– Ты изумительная.
– Только я голодна. Я ужасно голодна.
– Ты простая, ты замечательная.
– Я простая. Никто не понимал этого до тебя.
– Как‑то, когда мы только что познакомились, я целый день думал о том, как мы с тобой поедем вместе в отель «Кавур» и как все будет.
– Это было нахальство с твоей стороны. Но ведь это не «Кавур», правда?
– Нет. Туда бы нас не пустили.
– Когда‑нибудь пустят. Но вот видишь, милый, в этом разница между нами. Я никогда ни о чем не думала.
– Совсем никогда?
– Ну, немножко, – сказала она.
– Ах ты, милая!
Я налил еще стакан вина.
– Я совсем простая, – сказала Кэтрин.
– Сначала я думал иначе. Мне показалось, что ты сумасшедшая.
– Я и была немножко сумасшедшая. Но не как‑нибудь по‑особенному сумасшедшая. Я тебя не смутила тогда, милый?
– Изумительная вещь вино, – сказал я. – Забываешь все плохое.
– Чудесная вещь, – сказала Кэтрин. – Но у моего отца от него сделалась очень сильная подагра.
– У тебя есть отец?
– Да, – сказала Кэтрин. – У него подагра. Но тебе совсем не нужно будет с ним встречаться. А у тебя разве нет отца?
– Нет, – сказал я. – У меня отчим.
– А он мне понравится?
– Тебе не нужно будет с ним встречаться.
– Нам с тобой так хорошо, – сказала Кэтрин. – Меня больше ничего не интересует. Я такая счастливая жена.
Пришел официант и убрал посуду. Немного погодя мы притихли, и было слышно, как идет дождь. Внизу, на площади, прогудел автомобиль.
– Но слышу мчащих все быстрей
Крылатых времени коней, –
сказал я.
– Я знаю эти стихи, – сказала Кэтрин. – Это Марвелл. Только ведь это о девушке, которая не хотела жить с мужчиной.
Голова у меня была очень ясная и свежая, и мне хотелось говорить о житейском.
|
|
– Где ты будешь рожать?
– Не знаю. В самом лучшем месте.
– Как ты все устроишь?
– Самым лучшим образом. Не беспокойся, милый. До окончания войны у нас может быть еще много детей.
– Нам скоро пора.
– Я знаю. Если хочешь, считай, что уже пора.
– Нет.
– Тогда не нервничай, милый. Ты был совсем хороший все время, а теперь ты начинаешь нервничать.
– Не буду. Ты мне будешь часто писать?
– Каждый день. Ваши письма просматривают?
– Там так плохо знают английский язык, что это не имеет значения.
– Я буду писать очень путано, – сказала Кэтрин.
– Но не слишком уж путано.
– Нет, только чуть‑чуть путано.
– Пожалуй, нужно идти.
– Хорошо, милый.
– Мне не хочется уходить из нашего милого домика.
– И мне тоже.
– Но нужно идти.
– Хорошо. Мы ведь никогда еще долго не жили дома.
– Еще поживем.
– Я тебе приготовлю хорошенький домик к твоему возвращению.
– Может быть, я вернусь очень скоро.
– Вдруг тебя ранят чуть‑чуть в ногу.
– Или в мочку уха.
– Нет, я хочу, чтоб твои уши остались, как они есть.
– А ноги нет?
– В ноги ты уже был ранен.
– Надо нам идти, дорогая.
– Хорошо. Иди ты первый.
Глава двадцать четвертая
Мы не стали вызывать лифт, а спустились по лестнице. Ковер на лестнице был потертый. Я уплатил за обед, когда его принесли, и официант, который принес его, сидел у дверей. Он вскочил и поклонился, и я прошел с ним в контору и уплатил за номер. Управляющий принял меня как друга и отказался получить вперед, но, расставшись со мной, он позаботился посадить у дверей официанта, чтоб я не сбежал, не заплатив. По‑видимому, такие случаи у него бывали, даже с друзьями. Столько друзей заводишь во время войны.
|
|
Я попросил официанта сходить за экипажем, и он взял у меня из рук сверток Кэтрин и, раскрыв зонт, вышел. Из окна мы видели, как он переходил улицу под дождем. Мы стояли в конторе и глядели в окно.
