– Приходите еще навестить меня.
– Приду. До свидания. – Он потрепал меня по руке.
– Прощайте, – сказал я на диалекте.
– Ciao, – повторил он.
В комнате было темно, и вестовой, который все время сидел в ногах постели, встал и пошел его проводить. Священник мне очень нравился, и я желал ему когда‑нибудь возвратиться в Абруццы. В офицерской столовой ему отравляли жизнь, и он очень мило сносил это, но я думал о том, какой он у себя на родине. В Капракотта, рассказывал он, в речке под самым городом водится форель. Запрещено играть на флейте по ночам. Молодые люди поют серенады, и только играть на флейте запрещено. Я спросил – почему. Потому что девушкам вредно слушать флейту по ночам. Крестьяне зовут вас «дон» и снимают при встрече шляпу. Его отец каждый день охотится и заходит поесть в крестьянские хижины. Там это за честь считают. Иностранцу, чтобы получить разрешение на охоту, надо представить свидетельство, что он никогда не подвергался аресту. На Гран‑Сассо‑д'Италиа водятся медведи, но это очень далеко. Аквила – красивый город. Летом по вечерам прохладно, а весна в Абруццах самая прекрасная во всей Италии. Но лучше всего осень, когда можно охотиться в каштановых рощах. Дичь очень хороша, потому что питается виноградом. И завтрака с собой никогда не нужно брать, крестьяне считают за честь, если поешь у них в доме вместе с ними. Немного погодя я заснул.
Глава двенадцатая
Палата была длинная, с окнами по правой стене и дверью в углу, которая вела в перевязочную. Один ряд коек, где была и моя, стоял вдоль стены, напротив окон, а другой – под окнами, напротив стены. Лежа на левом боку, я видел дверь перевязочной. В глубине была еще одна дверь, в которую иногда входили люди. Когда у кого‑нибудь начиналась агония, его койку загораживали ширмой так, чтобы никто не видел, как он умирает, и только башмаки и обмотки врачей и санитаров видны были из‑под ширмы, а иногда под конец слышался шепот. Потом из‑за ширмы выходил священник, и тогда санитары снова заходили за ширму и выносили оттуда умершего, с головой накрытого одеялом, и несли его вдоль прохода между койками, и кто‑нибудь складывал ширму и убирал ее.
|
|
В это утро палатный врач спросил меня, чувствую ли я себя в силах завтра выехать. Я сказал, что да. Он сказал, что в таком случае меня отправят рано утром. Для меня лучше, сказал он, совершить переезд теперь, пока еще не слишком жарко.
Когда поднимали с койки, чтобы нести в перевязочную, можно было посмотреть в окно и увидеть новые могилы в саду. Там, у двери, выходящей в сад, сидел солдат, который мастерил кресты и писал на них имена, чины и названия полка тех, кто был похоронен в саду. Он также выполнял поручения раненых и в свободное время сделал мне зажигалку из пустого патрона от австрийской винтовки. Врачи были очень милые и казались очень опытными. Им непременно хотелось отправить меня в Милан. Нас торопились всех выписать и отправить в тыл, чтобы освободить все койки к началу наступления.
Вечером, накануне моего отъезда из полевого госпиталя, пришел Ринальди и с ним наш главный врач. Они сказали, что меня отправляют в Милан, в американский госпиталь, который только что открылся. Ожидалось прибытие из Америки нескольких санитарных отрядов, и этот госпиталь должен был обслуживать их и всех других американцев в итальянской армии. В Красном Кресте их было много. Соединенные Штаты объявили войну Германии, но не Австрии.
