Комплекс слияния в творчестве

омплекс слияния часто лежит в основе творческих про­блем и может поистине оказаться непреодолимым ба­рьером в творческой деятельности. Страдания могут быть столь интенсивными и унизительными, что, как говаривали алхимики, «не один погибнет в делании». Однако если человеку достает духовной стойкости и опоры для того, чтобы верить, что он (или она) находится в процессе, и что нынешние страдания наделены смыслом, то просто поразитель­но наблюдать; как комплекс слияния по мере выздоровления ста­новится вратами, ведущими к большей творческой глубине. И в ретроспективе долгий и болезненный процесс можно увидеть как мистерию, ведущую к «возрождению» творческих способностей, которые не просто восстанавливаются с того момента, где про­изошел срыв, но проявляются с новой жизненностью и глубиной. Эта глава повествует об истории Филиппа — мужчины, чье твор­чество на долгие годы увяло, пока не воскресло вновь после пере­житых им в царстве комплекса слияния страданий.

С Филиппом я виделся по три раза в неделю в течение пер­вых восьми лет его анализа. Он был успешным художником, ра­боты его висели в крупнейших музеях и частных собраниях, и на терапию он пришел в возрасте сорока лет из-за панических атак во время авиаперелетов. Однако вскоре обнаружилось, что более глубокий духовный поиск и стремление к самопознанию были гораздо более существенными факторами для начала ана­литической работы.

Филипп был выходцем из высококультурной среды, с евро­пейскими корнями; прекрасно образованный человек и книго­люб, он все еще продолжал увлеченно читать и исследовать пре-

делы искусства,и культуры. Его художественная деятельность была его основной страстью; каждый день он стоял перед моль­бертом по двенадцать часов и более, и у него еще оставалась энергия на другие интересы. Однако его внешняя жизнь была довольно ограниченной. В основном он дружил с женщинами, которые были значительно старше него и обожали его. Однаж­ды, примерно за пять лет до того, как он пришел в анализ, у него был роман, но как только в отношениях возникли какие-то про­блемы, ярость его возлюбленного так напугала его, что он сбе­жал и спрятался от него на долгие годы.

Наша аналитическая работа изначально была сосредоточена на раннем детстве Филиппа и его снах. Для его снов характерны были эпизоды, в которых он оказывался очень высоко на каких-то строе­ниях, страстно хотел и пытался слезть, что олицетворяло его Иден­тификацию с ментально-духовной жизнью и сложности с воплоще­нием. После примерно двух лет работы Филипп упомянул, что его фобии авиа-перелетов исчезли, и что теперь он может летать вовсе без всякой тревоги. Похоже было, что работа по установлению бо­лее тесной связи между его эго и миром сновидений, помощь ему в осознании тревоги, связанной с темами агрессии и сепарации, и расширение эго-сознания, произошедшее вследствие этого, при­вели к исчезновению симптома. Процесс этот, кроме того, углубил его отношения с его трудом, поскольку он, похоже» просто источал высокий уровень творчества. Я же и вовсе позабыл о его фобии, которая больше не возвращалась, потому что было очевидно, что подлинная работа лежала в области отношений Филиппа с бессо­знательным и, в частности, с его материнскими переживаниями.

Сегодня, заглядывая в свои заметки о его случае, я лишь по­ражаюсь, что в течение почти шести лет я, как и сам Филипп, считал его отношения с матерью прекрасными и совершенны­ми. В течение этих лет я даже однажды решил описать его слу­чай как пример самых любящих материнско-сыновних отно­шений, которые я когда-либо встречал. Он постоянно говорил о красоте своей матери, о том, как он восхищается ею и хочет быть с ней. Ребенком он мучился нещадно, если он покидала его, даже на несколько минут.

Его мать была художницей, и когда Филиппу исполнилось пять, он начал сопровождать ее в студию. Там он часами сидел

на полу, рисуя под ее наставлениями, и любовался ее красотой. Во всех его замечаниях о матери я никогда не чувствовал рас­щепления его переживаний о ней посредством идеализации. Он создал картину прекрасных отношений с ней, в которой я ни разу не усомнился.