– Как ты себя чувствуешь, Кэт?
– Спать хочется.
– А мне тоскливо и есть хочется.
– У тебя есть с собой какая‑нибудь еда?
– Да, в походной сумке.
Я увидел подъезжавший экипаж. Он остановился, лошадь стала, понурив голову под дождем, официант вылез, раскрыв зонт, и пошел к отелю. Мы встретили его в дверях и под зонтом прошли по мокрому тротуару к экипажу. В сточной канаве бежала вода.
– Ваш сверток на сиденье, – сказал официант. Он стоял с зонтом, пока мы усаживались, и я дал ему на чай.
– Спасибо. Счастливого пути, – сказал он.
Кучер подобрал вожжи, и лошадь тронулась. Официант повернулся со своим зонтом и направился к отелю. Мы поехали вдоль тротуара, затем повернули налево и выехали к вокзалу с правой стороны. Два карабинера стояли у фонаря, куда почти не попадал дождь. Их шляпы блестели под фонарем. При свете вокзальных огней дождь был прозрачный и чистый. Из‑под навеса вышел носильщик, пряча от дождя голову в воротник.
– Нет, – сказал я. – Спасибо. Не требуется.
Он снова укрылся под навесом. Я обернулся к Кэтрин. Ее лицо было в тени поднятого верха.
– Что ж, попрощаемся?
– Я войду.
– Не надо.
– До свидания, Кэт.
– Скажи ему адрес госпиталя.
– Хорошо.
Я сказал кучеру, куда ехать. Он кивнул.
– До свидания, – сказал я. – Береги себя и маленькую Кэтрин.
– До свидания, милый.
|
|
– До свидания, – сказал я.
Я вышел под дождь, и кучер тронул. Кэтрин высунулась, и при свете фонаря я увидел ее лицо. Она улыбалась и махала рукой. Экипаж покатил по улице. Кэтрин указывала пальцем в сторону навеса. Я оглянулся; там был только навес и двое карабинеров. Я понял, что она хочет, чтобы я спрятался от дождя. Я встал под навес и смотрел, как экипаж сворачивает за угол. Потом я прошел через здание вокзала и вышел к поезду.
На перроне меня дожидался швейцар. Я вошел за ним в вагон, протолкался сквозь толпу в проходе и, отворив дверь, втиснулся в переполненное купе, где в уголке сидел пулеметчик. Мой рюкзак и походные сумки лежали над его головой в сетке для багажа. Много народу стояло в коридоре, и сидевшие в купе оглянулись на нас, когда мы вошли. В поезде не хватало мест, и все были настроены враждебно. Пулеметчик встал, чтоб уступить мне место. Кто‑то хлопнул меня по плечу. Я оглянулся. Это был очень высокий и худой артиллерийский капитан с красным рубцом на щеке. Он видел все через стеклянную дверь и вошел вслед за мной.
– В чем дело? – спросил я. Я повернулся к нему лицом. Он был выше меня ростом, и его лицо казалось очень худым в тени козырька, и рубец был свежий и глянцевитый. Все кругом смотрели на меня.
– Так не делают, – сказал он. – Нельзя посылать солдата заранее занимать место.
– А вот я так сделал.
Он глотнул воздух, и я увидел, как его кадык поднялся и опустился. Пулеметчик стоял около пустого места. Через стеклянную перегородку коридора смотрели люди. Кругом все молчали.
– Вы не имеете права. Я пришел сюда на два часа раньше вас.
– Чего вы хотите?
– Сидеть.
– Я тоже.
Я смотрел ему в лицо и чувствовал, что кругом все против меня. Я не осуждал их. Он был прав. Но я хотел сидеть. Кругом все по‑прежнему молчали.
«А, черт!» – подумал я.