|
|
Итальянцы были уверены, что Америка объявит войну и Австрии, и поэтому они очень радовались приезду американцев, хотя бы просто служащих Красного Креста. Меня спросили, как я думаю, объявит ли президент Вильсон войну Австрии, и я сказал, что это вопрос дней. Я не знал, что мы имеем против Австрии, но казалось логичным, что раз объявили войну Германии, значит, объявят и Австрии. Меня спросили, объявим ли мы войну Турции. Я сказал: да, вероятно, мы объявим войну Турции. А Болгарии? Мы уже выпили несколько стаканов коньяку, и я сказал: да, черт побери, и Болгарии тоже и Японии. Как же так, сказали они, ведь Япония союзница Англии. Все равно, этим гадам англичанам доверять нельзя. Японцы хотят Гавайские острова, сказал я. А где это Гавайские острова? В Тихом океане. А почему японцы их хотят? Да они их и не хотят вовсе, сказал я. Это все одни разговоры. Японцы прелестный маленький народ, любят танцы и легкое вино. Совсем как французы, сказал майор. Мы отнимем у французов Ниццу и Савойю. И Корсику отнимем, и Адриатическое побережье, сказал Ринальди. К Италии возвратится величие Рима, сказал майор. Мне не нравится Рим, сказал я. Там жарко и полно блох. Вам не нравится Рим? Нет, я люблю Рим. Рим – мать народов. Никогда не забуду, как Ромул сосал Тибр. Что? Ничего. Поедемте все в Рим. Поедемте в Рим сегодня вечером и больше не вернемся. Рим – прекрасный город, сказал майор. Отец и мать народов, сказал я. Roma женского рода, сказал Ринальди. Roma не может быть отцом. А кто же тогда отец? Святой дух? Не богохульствуйте. Я не богохульствую, я прошу разъяснения. Вы пьяны, бэби. Кто меня напоил? Я вас напоил, сказал майор. Я вас напоил, потому что люблю вас и потому что Америка вступила в войну. Дальше некуда, сказал я. Вы утром уезжаете, бэби, сказал Ринальди. В Рим, сказал я. Нет, в Милан, сказал майор, в «Кристаль‑Палас», в «Кова», к Кампари, к Биффи, в Galleria. Счастливчик. В «Гран‑Италиа», сказал я, где я возьму взаймы у Жоржа. В «Ла Скала», сказал Ринальди. Вы будете ходить в «Ла Скала». Каждый вечер, сказал я. Вам будет не по карману каждый вечер, сказал майор. Билеты очень дороги. Я выпишу предъявительский чек на своего дедушку, сказал я. Какой чек? Предъявительский. Он должен уплатить, или меня посадят в тюрьму. Мистер Кэнингэм в банке устроит мне это. Я живу предъявительскими чеками. Неужели дедушка отправит в тюрьму патриота‑внука, который умирает за спасение Италии? Да здравствует американский Гарибальди, сказал Ринальди. Да здравствуют предъявительские чеки, сказал я. Не надо шуметь, сказал майор. Нас уже несколько раз просили не шуметь. Так вы правда завтра едете, Федерико? Я же вам говорил, он едет в американский госпиталь, сказал Ринальди. К красоткам сестрам. Не то что бородатые сиделки полевого госпиталя. Да, да, сказал майор, я знаю, что он едет в американский госпиталь. Мне не мешают бороды, сказал я. Если кто хочет отпустить бороду – на здоровье. Отчего бы вам не отпустить бороду, signor maggiore? Она не влезет в противогаз. Влезет. В противогаз все влезет. Я раз наблевал в противогаз. Не так громко, бэби, сказал Ринальди. Мы все знаем, что вы были на фронте. Ах вы, милый бэби, что я буду делать, когда вы уедете? Нам пора, сказал майор. А то начинаются сентименты. Слушайте, у меня для вас есть сюрприз. Ваша англичанка. Знаете? Та, к которой вы каждый вечер ходили в английский госпиталь? Она тоже едет в Милан. Она и еще одна сестра едут на службу в американский госпиталь. Из Америки еще не прибыли сестры. Я сегодня говорил с начальником их riparto. [отряд (итал.)] У них слишком много женщин здесь, на фронте. Решили отправить часть в тыл. Как это вам нравится, бэби? Ничего? А? Будете жить в большом городе и любезничать со своей англичанкой. Почему я не ранен? Еще успеете, сказал я. Нам пора, сказал майор. Мы пьем и шумим и беспокоим Федерико. Не уходите. Нет, нам пора. До свидания. Счастливый путь. Всего хорошего. Ciao. Ciao. Ciao. Поскорее возвращайтесь, бэби. Ринальди поцеловал меня. От вас пахнет лизолом. До свидания, бэби. До свидания. Всего хорошего. Майор похлопал меня по плечу. Они вышли на цыпочках. Я чувствовал, что совершенно пьян, но заснул.