Возвращаясь в детские воспоминания, он рассказывал мне, что, будучи пятилетним ребенком, так однажды разозлился на нее, когда она ушла, что разломал и перепачкал всю ее кос­метику, а в другой раз изрезал ее одежду. И хотя эти действия были столь агрессивными, он ничего больше не мог вспомнить, упоминая о них лишь как о разрозненных примерах той зло­сти, которую он испытывал, потому что скучал без нее. Когда ему было четырнадцать, он заподозрил, что у его матери роман с его кузеном, бывшим сильно старше него, и в гневе толкнул ее, полностью одетую, в бассейн. Он сказал, что она нашла это смешным; я несколько засомневался в этом, но это был единст­венный момент, насколько я помню, некоторого чувства дис­гармонии между воспоминаниями Филиппа и тем, что реально могло происходить в его отношениях с матерью.

Не могу объяснить почему, но однажды (приближался уже конец шестого года совместной работы) я посмотрел на него, когда он рассказывал о своей матери, и увидел нечто совершен­но неконгруэнтное той любви, о которой он говорил. Это было подобно промелькнувшей тени, словно нечто темное пронеслось перед моим мысленным взором при взгляде на него. Думаю, что впервые я вгляделся в Филиппа, и я сказал ему, что уловил что-то темное, промелькнувшее в истории его отношений с матерью.

Это видение, казалось, стало пусковым механизмом рас­крытия памяти — не первых воспоминаний о том или ином событии, но новой способности обсуждать вещи, которые Фи­липп всегда знал. События, которые я собираюсь описать, были полностью диссоциированы (может быть, «инкапсулированы» лучшее слово) — настолько, что я не мог обнаружить их за все шесть предыдущих лет анализа.

Теперь Филипп вспоминал не те случаи из его жизни с мате­рью, которыми он делился раньше. Его тетя рассказывала ему, что когда ему было два или три года, а может быть, и раньше, мать колола его руки булавками, когда сердилась на него. Од­нажды, когда он был еще малышом, едва начавшим ходить, она

так разъярилась на него, что завизжала, что ненавидит его и хо­чет, чтобы он умер. Другие члены семьи удержали ее.

Филипп сам не помнил этих событий, но через несколько лет после того, как он рассказал их мне, он спросил у матери, так ли это было, и она подтвердила правильность рассказа. Она также подтвердила, что после рождения каждого из троих младших братьев и сестер Филиппа она отсылала их в другую страну, где няня заботилась о младенце до тех пор, пока ему или ей не ис­полнялось восемь месяцев, а потом возвращала домой. Филипп был единственным из детей, кто первые месяцы провел с ма­мой. Когда он задал ей вопрос о ее ненависти к младенцам, она подтвердила это как данность. Так она чувствовала.

В этих историях был отзвук подлинности даже до того, как его мать признала их правдивость. Мы оба с Филиппом пребывали в недоумении от того, почему он никогда не говорил о своей мате­ри в этой ее темной ипостаси. Совершенно точно, что он никогда не утаивал информацию, и его картина о прекрасных отношени­ях с матерью была тем, во что он полностью верил и что переда­вал связным, вызывающим доверие способом. Теперь же картина полностью изменилась. Появился чудовищный образ — женщи­на, вонзающая булавки в детские ладошки, ненавидящая детей, по крайней мере, пока они младенцы, полностью покидающая их. Я чувствовал себя так, будто мне рассказывают о ведьме из вол­шебной сказки, но это была реальная история из жизни.

У этого признания были серьезные последствия. Словно бы открылась потайная дверь, и пока мы исследовали проявив­шуюся мощную тревогу Филиппа, его способность к живопи­си резко сократилась. Только тогда я узнал, что всю жизнь Фи­липп прибегал к помощи пассивного фантазирования, часто по многу часов кряду, что, похоже, действовало как «замещающая кожа» и защищало его от тревоги. Это также помогало удержи­вать сильное расщепление между опытом его сознания и телом. В сущности, посредством фантазии Филипп жил как разум в отсутствие телесной осознанности.

В тот период нашей работы ему приснился берущий за душу сон. Филипп прогуливался по склону горы, спускаясь к морю, когда увидел дорогу, идущую влево, к прекрасному саду. Он ре­шил зайти в сад и поспать, и не продолжать спуск с горы. Года­ми после этого он размышлял о своем уходе в сон и фантазии —

особенно с помощью марихуаны, курить которую он стал чуть позже — как о «выборе сада». Море в его сне олицетворяло бес­сознательную жизнь, переполненную тревожностью, главной защитой против которой была диссоциация.

