они с женой все еще были от­чужденными и холодными друг с другом.

Джон предложил поговорить о том, что между ними произош­ло, но он понимал также, что у него есть и другая потребность — продолжать писать поэму, над которой он работал. Он предложил поговорить минут сорок, а потом он вернется к своей работе, и если будет в том нужда, они смогут продолжить разговор в тот же день попозже. Жена согласилась на это. Однако, когда подошел со­рокаминутный предел, они с женой, как он выразился,

«...были в самой середине процесса, и меня раздирало на части между желанием продолжить разговор и прислу­шаться к моей потребности писать. Мы продолжали гово­рить. Я чувствовал, что меня не слышат, она чувствовала, что ее не слышат. Затем я почувствовал нечто вроде вдох­новения, и сказал ей, что понял, как много боли ей при­шлось испытать, когда я накануне потерял терпение. Но мою попытку отпихнули, полностью отвергли»

В том, что за этим последовало, мы можем увидеть влияние более мощной активизации архетипического ядра комплекса слияния, иллюстрирующее внезапную «смену масштаба» эмо­циональной жизни Джона:

«Я сломался, я разъярился из-за ее холодности. Я закри­чал на нее: «Чего ты хочешь от меня?» Я почувствовал су­хую боль в груди, словно бы в меня выстрелили стрелой. Совершенно нехарактерно, но я стал бить себя в грудь, расшагивать, говорить зло и с напором. Я выбежал в дру-

гую комнату и разнес стул. Я чувствовал себя молодым, растревоженным и полностью униженным. Я никогда, никогда не реагировал так ни на что.

Но я почувствовал, что достучался до нее. Она схвати­ла меня и дала мне ощущение физического удерживания. И хотя я осторожно «сканировал» ее в поисках опасности, я все же был успокоен тем, что она меня держала, и рад, что она больше не была холодна, или зла, или не сходила с ума, и особенно — что она больше не обвиняла меня во всем, сама не беря ответственности ни за что».

Как Аттис сходит с ума и кастрирует себя, так и Джон пере­жил эпизод безумия, сломав стул и потеряв контроль над эмоци­ями. В процессе регресса в молодое состояние он нашел защиту у своей жены, как и в культе Кибелы ее последователи, галлы, нахо­дили защиту, кастрируя себя, полностью посвящая себя ей⁹⁴. Как Аттис, он пожертвовал своей потребностью в творческой работе. В каком-то смысле Джон служил Кибеле, сохраняя верность определенной ограниченной душевной «территории», которую он редко рисковал покинуть, и это мешало ему реализовать его значи­тельные творческие дарования. Когда он решался сепарироваться и позаботиться о своих собственных потребностях, крайняя тревога толкала его назад к его безопасной территории и прочь от серьез­ной творческой работы. Так история Джона показывает неудачу позитивного и любящего соединения с его собственной женской стороной, представленной в мифе Сагаритис Эта способность по­могла бы ему отделиться от сферы комплекса слияния, который доминировал в его отношениях с женой. Вместо того он «сепари­ровался» неполноценным образом, становясь мрачным и «раздра­женным» на жену, а затем бросая свои творческие занятия.

Вспомните также, что после того, как Сагаритис была убита, Аттис испытывает печаль — не по нимфе, объекту своей люб­ви, но из-за того, что предал Кибелу. Также и Джон чувствовал себя виноватым и неправым из-за того, что не был близок с же­ной, из-за своей натужной и несвязной попытки проявления эмпатии. Он видел, что предает жену, но не свои творческие потребности. Любое ощущение живой, внутренней реальности исчезло для Джона; его внимание все было посвящено жене и угрызениям совести по поводу нее.

Время от времени рассказ мифа об Аттисе и Кибеле— про­цесс, который Юнг называл «амплификацией» — может при­нести пользу. Возможность увидеть мифологические параллели с личным опытом может предоставить более обширный и час­то контейнирующий контекст, способный породить ощущение смысла. В этом случае Джон почувствовал, что приобрел некую личную повесть, и что миф «вобрал в себя множество тем, осо­бенно — хронические чувства вины и обвинения, которыми я был затоплен в жизни, вместо того, чтобы печалиться о том, что я покинул собственную душу».

Джон понял, что его жизнь была, как он сказал «нашпигова­на обвинениями». В его сознании любая потенциально конф­ликтная ситуация с женой была ведома либо его, либо ее виной, поскольку именно такова экономика комплекса слияния. Страх быть обвиненным нарушал его ощущения, так что простейший вопрос со стороны жены он воспринимал как атаку.