|
|
* * *
На следующее утро мы выехали в Милан и ровно через двое суток прибыли на место. Ехать было скверно. Мы долго стояли на запасном пути, не доезжая Местре, и ребятишки подходили и заглядывали в окна. Я уговорил одного мальчика сходить за бутылкой коньяку, но он вернулся и сказал, что есть только граппа. Я велел ему взять граппу, и когда он принес бутылку, я сказал, чтобы сдачу он оставил себе, и мой сосед и я напились пьяными и проспали до самой Виченцы, где я проснулся, и меня вырвало прямо на пол. Это не имело значения, потому что моего соседа несколько раз вырвало на пол еще раньше. Потом я думал, что умру от жажды, и на остановке в Вероне я окликнул солдата, который прохаживался взад и вперед у поезда, и он принес мне воды. Я разбудил Жоржетти, соседа, который напился вместе со мной, и предложил ему воды. Он сказал, чтобы я ее вылил ему на голову, и снова заснул. Солдат не хотел брать монету, которую я предложил ему за труды, и принес мне мясистый апельсин. Я сосал и выплевывал кожицу и смотрел, как солдат ходит взад и вперед у товарного вагона на соседнем пути, и немного погодя поезд дернул и тронулся.
КНИГА ВТОРАЯ
Глава тринадцатая
Мы приехали в Милан рано утром, и нас выгрузили на товарной станции. Санитарный автомобиль повез меня в американский госпиталь. Лежа в автомобиле на носилках я не мог определить, какими улицами мы едем, но когда носилки вытащили, я увидел рыночную площадь и распахнутую дверь закусочной, откуда девушка выметала сор. Улицу поливали, и пахло ранним утром. Санитары поставили носилки на землю и вошли в дом. Потом они вернулись вместе со швейцаром. Швейцар был седоусый, в фуражке с галунами, но без ливреи. Носилки не умещались в кабине лифта, и они заспорили, что лучше: снять ли меня с носилок и поднять на лифте или нести на носилках по лестнице. Я слушал их спор. Они порешили – на лифте. Меня стали поднимать с носилок.
– Легче, легче, – сказал я. – Осторожнее.
В кабине было тесно, и когда мои ноги согнулись, мне стало очень больно.
– Выпрямите мои ноги, – сказал я.
– Нельзя, signor tenente. He хватает места.
Человек, сказавший это, поддерживал меня одной рукой, а я его обхватил за шею. Его дыхание обдало меня металлическим запахом чеснока и красного вина.
– Ты потише, – сказал другой санитар.
– А что я, не тихо, что ли?
– Потише, говорят тебе, – повторил другой, тот, что держал мои ноги.
Я увидел, как затворились двери кабины, захлопнулась решетка, и швейцар надавил кнопку четвертого этажа. У швейцара был озабоченный вид. Лифт медленно пошел вверх.
– Тяжело? – спросил я человека, от которого пахло чесноком.
– Ничего, – сказал он. На лице у него выступил пот, и он кряхтел. Лифт поднимался все выше и наконец остановился. Человек, который держал мои ноги, отворил дверь и вышел. Мы очутились на площадке. На площадку выходило несколько дверей с медными ручками. Человек, который держал мои ноги, нажал кнопку. Мы услышали, как за дверью затрещал звонок. Никто не отозвался. Потом по лестнице поднялся швейцар.
– Где они все? – спросили санитары.
– Не знаю, – сказал швейцар. – Они спят внизу.
– Позовите кого‑нибудь.
Швейцар позвонил, потом постучался, потом отворил дверь и вошел. Когда он вернулся, за ним шла пожилая женщина в очках. Волосы ее были растрепаны, и прическа разваливалась, она была в форме сестры милосердия.
– Я не понимаю, – сказала она. – Я не понимаю по‑итальянски.