Несмотря на свою пассивность и жизнь в фантазиях Филипп был очень усердным художником. Когда он писал за своим хол­стом, он чувствовал, что вновь с матерью. Однако, когда «за­претная дверь» открылась, и ведьмоподобная сущность его ма­тери дошла до сознания, Филипп не смог больше писать. Теперь, когда он приближался к холсту, он мог провести за ним не более нескольких минут, а потом его охватывала неуемная тревога. И если раньше холст был его возлюбленным объектом, теперь он стал ужасающим местом. Когда он отходил от Мольберта, читал книги или бродил по городу, тревоги не было, но у холста пуга­ющее беспокойство прорывалось наружу.

Ум и духовная природа Филиппа помогли ему начать понимать, что он пребывает в процессе, воспламененном правдой о его мате­ринских истоках. Однако этот процесс начал угрожать его карьере. В нашей работе, инициированной этим осознанием, я временами нес на себе проекцию его отца, который ничего не сделал, чтобы защитить его от матери. Терапевтический контейнер был цел, но под стрессом. Необходима была помощь антидепрессантов.

Будучи визуалистом, Филипп легко мог создавать образы тревоги, одолевавшей его, как только он начинал писать. На сессиях со мной он воображал, будто птицы слетаются клевать его голову, а змеи ползут по спине, и от этого коже очень боль­но. Подобные же образы появлялись в его снах. В других снах Филипп встречался с могущественными фигурами, королями и воинами, с которыми он мог разговаривать во время вообра­жаемых диалогов" на наших сессиях. Его попытки физически почувствовать себя рядом с этими фигурами, собрать силы, не­обходимые для преодоления атакующих, провоцирующих тре­вогу образов и снова начать писать, имели лишь ограниченный успех: это были лишь вспышки активности, которые скоро уга­сали и приводили к замыканию в себе. Отчаяние Филиппа воз­растало, но он не терял веры в то, что шел по пути, важном для индивидуации. Он продолжал иметь дело с атакующими его об­разами и рефлексировать над своими отношениями с матерью.

Через два года этой агонии можно было наблюдать интерес- ное развитие: Филипп утратил интерес ко всем старшим под-ругам, которые когда-то были ему столь близки. Они все были заменителями матери, а теперь эти отношения наводили на него скуку. Он обладал восхитительной честностью — если он глубо­ко верил во что-то, он не расставался со своей верой, даже если это означало, что он окажется еще более изолированным, хотя боль одиночества стала хронической и серьезной. Он продер­жался четыре года, визуализируя атаки, которые он ощущал, и пытаясь писать, однако мог добиться лишь малой части своей былой продуктивности.

Чтобы справиться с интенсивной тревожностью в эти годы, Филипп прибег к помощи марихуаны, что превратилось в тре­вожащую зависимость. Он использовал наркотик, чтобы дис-социировать, поскольку оказалось, что лишь «кайф» дает ему освобождение от невыносимого чувства, будто кожа его спины подвергается атакам. Марихуана заблокировала его способность запоминать сны, что было большой утратой для Филиппа и для аналитического процесса. Однако активное воображение на на­ших сессиях, связанное с теми немногими сновидениями, что он помнил— темными образами, постепенно светлевшими, и образами самости: кругами и квадратами — поддерживало веру в то, что несмотря на столь жуткие нынешние страдания, в его бессознательной психике происходило и нечто позитивное.

Психика часто исцеляется на таком уровне бессознатель-­
ного, который сознание едва ли способно зарегистрировать. В
такое время человеку важно понимать свои переживания на
интеллектуальном уровне, даже до того, как он схватит их эмо­-
ционально. Например, нападения змей и образы скорпионов,
появлявшиеся, как только Филипп приближался к мольберту и
начинал концентрироваться на живописи, можно понимать по-
разному— как результат инкорпорирования безумия или де­-
прессии матери или как олицетворения его внутренней ярости
и ненависти к ней.

Словно бы холст, когда-то ассоциировавшийся с его прекрас­ной матерью, полностью переменился и стал матерью опасной, чья психотическая тревожность была ужасной и угрожающей. Во многом подобно тому, как аутичный ребенок отшатывается от материнского тела и убегает в голову, так и Филипп убегал от

своего холста в слияние с фантазией. До наступления этой па­нической реакции Филипп чувствовал глубокую тягу к холсту и живописи, однако после нескольких мгновений его ужас нарас­тал и, неспособный более иметь отношения с холстом, он искал прибежища в безопасности фантазии.

