Трансформирование суррогатной кожи

пыт восприятия поля, в котором мы с Лео смогли по­нять одновременность слияния на телесном уровне и разобщенности нескольких степеней на ментальном уровне (те самые состояния, что были характерны для хаотичной, беспорядочной первой сессии с Наоми), не был доступен мне, пока я был субъектом «пузырной структуры» Наоми. В течение многих лет мы с Наоми избегали пережива­ний, вызванных нервным, хаотичным состоянием, характерным для поля между нами; между тем, я склонен был приписывать эти темные энергии Наоми. Я всеми силами пытался завязать с ней отношения, но часто самым жалким образом проваливался, и так вплоть до одной знаменательной сессии.

Наоми начала эту сессию словами о своем беспокойстве о том, сможет ли она связно изложить историю, которую соби­ралась мне рассказать. Это прозвучало так, словно бы она за­ботилась и о себе, и обо мне, вспоминая о тех многочисленных случаях, когда я ощущал фрагментированность и внутреннюю пустоту и до меня доходили лишь осколки и обрывки того, что она говорила. Подобная прелюдия помогла нам начать воспри­нимать поле, в котором в воображении я мог видеть Наоми од­новременно и воплощенной, и уходящей от контакта, словно бы она убегала от собственного тела. Мое же тело начало изводить меня, мне стало тесно, появилась головная боль — вещь весьма для меня редкая.

Я стал испытывать знакомое ощущение бессмысленности и омертвелости, как наблюдатель, лишенный подлинного контак­та с Наоми. Однако на этой сессии мне странным образом было

сложно не говорить, не задавать вопросов о предметах, ничего общего не имевших с темой беседы. Совершенно очевидно, что я не пребывал в ясном состоянии сознания, а меня вело некое состояние транса, из которого меня, словно встряхнув, вытащи­ла Наоми своей поразительной реакцией: «Боже ты мой, да что вы такое несете?»

Налаженный таким способом контакт открыл двери субъ­ект-объектному уровню отношений: ее нарциссический пузырь начал растворяться. Внезапно я почувствовал ее глубокую при­верженность поиску сути нашего столкновения. Чувство дове­рия заменило потребность обвинять или защищаться, и я смог задать вопрос которого раньше никогда не произносил: «Что же такое возникает между нами, когда мы вот так сидим вмес­те?» К моему удивлению, она ответила сразу же после краткого размышления: «Вы как моя мама. Я тянусь вперед, и на мгнове­ние она там, и вот ее уже нет». Она сказала, что чувствует себя в состоянии крайней депривации.

Я тоже почувствовал себя лишенным связи и хоть каких-нибудь чувств, которые освободили бы меня от боли и смя­тения. Когда я признался в этом Наоми, она удивилась, пос­кольку и вообразить не могла, что может действовать на меня подобным образом. Поле между нами колебалось между чувс-твами только что открытой подлинной связи и уходом в себя, причем каждое из состояний аннулировало память о преды­дущем.

Мы согласились на том, что оба переживаем эти противопо­ложные состояния. Было важным, что подобные состояния ума оказались нашими — что это не была лишь проективная иден­тификация Наоми, и что этот хаос был также и моим хаосом, живущим в пространстве между нами. Хаос, ничто и тяга в пус­тоту были нашим положением, а не чем-то, что мы делали друг другу.

Мы смогли добраться до смиренного понимания факта существования хаоса как совместного, взаимного процесса, лишь тогда, когда Наоми смогла поверить, что гнев другого че­ловека, тенденции оставить, зависть или (особенно) тот тип заманивающего в ловушку безумия, которое она знала по сво­ей матери, — все то, что угрожало разрушить само ее чувство существования, — не возьмет верх во взаимодействии, в ко-

тором она чувствовала свою ранимость. Сходным же образом и мне нужно было доверять тому, что Наоми не отплатит мне эмоциональной местью, пользуясь моей уязвимостью. Однако я обнаружил, что если быть с ней честным, например, когда я делился с ней переживаниями по поводу нашего взаимодейс­твия, то ее, казалось бы, непреодолимые защиты спадали и выявляли то, что воспринималось практически другим чело­веком.

С растворением пузыря оппозиция «я сама — другой» ста­ла существовать для Наоми, и «другой» получил возможность быть познанным как настоящий человек, а не как идеализиро­ванная или обесцененная форма. На последующих сессиях пу­зырная структура время от времени возвращалась, уже в силь­но усеченной форме. Когда она появлялась, Наоми осознавала это и просила меня отмечать, пребывала ли она «в пузыре» или в контакте со мной. Это указывало на трансформацию отноше­ний Наоми к ее внутренним безумным состояниям, поскольку в безумии обычно не бывает желания завязать отношения с дру­гим человеком.