– Я говорю по‑английски, – сказал я. – Нужно устроить меня куда‑нибудь.
– Ни одна палата не готова. Мы еще никого не ждали.
Она старалась подобрать волосы и близоруко щурилась на меня.
– Покажите, куда меня положить.
– Не знаю, – сказала она. – Мы никого не ждали. Я не могу положить вас куда попало.
– Все равно куда, – сказал я. – Затем швейцару по‑итальянски: – Найдите свободную комнату.
– Они все свободны, – сказал швейцар. – Вы здесь первый раненый. – Он держал фуражку в руке и смотрел на пожилую сестру.
– Да положите вы меня куда‑нибудь, ради бога! – боль в согнутых ногах все усиливалась, и я чувствовал, как она насквозь пронизывает кость. Швейцар скрылся за дверью вместе с седой сестрой и быстро вернулся.
– Идите за мной, – сказал он. Меня понесли длинным коридором и внесли в комнату со спущенными шторами. В ней пахло новой мебелью. У стены стояла кровать, в углу – большой зеркальный шкаф. Меня положили на кровать.
– Я не могу дать простынь, – сказала женщина, – простыни все заперты.
Я не стал разговаривать с ней.
– У меня в кармане деньги, – сказал я швейцару. – В том, который застегнут на пуговицу.
Швейцар достал деньги. Оба санитара стояли у постели с шапками в руках.
– Дайте им обоим по пять лир и пять лир возьмите себе. Мои бумаги в другом кармане. Можете отдать их сестре.
Санитары взяли под козырек и сказали спасибо.
– До свидания, – сказал я. – Вам тоже большое спасибо.
Они еще раз взяли под козырек и вышли.
– Вот, – сказал я сестре, – это моя карточка и история болезни.
Женщина взяла бумаги и посмотрела на них сквозь очки. Бумаг было три, и они были сложены.
– Я не знаю, что делать, – сказала она. – Я не умею читать по‑итальянски. Я ничего не могу сделать без распоряжения врача. – Она расплакалась и сунула бумаги в карман передника. – Вы американец? – спросила она сквозь слезы.
– Да. Положите, пожалуйста, бумаги на столик у кровати.
В комнате было полутемно и прохладно. С кровати мне было видно большое зеркало в шкафу, но не было видно, что в нем отражалось. Швейцар стоял в ногах кровати. У него было славное лицо, и он казался мне добрым.
– Вы можете идти, – сказал я ему. – И вы тоже, – сказал я сестре. – Как вас зовут?
– Миссис Уокер.
– Идите, миссис Уокер. Я попытаюсь уснуть.
Я остался один в комнате. В ней было прохладно и не пахло больницей. Матрац был тугой и удобный, и я лежал не двигаясь, почти не дыша, радуясь, что боль утихает. Немного погодя мне захотелось пить, и я нашел у изголовья грушу звонка и позвонил, но никто не явился. Я заснул.
Проснувшись, я огляделся по сторонам. Сквозь ставни проникал солнечный свет. Я увидел большой гардероб, голые стены и два стула. Мои ноги в грязных бинтах, как палки, торчали на кровати. Я старался не шевелить ими. Мне хотелось пить, и я потянулся к звонку и нажал кнопку. Я услышал, как отворилась дверь, и оглянулся, и увидел сестру, не вчерашнюю, а другую. Она показалась мне молодой и хорошенькой.
– Доброе утро, – сказал я.
– Доброе утро, – сказала она и подошла к кровати. – Нам не удалось вызвать доктора. Он уехал на Комо. Мы не знали, что сегодня привезут кого‑нибудь. А что у вас?
– Я ранен. Оба колена и ступни, и голова тоже задета.
– Как вас зовут?
– Генри, Фредерик Генри.
– Я сейчас вас умою. Но повязок мы не можем трогать до прихода доктора.
– Скажите, мисс Баркли здесь?
– Нет. У нас такой нет.
– Что это за женщина, которая плакала, когда меня привезли?
Сестра рассмеялась.
– Это миссис Уокер. Она дежурила ночью и заснула. Она не думала, что кого‑нибудь привезут.