– Садитесь, signor capitano, – сказал я. Пулеметчик посторонился, и высокий капитан сел. Он посмотрел на меня. Во взгляде у него было беспокойство. Но место осталось за ним. – Достаньте мои вещи, – сказал я пулеметчику. Мы вышли в коридор. Поезд был переполнен, и я знал, что на место нечего рассчитывать. Я дал швейцару и пулеметчику по десять лир. Они вышли из вагона и прошли по всей платформе, заглядывая в окна, но мест не было.
– Может быть, кто‑нибудь сойдет в Брешии, – сказал швейцар.
– В Брешии еще сядут, – сказал пулеметчик. Я простился с ними, и они пожали мне руку и ушли. Они оба были расстроены. Все мы, оставшиеся без мест, стояли в коридоре, когда поезд тронулся. Я смотрел в окно на стрелки и фонари, мимо которых мы ехали. Дождь все еще шел, и скоро окна стали мокрыми, и ничего нельзя было разглядеть. Позднее я лег спать на полу в коридоре, засунув сначала свой бумажник с деньгами и документами под рубашку и брюки, так что он пришелся между бедром и штаниной. Я спал всю ночь и просыпался только на остановках в Брешии и Вероне, где в вагон входили еще новые пассажиры, но тотчас же засыпал снова. Одну походную сумку я подложил себе под голову, а другую обхватил руками, и кто не хотел наступить на меня, вполне мог через меня перешагнуть. По всему коридору на полу спали люди. Другие стояли, держась за оконные поручни или прислонившись к дверям. Этот поезд всегда уходил переполненным.
КНИГА ТРЕТЬЯ
Глава двадцать пятая
Была уже осень, и деревья все были голые и дороги покрыты грязью. Из Удине в Горицию я ехал на грузовике. По пути нам попадались другие грузовики, и я смотрел по сторонам. Тутовые деревья были голые, и земля в полях бурая. Мокрые мертвые листья лежали на дороге между рядами голых деревьев, и рабочие заделывали выбоины на дороге щебнем, который они брали из куч, сложенных вдоль обочины дороги, под деревьями. Показался город, но горы над ним были отрезаны туманом. Мы переехали реку, и я увидел, что вода сильно поднялась. В горах шли дожди. Мы въехали в город, минуя фабрики, а потом дома и виллы, и я увидел, что еще больше домов разрушено за это время снарядами. На узкой улице мы встретили автомобиль английского Красного Креста. Шофер был в кепи, и у него было худое и сильно загорелое лицо. Я его не знал. Я слез с грузовика на большой площади перед мэрией; шофер подал мне мой рюкзак, я надел его, пристегнул обе сумки и пошел к нашей вилле. Это не было похоже на возвращение домой.
Я шел по мокрому гравию аллеи и смотрел на виллу, белевшую за деревьями. Окна все были закрыты, но дверь была распахнута. Я вошел и застал майора за столом в комнате с голыми стенами, на которых висели только карты и отпечатанные на машинке бумажки.
– Привет! – сказал он. – Ну, как здоровье? – он постарел и как будто ссохся.
– В порядке, – сказал я. – Как у вас дела?
– Все уже кончилось, – сказал он. – Снимите свое снаряжение и садитесь.
Я положил рюкзак и обе сумки на пол, а кепи – на рюкзак. Потом взял стул, стоявший у стены, и сел к столу.
– Лето было скверное, – сказал майор. – Вы вполне оправились?
– Да.
– Вы получили свои награды?
– Да. Все в лучшем виде. Благодарю вас.
– Покажите‑ка.
Я распахнул свой плащ, чтобы видны были две ленточки.
– А самые медали вы тоже получили?
– Нет. Только документы.
– Медали придут потом. На это нужно больше времени.
– Куда вы меня теперь направите?
– Машины все в разъезде. Шесть на севере, в Капоретто. Вы знаете Капоретто?
– Да, – сказал я. Мне припомнился маленький белый городок с колокольней в долине. Городок был чистенький, и на площади был красивый фонтан.
– Вот они там. Сейчас много больных. Бои кончились.
– А где остальные?
– Две в горах, а четыре все еще на Баинзицце. Оба других санитарных отряда в Карсо, с третьей армией.