Таким образом, у Филиппа был комплекс слияния с холстом. Обычно он переживал его оппозицию слияния и дистанциро-ванности как последовательные состояния; временами он мог уловить также их «невозможную» одновременность, но это при­водило к крайней тревоге. Пока Филипп пребывал в иллюзорной области обладания прекрасной, замечательной матерью, то есть и в самом деле жил жизнью сына-любовника Богини, он был защи­щен от ужаса, который, в конце концов, прорвался и сделал лю­бую работу практически невозможной. Теперь акт писания оли­цетворял сепарацию от внутренней, магнетической тяги слияния с бессознательным— мифологически говоря, от сферы Великой Матери — и встречу с переполняющей сепарационной тревогой, наступавшей, если не терять связи с холстом. Это было похоже на состояние, известное в Каббале как двейкут", в котором мистик сохраняет верность Богу, не растворяясь в переживании.

Филипп начал чувствовать, как некий слой кожи — не толь­ко его настоящая кожа, но также и внутренний, скорее психи­ческий слой— подвергается нападению, как только он пытается писать. Он продолжал чувствовать и переживать свою крайнюю уязвимость для атак на эту поверхность, и это сопровождалось чувством отсутствия контейнированности. Его компульсивное стремление к курению марихуаны и фантазированию о неверо-

«Двейкут (ивр. «прилепление») — приобщение к Богу. В форме глагола «прилепиться» часто встречается в Библии. Посредством молитвы и изу­чения Торы каббалист полагает себя в состоянии осуществить активное или пассивное единение с Богом. Назначение каббалы состоит в том, что­бы содействовать возвращению души мистика в ее обитель, находящуюся в Божественной сфере. Каждой сфире соответствует этический атрибут в че­ловеческом поведении, и тот, кто достигает этой цели на земле, вступает в мистическую жизнь и в гармонический мир сфирот. Двейкут -это высшая ступень, достижимая для души, следующей мистическим путем. Двейкут обладает как созерцательным, так и экстатическим аспектом. Двейкут ведет к чувству внутреннего единения с Богом, но не преодолевает окончательно дистанции, существующей между творением и его Творцом». (Цит. по Гер-шом Шолем. «Основные течения в еврейской мистике» М. -Иерусалим, 2004, с: 450 — 451; прим. Пер.)

11-8869 161

му пути, а не избрать соблазнительную легкую тропу. В таких снах его сестра часто противостояла матери, которая хотела, чтобы он выбрал путь меньшего сопротивления и «вернулся в сад».

На фоне этого развития творчество Филиппа сделало скачок вперед. Он начал видеть мандалу мысленным взором и в сно- видениях. Никогда раньше у него не было подобного опыта, и вместе с ним открылся поток творческой энергии, побудив Фи-липпа вылепить образ мандалы и ощутить, что содержание его живописных работ стало глубже.

Этот взрыв энергии, возможно, стал знаком того, что придет позже, но вскоре уменьшился. Хотя живопись стала даваться легче, чем до приезда сестры, он все еще выдерживал лишь три часа у мольберта в день. Такие прогрессивные и регрессивные периоды всегда являются частью продвижения через комплекс слияния и прочь от его контроля.

* * *

Комплекс слияния может контролировать человека столь мощ­но, что часто никакого количества внутренних образов или нуминозности самой по себе недостаточно, чтобы переломить его смертельную хватку. Человеку нужны также внешние отно­шения, «объектные отношения», в которых он будет чувство­вать себя увиденным и желанным. Похоже, что все страдания Филиппа были частью его индивидуации, и, несомненно, его творческие способности углубились. Однако способность воп­лощать их стала более стабильной и прочной, лишь когда его пригласили выставиться в одной из самых престижных в мире галерей. Эти новые «объектные отношения» позволили течь его энергиям¹⁰⁰. Филипп, наконец, смог пережить в реальном про­странстве и времени возрождение своей творческой жизни, и на уровне, много превосходящем все, чего он достигал ранее.

Впрочем, никогда не стоит ждать чудесных исцелений или великих успехов в аналитической работе. Эти упования могут работать против таинства жизни— хотя Филиппу с головой хватило его доли в этом таинстве, и он с радостью успокоился бы в отношениях, которые несли бы ему комфорт и сопричаст­ность и закончили бы его адское одиночество.

Радость Филиппа никогда не покидала его, но его одиночество было ужасно болезненным. Временами он все еще находил «ле-

карство» в марихуане и безопасность в фантазии, поскольку час­то ему слишком тяжело было выносить его комплекс слияния.