Разговаривая, она раздевала меня, и когда сняла все, кроме повязок, то стала меня умывать, очень легко и ловко. Умывание меня очень освежило. Голова моя была забинтована, но она обмыла везде вокруг бинта.
– Где вы получили ранение?
– На Изонцо, к северу от Плавы.
– Где это?
– К северу от Гориции.
Я видел, что все эти названия ничего не говорят ей.
– Вам очень больно?
Она вложила мне градусник в рот.
– Итальянцы ставят под мышку, – сказал я.
– Не разговаривайте.
Вынув градусник, она посмотрела температуру и сейчас же стряхнула.
– Какая температура?
– Вам не полагается знать.
– Скажите какая.
– Почти нормальная.
– У меня никогда не поднимается температура. А ведь мои ноги набиты старым железом.
– То есть как это?
– Там и осколки мины, и старые гвозди, и пружины от матраца, и всякий хлам.
Она покачала головой и улыбнулась.
– Если б у вас было в ноге хоть одно постороннее тело, оно дало бы воспаление и у вас поднялась бы температура.
– А вот посмотрим, – сказал я, – увидим, что извлекут при операции.
Она вышла из комнаты и возвратилась вместе с пожилой сестрой, которая дежурила ночью. Вдвоем они постелили мне простыни, не поднимая меня. Это было ново для меня и очень ловко проделано.
– Кто заведует госпиталем?
– Мисс Ван‑Кампен.
– Сколько тут сестер?
– Только мы две.
– А больше не будет?
– Должны приехать еще.
– А когда?
– Не знаю. Нельзя больному быть таким любопытным.
– Я не больной, – сказал я. – Я раненый.
Они покончили с постелью, и я лежал теперь на свежей, чистой простыне, укрытый другой такой же. Миссис Уокер вышла и возвратилась с пижамой в руках. Они натянули ее на меня, и я почувствовал себя одетым и очень чистым.
– Вы страшно любезны, – сказал я. Сестра, которую звали мисс Гэйдж, усмехнулась. – Я хотел бы попросить стакан воды.
– Пожалуйста. А потом можно и позавтракать.
– Я не хочу завтракать. Если можно, я попросил бы открыть ставни.
В комнате был полумрак, и когда ставни раскрыли, ее наполнил яркий солнечный свет, и я увидел балкон и за ним черепицы крыш и дымовые трубы. Я посмотрел поверх черепичных крыш и увидел белые облака и очень синее небо.
– Вы не знаете, когда должны приехать остальные сестры?
– А что? Разве вы недовольны нашим уходом?
– Вы очень любезны.
– Может быть, вам нужен подсов?
– Пожалуй.
Они приподняли меня и поддержали, но это оказалось бесполезным. Потом я лежал и глядел в открытую дверь на балкон.
– Когда доктор должен прийти?
– Как только вернется. Мы звонили по телефону на Комо, чтобы он приехал.
– Разве нет других врачей?
– Он наш госпитальный врач.
Мисс Гэйдж принесла графин с водой и стакан. Я выпил три стакана, и потом они обе ушли, и я еще некоторое время смотрел в окно и потом снова заснул. Второй завтрак я съел, а после завтрака ко мне зашла заведующая, мисс Ван‑Кампен. Я ей не понравился, и она не понравилась мне. Она была маленького роста, мелочно подозрительная и надутая высокомерием. Она задала мне множество вопросов и, по‑видимому, считала почти позором службу в итальянской армии.
– Можно мне получить вина к обеду? – спросил я.
– Только по предписанию врача.
– А до его прихода нельзя?
– Ни в коем случае.
– Вы полагаете, что он все‑таки явится?
– Ему звонили по телефону.
Она ушла, и в комнату вернулась мисс Гэйдж.
– Зачем вы нагрубили мисс Ван‑Кампен? – спросила она, после того как очень ловко сделала для меня все, что нужно.
– Я не хотел грубить, но она очень задирает нос.
– Она сказала, что вы требовательны и грубы.
– Ничего подобного. Но, в самом деле, что за госпиталь без врача?