– Куда вы меня направите?
– Вы можете взять те четыре машины, которые на Баинзицце, если хотите. Смените Джино, он уже давно там. Это все ведь случилось уже после вас, кажется?
– Да.
– Скверное было дело. Мы потеряли три машины.
– Я слышал.
– Да, вам писал Ринальди.
– Где Ринальди?
– Он здесь, в госпитале. Летом и осенью ему жарко пришлось.
– Могу себе представить.
– Да, скверно было, – сказал майор. – Вы не представляете, до чего скверно. Я часто думал, как вам повезло, что вы были ранены вначале.
– Я и сам так считаю.
– В том году будет еще хуже, – сказал майор. – Возможно, они уже сейчас перейдут в наступление. Так говорят, но я не думаю. Слишком поздно. Видели реку?
– Да. Вода поднялась.
– Не думаю, чтоб наступление началось сейчас, когда в горах уже идут дожди. Скоро выпадет снег. А что ваши соотечественники? Увидим мы еще американцев, кроме вас?
– Готовится армия в десять миллионов.
– Хорошо бы хоть часть попала к нам. Но французы всех перехватят. Сюда не доедет ни один человек. Ну, ладно. Вы сегодня переночуйте здесь, а завтра утром отправляйтесь на маленькой машине и смените Джино. Я дам вам кого‑нибудь, кто знает дорогу. Джино вам все расскажет. Там еще постреливают немного, но, в общем, все уже кончилось. Вам любопытно будет побывать на Баинзицце.
– Очень рад буду побывать там. Очень рад, что я опять с вами.
Он улыбнулся.
– Вы очень любезны. Я устал от этой войны. Если б я уехал, не думаю, чтобы мне захотелось вернуться.
– Настолько все скверно?
– Да. Настолько и даже хуже. Идите умойтесь и разыщите своего друга Ринальди.
Я взял свой багаж и понес его по лестнице наверх. Ринальди в комнате не было, но вещи его были на месте, и я сел на кровать, снял обмотки и стащил с правой ноги башмак. Потом я прилег на кровати. Я устал, и правая нога болела. Мне показалось глупо лежать на постели в одном башмаке, поэтому я сел, расшнуровал второй башмак, сбросил его на пол и снова прилег на одеяло. В комнате было душно от закрытого окна, но я слишком устал, чтобы встать и раскрыть его. Я увидел, что все мои вещи сложены в одном углу комнаты. Уже начинало темнеть. Я лежал на кровати, и думал о Кэтрин, и ждал Ринальди. Я решил думать о Кэтрин только вечерами, перед сном. Но я устал, и мне нечего было делать, поэтому я лежал и думал о ней. Я думал о ней, когда Ринальди вошел в комнату. Он был все такой же. Разве только слегка похудел.
– Ну, бэби, – сказал он.
Я приподнялся на постели. Он подошел, сел рядом и обнял меня.
– Славный мой, хороший бэби. – Он хлопнул меня по спине, и я схватил его за плечи.
– Славный мой бэби, – сказал он. – Покажите‑ка мне колено.
– Придется штаны снимать.
– Снимите штаны, бэби. Здесь все свои. Я хочу посмотреть, как вас там обработали.
Я встал, спустил брюки и снял с колена повязку. Ринальди сел на пол и стал слегка сгибать и разгибать мне ногу. Он провел рукой по шраму, соединил большие пальцы над коленной чашечкой и остальными легонько потряс колено.
– И дальше у вас не сгибается?
– Нет.
– Это просто преступление, что вас выписали. Они должны были добиться полного функционирования сустава.
– Было гораздо хуже. Нога была как палка.
Ринальди попробовал еще. Я следил за его руками. У него были ловкие руки хирурга. Я поглядел на его голову, на его волосы, блестящие и гладко расчесанные на пробор. Он согнул ногу слишком сильно.
– Уф! – сказал я.
– Вам надо было еще полечиться механотерапией, – сказал Ринальди.
– Раньше было хуже.