Да, прежде чем позитивные и стабильные «объектные от­ношения» могли развиться во внешней жизни Наоми, долж­на была произойти иная трансформация ее нарциссизма. По мере того, как растворялся «пузырь» (бывший настолько крайней формой, что заставлял предполагать наличие «пер­вичного нарциссизма», в котором вовсе нет объекта), Наоми начала просить об отзеркаливании; это была нормальная потребность определенного уровня развития, поднявшаяся на поверхность по мере раскрытия комплекса слияния, но в то же время это проявлялось в такой форме, с которой я никогда дотоле в своей психотерапевтической практике не встречался. Отзеркаливание, которого она просила, было не только точным и вербальным, но и безжалостным и исклю­чающим какой бы то ни было индивидуальный вклад с моей стороны.

Эту проявившуюся потребность характеризовало такое странное качество, что мне сложно было иметь с ней дело без сильных негативных реакций. Словно бы Наоми тыкала в меня своей потребностью в отзеркаливании, будто оружием, не счи-

таясь со мной, не говоря уже о заинтересованности чем-то, что я мог бы ей сказать.

В моей практике я не раз был свидетелем крайнего сопротив­ления анализируемых тому, чтобы во взаимодействии выявился подлинный масштаб столь мощного нарциссизма (возможно, причиной тому был стыд). Однако некоторые люди, подобно Наоми, находят в себе мужество отыгрывать свой крайний нар­циссизм, чувствуя, что на меньшее они не согласны, что это мог­ло бы помешать им стать теми, кто они есть. Они упорно доби­ваются своего, несмотря на унизительное осознание силы своей потребности быть увиденными так, что это полностью исклю­чало бы потребности или реальность того человека, от которого требуют отзеркаливания.

Чтобы разорвать мертвую хватку комплекса слияния, чело­век должен проделать долгий путь от той роли, в которой у него или у нее вовсе нет потребностей, к тому, чтобы осмелиться на скандальную демонстрацию своих нарциссических потребнос­тей в столь примитивных формах. Тогда комплекс становится порталом, через который приходит новая самость.

Наоми просила меня повторять ее же собственные слова, об­ращаясь к ней, не добавляя ничего от себя, и повторять их толь­ко тогда, когда она об этом попросит. Ее запрос было бы легче понять, скрывай она за ним ненависть ко мне, или будь она не­вероятной мазохисткой и само-деструктивной личностью. Но вместо того в своем настойчивом требовании, чтобы я пов­торял ее слова, она демонстрировала странную смесь сочувс­твия к себе, безжалостного контролирования меня и ранимости от риска высказывать такие требования. И все эти компоненты действовали одновременно, вот только «симфония» вовсе не была гармоничной.

На этом этапе нашей совместной работы Наоми расска­зывала мне истории, отражавшие ее потребности в отзерка-ливании в отношениях с друзьями или семьей. И часто я еле сдерживался, чтобы не воскликнуть: «И как вы могли такое сказать?» Но я ждал, слушал ее и, фактически, обнаружил, как важно было ей сказать то, что она говорила, и как важно ей было просить меня лишь повторять ее слова. Каким-то обра­зом такими чрезмерными просьбами она успокаивала себя. Для Наоми это был прогресс, и она это знала. И хотя она чувс-

твовала унижение от подобного состояния, ее стремление к росту побеждало ее стыд.

Когда Наоми впервые попросила меня повторить в точнос­ти то, что сказала она, подать реплику, словно я был актером в ее пьесе, я почувствовал желание прекратить терапию. У меня было побуждение отослать ее к кому-нибудь другому, кто ста­нет работать с ней в подобном ключе. По ряду причин я сдер­жался. Наблюдая Наоми в течение столь многих лет, я не мог требовать резкого завершения и, даже невзирая на душевную боль, которую я испытывал, я все же любил ее и чувствовал, что она делает что-то такое, в чем нуждается. Однако мне хотелось прекратить пытку. На каждой сессии я собирался в течение еще одного часа «делать все абсолютно правильно», и всякий раз я чувствовал, что это будет мучительно.

В редкие мгновения рефлексии я приходил в себя и, вдум­чиво относясь к собственным чувствам, думал: «Это не то, это не мое. Я вижу людей и нахожу смысл в хаосе, и я вбираю в себя их безумные части. Я пишу об этом, публикую об этом книги, а сейчас я должен отбросить все свое и делать лишь то, что говорит мне она!» В этом внутреннем диалоге мой нарцис­сизм был настолько вопиющим, даже для меня в тот момент, что я оказался способным и дальше сдерживаться и ничего не говорить.