В отношениях Джона было мало шансов, если вообще тако­вые были, на искреннее взаимодействие, в котором оба челове­ка брали бы на себя каждый свою часть общего поля или при­знавали бы, что каждый отвечает за одну из борющихся сторон. Вместо этого один должен был быть обвинен. Джон понял, что его «ложные обвинения» были безопасной территорией, на ко­торой он мог избегать осознания своей вины за то, что оставил свою душу. Миф, сказал он, «помог мне почувствовать себя бо­лее крепким и гибким. Он помог мне увидеть, что я не одинок. Я смотрю на других мужчин, которых я знаю, и на общую жизнь, я вижу, что все так страдают». В момент, когда Джон размыш­лял о том, что он — часть этой большей реальности, я почувс­твовал, что его тело расслабилось, словно бы молодые части его внутреннего существа могли теперь чувствовать себя в безопас­ности.

* * *

Опираясь на многие годы супервизии психотерапевтов и на раз­мышления о своих давних случаях, я считаю что эмоциональ­ный скачок, порожденный архетипическим уровнем комплекса, гораздо более распространен, чем можно было бы предполо­жить. Следующий пример показывает неспособность контейни-ровать архетипические энергии комплекса слияния в качестве

«внутренних» состояний, и демонстрирует потребность в поле как в контейнере более высокого измерения.

Роджер, тридцативосьмилетний психотерапевт, обладал осо­бым даром чуткого восприятия психического состояния другого человека, включая состояние тонкого тела; он поделился своими переживаниями от общения с женщиной по имени Вильма. В те­чение практически всего дня все было очень хорошо и наполне­но любовью. Разговор их по большей части был сосредоточен на ее скором окончании учебы, и этот грядущий переход вызывал у нее большую тревогу. С одной стороны, тревога Вильмы по пово­ду этой перемены была вполне объяснима. С другой, было что-то такое в ее способе описания ситуации, что озадачило Роджера; ее жалобы и страхи показались ему странными, но не так-то легко было уложить это некомфортное чувство в связные слова.

Он объяснил мне, что пытался быть эмпатичным, и думал, что во многом преуспел и был «там для нее», не ввязываясь ни в какие интрузивные действия по «решению проблемы», ибо подобные усилия лишь заставили бы ее почувствовать себя еще хуже; он не задавал вопросов, которые, как он чувствовал, лишь увеличили бы ее тревогу. Каким-то образом любые воп­росы вообще, «сбор информации», казалось, были самым труд­ным делом для нее, заставляли ее умолкнуть; его это приводило в замешательство больше всего. Он все время думал, но так и не произнес: «Я здесь для того, чтобы помочь тебе, у тебя есть спо­собности и навыки, так почему же этот переход столь сложен?»

А затем Роджер рассказал о том, что оказалось поворотной точ­кой в тот день: он вышел прогуляться и выкурил марихуаны. Виль­ма сильно переживала по поводу этого его пристрастия к наркоти­кам, употребление которых он в течение долгого времени сокращал и довел до одного раза в месяц, а вскоре собирался прекратить вов­се. После этой прогулки он вернулся к ней, не упомянув о том, что сделал, и они продолжили общение, которое он описывал как ис­полненное близости и любви совместное времяпровождение.

В конце вечера, испытывая некоторую вину из-за марихуа­ны, он огорчился, что держал все в тайне, и сказал Вильме прав­ду. Ее ответ удивил его. Она сказала: «Ты лжив».

Роджер знал, что ее ремарка была верной. Ему вспомнились другие моменты, когда он бывал таким же лживым, и он подме­тил, что частенько скрывал от нее некоторые мысли. Он не при-

вык к тому, чтобы она высказывалась так в точку и так прозор­ливо; обычно это он вытаскивал на свет ее темные, неприятные аспекты или не самые блестящие грани их отношений, помогая их лучше понять. Из последовавших вслед за тем событий са­мым важным было то, что он смог внутренне контейнировать этот «удар в тело», как он его назвал, поразмыслить над ним и не считать, что она атакует или осуждает его. Замечание Виль-мы было обидным, но после того, как он его услышал и обду­мал, он почувствовал в ней союзницу.

Можно было сказать, что Роджер смог внутренне контейни­ровать свои реакции. Функционирующая самость существо­вала, а обманчивая «теневая сторона» природы Роджера могла быть распознана как один из аспектов его личности. Он смог присвоить такое понимание, не растворяясь в чувстве вины, не упуская из виду другие свои качества, такие, как способность быть честным, и не ощущая себя «нарциссически раненым», что резко уронило бы его самооценку. Вместо того у Роджера ока­зался внутренний контейнер для переживания и способность рефлексировать на тему многочисленных форм собственных реакций, таких как злость и тревога, и не отыгрывать их.