– Знаю, бэби. В таких вещах я смыслю больше вас. – Он поднялся и сел на кровать. – Сама операция сделана неплохо. – С моим коленом было покончено. – Теперь рассказывайте.
– Нечего рассказывать, – сказал я. – Жил тихо и мирно.
– Можно подумать, что вы семейный человек, – сказал он. – Что с вами?
– Ничего, – сказал я. – А вот что с вами?
– Эта война меня доконает, – сказал Ринальди. – Я совсем скис. – Он обхватил свое колено руками.
– Ого! – сказал я.
– В чем дело? Что, у меня не может быть человеческих чувств?
– Нет. Вы, видно, провели веселое лето. Расскажите.
– Все лето и всю осень я оперировал. Я работаю без отдыха. Я один работаю за всех. Самые трудные случаи оставляют мне. Честное слово, бэби, я становлюсь отличным хирургом.
– Это звучит уже лучше.
– Я никогда не думаю. Нет, честное слово, я не думаю, я просто оперирую.
– И правильно.
– Но сейчас, бэби, дело другое. Сейчас оперировать не приходится, и на душе у меня омерзительно. Это ужасная война, бэби. Можете мне поверить. Ну, а теперь развеселите меня немножко. Вы привезли пластинки?
– Да.
Они лежали в моем рюкзаке, в коробке, завернутые в бумагу. Я слишком устал, чтобы доставать их.
– А у вас разве хорошо на душе, бэби?
– Омерзительно.
– Эта война ужасна, – сказал Ринальди. – Ну, ладно. Вот мы с вами напьемся, так станет веселее. Развеем тоску по ветру. И все будет хорошо.
– У меня была желтуха, – сказал я. – Мне нельзя напиваться.
– Ах, бэби, в каком виде вы ко мне вернулись: рассудительный, с больной печенью. Нет, в самом деле, скверная штука война. И зачем только мы в нее ввязались?
– Давайте все‑таки выпьем. Напиваться я не хочу, но выпить можно.
Ринальди подошел к умывальнику у другой стены и достал два стакана и бутылку коньяка.
– Это австрийский коньяк, – сказал он. – Семь звездочек. Все, что удалось захватить на Сан‑Габриеле.
– Вы там были?
– Нет. Я нигде не был. Я все время был здесь я оперировал. Смотрите, бэби, это ваш старый стакан для полоскания зубов. Я его все время берег, чтобы он мне напоминал о вас.
– Или о том, что нужно чистить зубы.
– Нет. У меня свой есть. Я его берег, чтобы он мне напоминал, как вы по утрам старались отчиститься от «Вилла‑Росса», и ругались, и глотали аспирин, и проклинали девок. Каждый раз, когда я смотрю на этот стакан, я вспоминаю, как вы старались вычистить свою совесть зубной щеткой. – Он подошел к постели. – Ну, поцелуйте меня и скажите, что вы уже перестали быть рассудительным.
– Не подумаю я вас целовать. Вы обезьяна.
– Ну, ну. Я знаю, вы хороший англосаксонский пай‑мальчик. Я знаю. Вас совесть заела, я знаю. Я подожду, когда мой англосаксонский мальчик опять станет зубной щеткой счищать с себя публичный дом.
– Налейте коньяку в стакан.
Мы чокнулись и выпили. Ринальди посмеивался надо мной.
– Вот подпою вас, выну вашу печень, вставлю вам хорошую итальянскую печенку и сделаю вас опять человеком.
Я протянул стакан, чтобы он налил мне еще коньяку. Уже совсем стемнело. Со стаканом в руке я пошел к окну и раскрыл его. Дождя уже не было. Стало холоднее, и в ветвях сгустился туман.
– Не выливайте коньяк в окно, – сказал Ринальди. – Если вы не можете выпить, дайте мне.
– Подите вы знаете куда, – сказал я. Я рад был снова увидеть Ринальди. Целых два года он занимался тем, что дразнил меня, и я всегда любил его. Мы очень хорошо понимали друг друга.
– Вы женились? – спросил он, сидя на постели. Я стоял у окна, прислонясь к стене.
– Нет еще.