– Он должен приехать. Ему звонили по телефону на Комо.
– А что он там делает? Купается в озере?
– Нет. У него там клиника.
– Почему же не возьмут другого врача?
– Шш. Шш. Будьте паинькой, и он скоро приедет.
Я попросил позвать швейцара, и когда он пришел, сказал ему по‑итальянски, чтобы он купил мне бутылку чинцано в винной лавке, флягу кьянти и вечернюю газету. Он пошел и принес бутылки завернутыми в газету, развернул их, откупорил по моей просьбе и поставил под кровать. Больше ко мне никто не приходил, и я лежал в постели и читал газету, известия с фронта и списки убитых офицеров и полученных ими наград, а потом опустил вниз руку, и достал бутылку с чинцано, и поставил ее холодным дном себе на живот, и пил понемножку, и между глотками снова ставил бутылку на живот, отпечатывая кружки на коже, и смотрел, как небо над городскими крышами становится все темней и темней. Над крышами летали ласточки и летали ночные ястребы, и я следил за их полетом и пил чинцано. Мисс Гэйдж принесла мне гоголь‑моголь в стакане. Когда она вошла, я сунул бутылку за кровать.
– Мисс Ван‑Кампен велела подлить сюда немного хересу, – сказала она. – Не нужно ей грубить. Она уже не молода, а заведовать госпиталями – большая ответственность. Миссис Уокер слишком стара, и от нее очень мало помощи.
– Она замечательная женщина, – сказал я, – поблагодарите ее от меня.
– Я сейчас принесу вам поужинать.
– Не стоит, – сказал я. – Я не голоден.
Когда она внесла поднос и поставила его на столик у постели, я поблагодарил ее и немного поел. Потом стало совсем темно, и мне видно было, как по небу сновали лучи прожекторов. Некоторое время я следил за ними, а потом заснул. Я спал крепко, но один раз проснулся весь в поту от страха и потом заснул снова, стараясь не возвращаться в только что виденный сон. Я проснулся опять задолго до рассвета, и слышал, как пели петухи, и лежал без сна, пока не начало светать. Это утомило меня, и когда совсем рассвело, я снова заснул.
Глава четырнадцатая
Солнце ярко светило в комнату, когда я проснулся. Мне показалось, что я опять на фронте, и я вытянулся на постели. Стало больно в ногах, и я посмотрел на них и, увидев грязные бинты, вспомнил, где нахожусь. Я потянулся к звонку и нажал кнопку. Я услышал, как в коридоре затрещал звонок и кто‑то, мягко ступая резиновыми подошвами, прошел по коридору. Это была мисс Гэйдж; при ярком солнечном свете она казалась старше и не такой хорошенькой.
– Доброе утро, – сказала она. – Ну, как спали?
– Хорошо, благодарю вас, – сказал я. – Нельзя ли позвать ко мне парикмахера?
– Я заходила к вам, и вы спали вот с этим в руках. – Она открыла шкаф и показала мне бутылку с чинцано. Бутылка была почти пуста. – Я и другую бутылку из‑под кровати тоже поставила туда, – сказала она. – Почему вы не попросили у меня стакан?
– Я боялся, что вы не позволите мне пить.
– Я бы и сама выпила с вами.
– Вот это вы молодец.
– Вам вредно пить одному, – сказала она. – Никогда этого не делайте.
– Больше не буду.
– Ваша мисс Баркли приехала, – сказала она.
– Правда?
– Да. Она мне не нравится.
– Потом понравится. Она очень славная.
Она покачала головой.
– Не сомневаюсь, что она чудо. Вы можете немножко подвинуться сюда? Вот так, хорошо. Я вас приведу в порядок к завтраку. – Она умыла меня с помощью тряпочки, мыла и теплой воды. – Приподнимите руку, – сказала она. – Вот так, хорошо.
– Нельзя ли, чтоб парикмахер пришел до завтрака?
– Сейчас скажу швейцару. – Она вышла и скоро вернулась. – Швейцар пошел за ним, – сказала она и опустила тряпочку в таз с водой.