Но затем Вильма посмотрела на него и сказала: «Ты не при­сутствовал здесь со мною весь день». Услышав такое, Роджер по­чувствовал себя «задетым, дезориентированным, обвиненным, смущенным и не способным думать». Он описал это чувство как шок для его организма, как внезапную перемену эмоционально­го состояния, как абсолютный разрыв с тем, что он испытывал на мгновение раньше. Гнев вскипел внутри него, и ему захоте­лось настоять на своем: «Мы провели такой замечательный день, и ты говорила, как хорошо, что я с тобой, а теперь вдруг «ты не был здесь»! Это несправедливо и глубоко неверно!»

Его чувства сопровождались необычным и серьезным физи­ческим дискомфортом в груди и голове. По мере возрастания гнева он едва мог: сдержаться, чтобы не обрушить его на Вильму. Он чувствовал себя «пойманным в ловушку и раненым зверем, мечущимся между желанием бежать и побуждением набросить­ся на кого-нибудь в отчаянии». После нескольких секунд мол­чания он начал думать: «Она хочет разрушить меня. Она убьет меня, если я останусь с ней. Она опасна. Нужно уходить. Сла­ва Богу, на мне никаких обязательств. Может быть, я слишком

много наобещал ей, говоря, что буду рядом, пока она будет ус­траиваться на работу». Его любовь улетучилась. В тот момент преобладала ненависть.

Не такое уж легкое дело для мужчины услышать о своих темных, неприятных качествах от кого-то, перед кем он уязвим, и при этом продолжать сохранять свое чувство идентичности и интерес к этому человеку. Роджер смог контейнировать в ка­честве внутреннего переживания первое сообщение — о своей лживости. Однако второе сообщение привело к совершенно иному состоянию, в котором его функционирующая самость едва ли была доступна. Роджер смог контейнировать некото­рые свои реакции: он сдержался, и не отыграл вовне свой гнев, кроме того, небольшая способность к рефлексии сохранялась; например, он осознавал необычную силу своих реакций. Одна­ко большая часть его реакции оказалась вне контейнирования, поскольку он эмоционально оказался переполненным, перегру­женным тревогой, дезориентированным и был близок к пани­ке — это тот скачок эмоций, что столь характерен для комплек­са слияния, констеллировавшегося между ним и Вильмой.

Когда Роджер вспомнил, что нужно глубоко вдохнуть, и немного пришел в себя, ему удалось сказать Вильме, что ее слова показались ему чрезвычайно несправедливыми. Он сказал ей, что почувство­вал удар ниже пояса. И все же он сознавал также, что происходящее он не мог воспринимать как случившееся «внутри него» или «исхо­дящее от нее». Лучшее, что он смог сказать — что бы это ни было, это что-то имело место в пространстве между ними.

Пережить такое взаимодействие с Вильмой потребовало большой воли и сознательности. Был искус соскользнуть, счесть эту боль чем-то, «что она приносила ему в результате ее патоло­гии», или повторением его хаотических ранних переживаний с депрессивной матерью. Но Роджер знал, что подобные вариан­ты — лишь соблазны, обещающие некое знание в противовес открытости к неизвестному между ними. И он принес в жертву подобное «патологизирование» и описал чувство открытости, вернувшееся к нему. Без слов это, похоже, подействовало и на Вильму, которая смогла признать, что в ее ощущении себя тоже присутствовал радикальный сдвиг или нарушение последова­тельности между первым замечанием о его лживой природе и вторым — о том, что он отсутствовал.

10-8869 145

Как дальше рассказал Роджер, Вильма поняла, что она силь­но рисковала, сказав то, что она сказала. Поскольку даже зная, что Роджер очень даже присутствовал в течение дня, на том уровне психики, что открывался в ней, и на котором она боя­лась потонуть в хаосе, грозившем смести ее идентичность, она понимала, что требует от него еще большего. Ей нужно было, чтобы он «психически был склеен с ней» — и, если учесть ее стыд за такую потребность, признание подобной зависимости требовало большого мужества.

На нашей следующей сессии Роджер по-прежнему испыты­вал те же чувства к Вильме, помня о шоке и внезапном измене­нии, которое он испытал, когда она усомнилась в его присутс­твии рядом с ней. Сны его были заполнены насилием, и он мог видеть, что все еще реагирует на нее злостью. А потом он смог полнее воссоздать то, что он чувствовал в тот момент, вспом­нив, что он хотел броситься к ней и произнести: «Ну что ж, ничего. Мы с этим справимся». А затем другая, противополож­ная мысль полностью вытеснила первую: «Я буду обманывать себя, потеряю себя или искалечу, если это сделаю. Я не могу с ней быть». Эти противоположности— справиться и не иметь возможности оставаться с нею — были противоречивыми со­стояниями, которые он испытывал как абсолютное слияние и абсолютное отсутствие связи. Если он пытался удержать в уме одну, из них, тотчас же возникала вторая и разрушала всякое воспоминание и осознание предыдущего, противоположного состояния. Это были взаимоуничтожающие оппозиции — на­подобие последовательности «утка-кролик», описанной в пер­вой главе — образующие безумие, состоящее из противоречи­вых состояний, каждое из которых было верным. Так Роджер, фактически, признал мощь своего комплекса слияния, который мог существовать, как стало ему видно, вполне независимо от отношений.