– Вы влюблены?
– Да.
– В ту англичанку?
– Да.
– Бедный бэби! Ну, а она вас тоже любит?
– Да.
– И доказала вам это на деле?
– Заткнитесь.
– Охотно. Вы увидите, что я человек исключительной деликатности. А что, она…
– Ринин! – сказал я. – Пожалуйста, заткнитесь. Если вы хотите, чтоб мы были друзьями, заткнитесь.
– Мне нечего хотеть, чтоб мы были друзьями, бэби. Мы и так друзья.
– Вот и заткнитесь.
– Слушаюсь.
Я подошел к кровати и сел рядом с Ринальди. Он держал стакан и смотрел в пол.
– Теперь понимаете, Ринин?
– Да, да, конечно. Всю свою жизнь я натыкаюсь на священные чувства. За вами я таких до сих пор не знал. Но, конечно, и у вас они должны быть. – Он смотрел в пол.
– А разве у вас нет?
– Нет.
– Никаких?
– Никаких.
– Вы позволили бы мне говорить что угодно о вашей матери, о вашей сестре?
– И даже о {вашей} сестре, – живо сказал Ринальди.
Мы оба засмеялись.
– Каков сверхчеловек! – сказал я.
– Может быть, я ревную, – сказал Ринальди.
– Нет, не может быть.
– Не в этом смысле. Я хотел сказать другое. Есть у вас женатые друзья?
– Есть, – сказал я.
– А у меня нет, – сказал Ринальди. – Таких, которые были бы счастливы со своими женами, нет.
– Почему?
– Они меня не любят.
– Почему?
– Я змей. Я змей познания.
– Вы все перепутали. Это древо было познания.
– Нет, змей. – Он немного развеселился.
– Вас портят глубокомысленные рассуждения, – сказал я.
– Я люблю вас, бэби, – сказал он. – Вы меня одергиваете, когда я становлюсь великим итальянским мыслителем. Но я знаю многое, чего не могу объяснить. Я больше знаю, чем вы.
– Да. Это верно.
– Но вам будет легче прожить. Хоть и с угрызениями совести, а легче.
– Не думаю.
– Да, да. Это так. Мне уже и теперь только тогда хорошо, когда я работаю. – Он снова стал смотреть в пол.
– Это у вас пройдет.
– Нет. Есть еще только две вещи, которые я люблю: одна вредит моей работе, а другой хватает на полчаса или на пятнадцать минут. Иногда меньше.
– Иногда гораздо меньше.
– Может быть, я сделал успехи, бэби. Вы ведь не знаете. Но я знаю только эти две вещи и свою работу.
– Узнаете и другое.
– Нет. Мы никогда ничего не узнаем. Мы родимся со всем тем, что у нас есть, и больше ничему не научаемся. Мы никогда не узнаем ничего нового. Мы начинаем путь уже законченными. Счастье ваше, что вы не латинянин.
– Никаких латинян не существует. Это вот рассуждения латинянина. Вы гордитесь своими недостатками.
Ринальди поднял глаза и засмеялся.
– Ну, хватит, бэби. Я устал рассуждать. – У него был усталый вид, еще когда он вошел в комнату. – Скоро обед. Я рад, что вы вернулись. Вы мой лучший друг и мой брат по оружию.
– Когда братья по оружию обедают? – спросил я.
– Сейчас. Выпьем еще раз за вашу печенку.
– Это что, по апостолу Павлу?
– Вы не точны. Там было вино и желудок. Вкусите вина ради пользы желудка.
– Чего хотите, – сказал я. – Ради чего угодно.
– За вашу милую, – сказал Ринальди. Он поднял свой стакан.
– Принимаю.
– Я больше не скажу о ней ни одной гадости.
– Не невольте себя.
Он выпил весь коньяк.
– У меня чистая душа, – сказал он. – Я такой же, как вы, бэби. Я себе тоже заведу английскую девушку. Собственно говоря, я первый познакомился с вашей девушкой, но она для меня слишком высокая. И высокую девушку в сестры, – продекламировал он.