После того, как ослабла мертвая хватка в отношении живопи­си, комплекс продемонстрировал свою меркурианскую природу и передвинулся на отношения, проявляясь, как характерная тяга к другому наряду с равно сильным страхом быть отвергнутым, что вместе делало Филиппа пассивным и парализованным. Все больше картин было закончено и продано, все больше приходи­ло заказов на скульптуры. Но его мучения не прекращались. Он мог полностью согласиться, но не утешиться старинным пасса­жем о том, что одиночество — принцип индивидуации. Однако ему хватало веры в то, что он находится в процессе индивидуа­ции, и что у него своя судьба, которой он должен следовать.

* * *

Редко когда можно предсказать перемены. Возможно, лучшее, что мы можем сделать, это, так сказать, накрыть на стол, приго­товить все необходимые ингредиенты и ждать, пока самость не появится своим собственным вневременным способом. В тече­ние всех этих лет мы обнаруживали и исследовали ключевые ас­пекты комплекса слияния Филиппа — мучения оппозиции сли­яния-дистанцирования; крайний нарциссизм, ярость и страх; чрезмерные и потаенные фантазии; безумие и поврежденное инкорпорированным материнским сумасшествием тонкое тело; формирование суррогатных кож; уничижающие состояния пре­зрения к самому себе, стыда и резкой потери энергии.

Одного существенного компонента недоставало: хтоничес-кого измерения. Хтоническим является то, что «принадлежит или относится к подземному миру», как хтонические божества наподобие греческого Аида или Дионисия. Психологически это относится к особенно сильным аспектам человеческой тени, без которой способность желать, «Я хочу» как состояние, не всегда санкционированное духовными или коллективными ценностя­ми, редко появляется в жизни человека. А когда оно появляет­ся, то Проявляется в компульсивных, безумных формах, которые обычно деструктивны, а не созидательны, в своей ломке границ. Однако без хтонического измерения в качестве ощутимого «со­товарища»¹⁰¹ это редко хватает силы отпустить в бессознательное душу, захваченную в ловушку (часто это принимает образ ре-

бенка, охваченного ужасом и глубокой инерцией) и, таким обра­зом, положить конец чарам, от которых душа страдает, но одно­временно и оказывает влияние на всю личность. (Существенная роль хтонического измерения в разрешении комплекса слияния будет видна в следующей главе, особенно в анализе «Гамлета», поскольку Гамлету недостает хтонического измерения, заметно­го в фигуре его «противоположности», в дяде Клавдии).

Я уже отмечал, что аналитик должен подчас задействовать хтоническое измерение — путем намеренного «освоения» поля и встречи с колебаниями безумия (Глава вторая). Намеренно прони­кая в поле, аналитик ломает инцестуозный барьер на вступление в бессознательное. Как таковое, его действие может обуздывать не только сопротивление анализируемого покинуть «безопасную тер­риторию» знакомого поведения и мыслей, но также и силу табу¹⁰².

Филипп вступил в еще один цикл употребления марихуаны, те­перь уже на необычно долгий промежуток времени. Однако внут­ри него назревало нечто, что ощущалось нами обоими как новое. Такие перемены трудно описать, поскольку пока продолжалось употребление наркотиков, хотя и спорадическое, можно было вполне задаться вопросом, а насколько глубока трансформация? Однако разница просматривалась на ощупь, это было что-то, по­хожее на духовное изменение, в котором он принимал свое состо­яние, но не так уж идентифицировался с ним. Кроме того, наме­рение Филиппа и дальше углублять свою медитативную практику все возрастало. Его вера в то, что энергия для занятий живописью вернется к нему в более полной мере, тоже приобрела большую четкость и решимость, и он выказывал поразительную свободу от беспокойства по поводу утраты самого ценного в жизни.

После пятимесячного периода, во время которого Филипп не запоминал снов, ему приснилось:

«Я вхожу в ваш дом. Он белый, одноэтажный, окружен­ный садами. «Можно мне погостить здесь?» — спраши­ваю я вас, и вы говорите: «Конечно, но мне надо уехать на несколько недель». По дороге к машине вы даете мне бу­тылку красного вина. Затем приходят трое мужчин. Они как будто знают меня. Это молодые хулиганы. Я не хочу, чтобы они были там, но они намереваются остаться. Они говорят, мы можем вместе распить вино».