Отношения, как и психотерапия, могут быть наполнены не­знанием того, что делать с такими странными, болезненными, безумными и неконтейнированными состояниями, которые пе­режили Роджер и Вильма. Часто положительный результат за­висит от единственного фактора: смогут ли оба человека быть открытыми полю и взаимности процесса, происходящего меж­ду ними, или же один или другой из них будет убегать в пара-

ноидное пространство того, кто «всегда прав»? Это не простой вопрос, но не просты и отношения между людьми.

* * *

Есть в мифе об Аттисе-Кибеле интересный аспект, который сто­ит исследовать: почему власти Рима (в 205 г. до РХ) призвали в Рим Кибелу, известную как экстатическая Богиня у нее на роди­не, в Анатолии? Призвание чужого бога или богини в общество во времена великого стресса не было чем-то особо новым, но едва ли это было чем-то повседневным.

На этот счет было высказано много разных предположений; большей частью упоминалось о том, что римляне воевали с ар­миями Ганнибала и просили помощи у оракула, который потре­бовал привнесения Кибелы в Рим. Но какой бы ни была причина, мы должны предположить, что коллективное сознание того вре­мени поистерлось, и была необходимость в привлечении новой энергии. Но Кибела! Возможно, римское общество было столь патриархальным и столь отрезанным от хтонического царства Великой Богини, что требовалась радикальная перемена

Я думаю, что есть резон в мысли о том, что вездесущная при­рода комплекса слияния в нашей культуре также является бессо­знательным ответом на доминирующую патриархальную, воинс­твенную позицию и на рационально-перспективное сознание, под управлением которого находится наша коллективная жизнь. Миф об Аттисе-Кибеле вносит совсем иную позицию. Чтобы вобрать в себя оппозиции слияния и сепарации, необходима со­вершенно иная форма сознания, такая, как аперспективное со­знание Гебсера; и способность ценить безумие, в самом деле под­вергнуться его воздействию и быть ограниченным им бросает вызов доминирующим рациональным точкам зрения, существу­ющим уже тысячи лет, и особенно — в наше время.

Предания о Кибеле времен Рима подчеркивали ее безумие и ее опасность. В частности, Катулл писал: «О Кибела, о боги­ня, ты, кого на Диндиме чтут! /Пусть мой дом обходят дальше, госпожа,/раденья твои,— / Возбуждай других к безумству, под­стрекай/на буйство других!*»⁹⁵. Однако культ Аттиса и Кибелы также свидетельствует о том, что выстрадав безумие и ощутив

Цит. в пер.Ф.В.Шервинского
147

его ограничивающие свободу качества» человек очищается от сумасшествия. И таким образом страдания приобретают чрез­вычайно важную цель⁹⁶.

Миф и ассоциирующийся с ним культ говорит о том, что вы­страдать безумие внутреннего, переполняющего человека со­стояния в попытке сепарироваться от старого порядка — это путь исцеления. Сознательное переживание воспринимаемых нами ограничений может быть агонией, но оно и исцеляет. С иной точки зрения, миф говорит о том, что поиск новых форм союза, здесь — союза Аттиса и Сагаритис, — приводит к контр­нападению со стороны переполняющего вас расстройства. Так что состояния серьезных расстройств считаются последствия­ми попыток установить новый порядок. Такое осознание часто позволяет человеку пережить хаотические состояния, придавая таким состояниям смысл, иначе отсутствующий. Более того, можно привести большое количество литературы, имеющей от­ношение к функции порожденного расстройства, и это особен­но помогает, когда нужно пережить процесс контейнирования хаотических полей, а не процесс героического преодоления пос­редством создания нового порядка⁹⁷.

Мифологический подход придает смысл воспринимаемым нами ограничениям, это то, что Лакан провозгласил в своей сен­тенции: «Человеческое существование не только непостижимо вне безумия, но оно просто не было бы человеческим существо­ванием, не неси оно в себе безумие как ограничение свободы»⁹⁸. И это помогает нам с состраданием относиться и к нашим стра­хам сепарации, и к тому факту, что, в той или иной степени, мы живем на психической территории, которую сами же ограничи­ваем, и привыкаем, соответственно, к нанесенным самим себе увечьям. Миф говорит нам о том, что люди страдают от этого тысячелетиями, и развиваются через эти страдания. В следую­щей главе, которая рассматривает комплекс слияния и творчес­тво, я обсуждаю случай, в котором эти глубокие, сознательные страдания приводят в результате к удивительной трансформа­ции самости и к новому качеству творческой продукции.