– Вы сама чистота, – сказал я.
– Не правда ли? Потому‑то меня и называют Чистейший Ринальди.
– Свинейший Ринальди.
– Ну, ладно, бэби, идем обедать, пока я еще не утратил своей чистоты.
Я умылся, пригладил волосы, и мы снова сошли вниз. Ринальди был слегка пьян. В столовой еще не все было готово к обеду.
– Пойду принесу коньяк, – сказал Ринальди. Он поднялся наверх. Я сел за стол, и он вернулся с бутылкой и налил себе и мне по полстакана коньяку.
– Слишком много, – сказал я, и поднял стакан, и посмотрел в него на свет лампы, стоявшей посреди стола.
– На пустой желудок не много. Замечательная вещь. Совершенно выжигает внутренности. Хуже для вас не придумаешь.
– Ну что ж.
– Систематическое саморазрушение, – сказал Ринальди. – Портит желудок и вызывает дрожь в руках. Самая подходящая вещь для хирурга.
– Вы мне советуете?
– От всей души. Другого сам не употребляю. Проглотите это, бэби, и готовьтесь захворать.
Я выпил половину. В коридоре послышался голос вестового, выкликавший: «Суп! Суп готов!»
Вошел майор, кивнул нам и сел. За столом он казался очень маленьким.
– Больше никого? – спросил он. Вестовой поставил перед ним суповую миску, и он сразу налил полную тарелку.
– Никого, – сказал Ринальди. – Разве только священник придет. Знай он, что Федерико здесь, он бы пришел.
– Где он? – спросил я.
– В триста седьмом, – сказал майор. Он был занят своим супом. Он вытер рот, тщательно вытирая подкрученные кверху седые усы. – Придет, вероятно. Я был там и оставил записку, что вы приехали.
– Прежде шумнее было в столовой, – сказал я.
– Да, у нас теперь тихо, – сказал майор.
– Сейчас я буду шуметь, – сказал Ринальди.
– Выпейте вина, Энрико, – сказал майор. Он наполнил мой стакан. Принесли спагетти, и мы все занялись едой. Мы доедали спагетти, когда вошел священник. Он был все такой же, маленький и смуглый и весь подобранный. Я встал, и мы пожали друг другу руки. Он положил мне руку на плечо.
– Я пришел, как только узнал, – сказал он.
– Садитесь, – сказал майор. – Вы опоздали.
– Добрый вечер, священник, – сказал Ринальди.
– Добрый вечер, Ринальди, – сказал священник. Вестовой принес ему супу, но он сказал, что начнет со спагетти.
– Как ваше здоровье? – спросил он меня.
– Прекрасно, – сказал я. – Что у вас тут слышно?
– Выпейте вина, священник, – сказал Ринальди. – Вкусите вина ради пользы желудка. Это же из апостола Павла, вы знаете?
– Да, я знаю, – сказал священник вежливо. Ринальди наполнил его стакан.
– Уж этот апостол Павел! – сказал Ринальди. – Он‑то и причина всему.
Священник взглянул на меня и улыбнулся. Я видел, что зубоскальство теперь не трогает его.
– Уж этот апостол Павел, – сказал Ринальди. – Сам был кобель и бабник, а как не стало силы, так объявил, что это грешно. Сам уже не мог ничего, так взялся поучать тех, кто еще в силе. Разве не так, Федерико?
Майор улыбнулся. Мы в это время ели жаркое.
– Я никогда не критикую святых после захода солнца, – сказал я. Священник поднял глаза от тарелки и улыбнулся мне.
– Ну вот, теперь и он за священника, – сказал Ринальди. – Где все добрые старые зубоскалы? Где Кавальканти? Где Брунди? Где Чезаре? Что ж, так мне и дразнить этого несчастного священника одному, без всякой поддержки?
– Он хороший священник, – сказал майор.
– Он хороший священник, – сказал Ринальди. – Но все‑таки священник. Я стараюсь, чтоб в столовой все было, как в прежние времена. Я хочу доставить удовольствие Федерико. Ну вас к черту, священник!