И все же эти сессии для меня означали реальную физическую боль. Теснота в груди становилась еще хуже, когда я исполни­тельно повторял ее слова, точно тогда, когда она просила меня об этом. Я страдал, но, казалось, она росла от такого опыта.

Например, во время этой фазы нашей работы, «требование отзеркаливания» Наоми звучало так:

«Мой сын сконцентрирован на том, чтобы похудеть, он зацик­лен на диетах, каждый день ходит в тренировочный зал, и жену его стало раздражать его поведение. Я сказала ему, что такая одержимость — серьезный симптом. Я помогу тебе. Ты пойдешь на терапию, и тебе помогут».

Почувствовав требование похвалить Наоми, но и уважая собственную потребность сохранить хоть толику себя, я поста­рался бережливо расходовать богатую гамму своих реакций и

заметил, что она поступила замечательно. Наоми сделала паузу, чтобы обдумать мои слова, и эти несколько секунд показались долгими минутами, поскольку я уже знал, что не «сделал это правильно». Потом она объяснила, что хотела, чтобы я произ­нес: «Это бесподобно. Посмотри, ты так включилась, ты была с ним такой открытой, ты предложила свою помощь, заботилась о нем вовсю».

Я замер, испугавшись, что она «попросит» меня повто­рить все это, но она посмотрела на меня и сказала: «Похоже, вы видите здесь что-то другое». «Да», — говорю я, — «похо­же, в этом также есть определенная тревожность». На что она быстро отвечает: «Не хочу с этим иметь дела. Хочу занимать­ся лишь тем, что мне знакомо; я не хочу, чтобы мне пришлось размышлять о том, что вы могли почувствовать или что могло присутствовать в моем бессознательном. Пожалуйста, скажи- • те мне еще раз, как хорошо я поступила. Мне нужно услышать эти слова».

После некоторой внутренней борьбы, преодолевая отвраще­ние к подобному запросу, я все же решил подчиниться. Однако мне не совсем это удалось, потому что я начал словами: «Мне кажется столь странным, что вы не желаете знать, что может происходить внутри вас». И лишь после этого я смог добавить: «И конечно, я могу сказать вам, что вы очень хорошо поступи­ли с сыном, вы действительно мужественно сказали ему точно то, что было вам известно, взяли ответственность таким хоро­шим способом».

Я надеялся исследовать, почему Наоми не хотела видеть в своем процессе больше того, что видела, но она остановила меня и произнесла: «Достаточно. Это все, что я хотела услы­шать. Остальное я смогу сделать сама; это придет. Послушайте, я лишь прошу вас, чтобы вы полностью и абсолютно убрали из этого себя и свое творчество. Я знаю, что прошу от вас чего-то очень сложного».

Ее высказывание смягчило меня, но про себя я удивился: «Тогда зачем сюда приходить?» Мой вопрос естественно исхо­дил от чувства такой отрезанности и не замеченности, что было нетрудно «ответить», что она пришла, потому что нашла ситуа­цию, в которой другой человек должен демонстрировать абсо­лютный самоконтроль и уважение к ее процессу.

Я видел, что она напугана поведением сына, но не мог на­стаивать на том, чтобы она узнала это. Ощущение контейни-рования у Наоми спотыкалось, если она пыталась принять любую информацию, с которой она не была уже знакома. То, что я мог ей сказать, было правдой, от знакомства с которой она лишь выиграла бы, однако приходилось жертвовать и не говорить этого. Моя тяга к произнесению правды была без­умной. Мои действия олицетворяли динамичное измерение слияния между нами наряду с полным отсутствием связи. В безумии комплекса слияния нет желания связи. В тот момент, как я смог понять позднее, я не хотел связи с Наоми. Я хотел, чтобы она выслушала меня, чтобы я смог почувствовать, что существую.

В подобных ситуациях аналитическая работа происходит в основном через поле бессознательного. Как только я оказался лучше контролирующим себя и смог терпеть поле между нами, оказалось возможным, чтобы навязчивая сила ее безумия не­сколько трансформировалась.

Конечно, Наоми тоже не хотела связи со мной. И она могла искажать истину; к примеру, вовсе не обязательно, что глубо­кую тревогу, которую я в ней видел, она непременно сама обна­ружит позже. Ее всемогущество заставляло ее поверить, что это так. Но мне важнее было понять тот ужас, который испытывала Наоми при малейшем признаке автономии, возложенной на нее другим человеком.