Я заметил, что майор смотрит на него и видит, что он пьян. Его худое лицо было совсем белое. Волосы казались очень черными над белым лбом.
– Ничего, Ринальди, – сказал священник. – Ничего.
– Ну вас к черту! – сказал Ринальди. – Вообще все к черту! – он откинулся на спинку стула.
– Он много работал и переутомился, – сказал майор, обращаясь ко мне. Доев мясо, он корочкой подобрал с тарелки соус.
– Плевать я хотел на вас, – сказал Ринальди, обращаясь к столу. – И вообще все и всех к черту! – он вызывающе огляделся вокруг, глаза его были тусклы, лицо бледно.
– Ну, ладно, – сказал я. – Все и всех к черту!
– Нет, нет, – сказал Ринальди. – Так нельзя. Так нельзя. Говорят вам: так нельзя. Мрак и пустота, и больше ничего нет. Больше ничего нет, слышите? Ни черта. Я знаю это, когда не работаю.
Священник покачал головой. Вестовой убрал жаркое.
– Почему вы едите мясо? – обернулся Ринальди к священнику. – Разве вы не знаете, что сегодня пятница?
– Сегодня четверг, – сказал священник.
– Враки. Сегодня пятница. Вы едите тело Спасителя. Это божье мясо. Я знаю. Это дохлая австриячина. Вот что вы едите.
– Белое мясо – офицерское, – сказал я, вспоминая старую шутку.
Ринальди засмеялся. Он наполнил свой стакан.
– Не слушайте меня, – сказал он. – Я немного спятил.
– Вам бы нужно поехать в отпуск, – сказал священник.
Майор укоризненно покачал головой. Ринальди посмотрел на священника.
– По‑вашему, мне нужно ехать в отпуск?
Майор укоризненно качал головой, глядя на священника. Ринальди тоже смотрел на священника.
– Как хотите, – сказал священник. – Если вам не хочется, то не надо.
– Ну вас к черту! – сказал Ринальди. – Они стараются от меня избавиться. Каждый вечер они стараются от меня избавиться. Я отбиваюсь, как могу. Что ж такого, если у меня {это}? {Это} у всех. Это у всего мира. Сначала, – он продолжал тоном лектора, – это только маленький прыщик. Потом мы замечаем сыпь на груди. Потом мы уже ничего не замечаем. Мы возлагаем все надежды на ртуть.
– Или сальварсан, – спокойно прервал его майор.
– Ртутный препарат, – сказал Ринальди. Он говорил теперь очень приподнятым тоном. – Я знаю кое‑что получше. Добрый, славный священник, – сказал он, – у вас никогда не будет {этого}. А у бэби будет. Это авария на производстве. Это просто авария на производстве.
Вестовой подал десерт и кофе. На сладкое было что‑то вроде хлебного пудинга с густой подливкой. Лампа коптила; черная копоть оседала на стекле.
– Дайте сюда свечи и уберите лампу, – сказал майор.
Вестовой принес две зажженные свечи, прилепленные к блюдцам, и взял лампу, задув ее по дороге. Ринальди успокоился. Он как будто совсем пришел в себя. Мы все разговаривали, а после кофе вышли в вестибюль.
– Ну, мне нужно в город, – сказал Ринальди. – Покойной ночи, священник.
– Покойной ночи, Ринальди, – сказал священник.
– Еще увидимся, Фреди, – сказал Ринальди.
– Да, – сказал я. – Приходите пораньше.
Он состроил гримасу и вышел. Майор стоял рядом с нами.
– Он переутомлен и очень издерган, – сказал он. – К тому же он решил, что у него сифилис. Не думаю, но возможно. Он лечится от сифилиса. Покойной ночи, Энрико. Вы на рассвете выедете?
– Да.
– Ну так до свидания, – сказал он. – Счастливый путь! Педуцци разбудит вас и поедет вместе с вами.
– До свидания.
– До свидания. Говорят, австрийцы собираются наступать, но я не думаю. Не хочу думать. Во всяком случае, это будет не здесь. Джино вам все расскажет. Телефонная связь теперь налажена.