К примеру, у Наоми был день рождения, и подруга спросила ее, что ей подарить, на что Наоми ответила, что хотела бы CD-плеер с очень простым управлением. Подруга с радостью от­кликнулась на это желание, и Наоми ликовала, предвкушая, что получит именно то, чего хочет. Затем подруга позвонила и спро­сила, не хочет ли Наоми микрофон в качестве специального приложения. Для Наоми это была боль, невыразимая словами. Обычно весьма четко формулирующая свои мысли, на этот раз она едва могла описать мне физическую и душевную «жгучую боль», которую она почувствовала. Единственное, что могла ус­лышать подруга, был почти визг Наоми: «Пожалуйста, купи мне просто плеер!»

7-8869 97

Наоми переросла опыт отзеркаливания своих крайне нар-циссических потребностей без какого бы то ни было вклада с моей стороны и в соответствии с ее собственным сценарием. В течение последующих двух лет ее пузырная структура и связан­ные с нею аффекты поля между нами продолжали ослабевать до тех пор, пока не стали беспокоить нас лишь изредка. Вслед за этим она вступила на новый уровень исцеления — возможно, самый важный, требующий от нас вовлеченности в самую суть комплекса слияния.

Черная ночная рубашка

озможно, примерно год спустя после распада нарцисси-ческой пузырной структуры во время сессий с Наоми я начал испытывать нечто очень похожее на страшное заклятие: пронизывающее ощущение, будто мой разум и тело захвачены какой-то тяжелой, невидимой силой. Контейнирование этого чувства было даже большим испытани­ем, нежели взаимодействие с пузырем, защищающим от хаоса и противоположностей комплекса слияния. «Заклятие» оказалось симптомом еще одной «ткани души», так же покрывавшей и контейнировавшей комплекс слияния. Наоми рассказала такой сон:

«Я одета в черную ночную рубашку, тяжелую и грубую, длинную, до щиколоток. Это одежда моей матери, в кото­рую я переодевалась, играя, когда была девочкой; подол узкий, и в ней трудно ходить. Мне нужно встать и начать дневную работу, но я не могу снять это одеяние, и сколько бы я ни пыталась, она липнет ко мне. Я думаю о том, чтобы принять душ, но знаю, что это лишь сделает рубашку еще более тяжелой. Единственное, что я могу сделать, чтобы ос­тановить эту пытку — это заставить себя проснуться».

Сон Наоми о Черной Ночной Рубашке обращается к чрезвы­чайно важной для исцеления теме. Вода из душа лишь сделает ру­башку еще тяжелее: «высшие воды», означающие духовные энер­гии, не преобразуют «суррогатные кожи» комплекса слияния.

Да, Наоми интересовалась духовными темами, и ее способ­ность к постижению этой высшей реальности все возрастала с течением многих лет занятий медитацией. Как бы то ни было,

7* 99

поле и его динамика, по мере их проявления во взаимодействии и поскольку они являются частью соматического бессознатель­ного, задействуют более мощные уровни исцеления.

Духовная осознанность может оказаться существенным фак­тором, дающим возможность избегать ловушки слияния с общим полем и поддерживать чувство отдельной идентичности во взаим­ном переживании поля. Однако даже самая интенсивная духовная пробужденность обычно не излечивает ни разорванное тонкое тело, ни травмы, сотворившие подобные нарушения в контейнере.

В каком-то смысле индивидуальная духовная осознанность есть необходимый, но не достаточный элемент исцеления на этих психических уровнях. Когда духовные переживания воплощаются и создают внутреннюю структуру самости, и даже тогда, когда эта структура претворяется в жизнь, это ценное и трансформирую­щее переживание вовсе не обязательно захватывает и исцеляет все раны психики. Да, травмированные области могут поддаваться из­лечению, или же их интенсивность уменьшается, но все же часто такие области оказываются вне сферы сотворенной самости, и все еще требуют наличия «суррогатных кож» для контейнирования. Если же духовный опыт сочетается со взаимным переживанием поля, то может иметь место гораздо более глубокое исцеление, осо­бенно если иметь в виду восстановление тонкого тела.

Стало быть, моя задача состояла в том, чтобы, опираясь на опыт работы с Наоми, попытаться понять, что олицетворяла ночная рубашка:

«Я странным образом привязан к ней, чувствителен к любому изменению тона ее голоса, ко всему, что она произносит или не произносит, и в то же самое время я отделен, разъединен с нею, хоть и притворяюсь, что мы связаны. Это притворство прино­сит мне боль, но есть еще и более глубокая боль. Я чувствую себя обернутым чем-то, и это не твердый контейнер, не стекло, поскольку я могу испытывать чувства и временами восприни­маю ее чувства. И все же я завернут во что-то такое, что унич­тожает мой разум. Похоже, часть моего мозга отсутствует, или повреждена. Всякое чувство воплощенности отсутствует. Тело чувствуется ригидным и невидимым; я не в нем. Меня нет ни для себя, ни для нее. Я могу быть какого угодно возраста.