Парикмахер пришел вместе со швейцаром. Это был человек лет пятидесяти, с подкрученными кверху усами. Мисс Гэйдж кончила свои дела и вышла, а парикмахер намылил мне щеки и стал брить. Он делал все очень торжественно и воздерживался от разговора.
– Что же вы молчите? Рассказывайте новости, – сказал я.
– Какие новости?
– Все равно какие. Что слышно в городе?
– Теперь война, – сказал он. – У неприятеля повсюду уши. – Я оглянулся на него. – Пожалуйста, не вертите головой, – сказал он и продолжал брить. – Я ничего не скажу.
– Да что с вами такое? – спросил я.
– Я итальянец. Я не вступаю в разговоры с неприятелем.
Я не настаивал. Если он сумасшедший, то чем скорей он уберет от меня бритву, тем лучше. Один раз я попытался рассмотреть его. – Берегитесь, – сказал он. – Бритва острая.
Когда он кончил, я уплатил что следовало и прибавил пол‑лиры на чай. Он вернул мне деньги.
– Я не возьму. Я не на фронте. Но я итальянец.
– Убирайтесь к черту!
– С вашего разрешения, – сказал он и завернул свои бритвы в газету. Он вышел, оставив пять медных монет на столике у кровати. Я позвонил. Вошла мисс Гэйдж.
– Будьте так добры, пришлите ко мне швейцара.
– Пожалуйста.
Швейцар пришел. Он с трудом удерживался от смеха.
– Что, этот парикмахер сумасшедший?
– Нет, signorino. Он ошибся. Он меня не расслышал, и ему показалось, будто я сказал, что вы австрийский офицер.
– О, господи, – сказал я.
– Xa‑xa‑xa, – захохотал швейцар. – Вот потеха! «Только пошевелись он, говорит, и я бы ему…» – Швейцар провел пальцем по шее. – Xa‑xa‑xa! – он никак не мог удержаться от смеха. – А когда я сказал ему, что вы не австриец! Xa‑xa‑xa!
– Xa‑xa‑xa, – сказал я сердито. – Вот была бы потеха, если б он перерезал мне глотку. Xa‑xa‑xa.
– Да нет же, signorino. Нет, нет. Он до смерти испугался австрийца. Xa‑xa‑xa!
– Xa‑xa‑xa, – сказал я. – Убирайтесь вон. Он вышел, и мне было слышно, как он хохочет за дверью. Я услышал чьи‑то шаги в коридоре. Я оглянулся на дверь. Это была Кэтрин Баркли.
Она вошла в комнату и подошла к постели.
– Здравствуйте, милый! – сказала она. Лицо у нее было свежее и молодое и очень красивое. Я подумал, что никогда не видел такого красивого лица.
– Здравствуйте! – сказал я. Как только я ее увидел, я понял, что влюблен в нее. Все во мне перевернулось. Она посмотрела на дверь и увидела, что никого нет. Тогда она присела на край кровати, наклонилась и поцеловала меня. Я притянул ее к себе и поцеловал и почувствовал, как бьется ее сердце.
– Милая моя, – сказал я. – Как хорошо, что вы приехали.
– Это было нетрудно. Вот остаться, пожалуй, будет труднее.
– Вы должны остаться, – сказал я. – Вы прелесть. – Я был как сумасшедший. Мне не верилось, что она действительно здесь, и я крепко прижимал ее к себе.
* * *
– Не надо, – сказала она. – Вы еще нездоровы.
– Я здоров. Иди ко мне.
– Нет. Вы еще слабы.
– Да. Ничего я не слаб. Иди.
– Вы меня любите?
– Я тебя очень люблю. Я просто с ума схожу. Ну иди же.
– Слышите, как сердце бьется?
– Что мне сердце? Я хочу тебя. Я с ума схожу.
– Вы меня правда любите?
– Перестань говорить об этом. Иди ко мне. Ты слышишь? Иди, Кэтрин.
– Ну, хорошо, но только на минутку.
– Хорошо, – сказал я. – Закрой дверь.
– Нельзя. Сейчас нельзя.
– Иди. Не говори ничего. Иди ко мне.
* * *
Кэтрин сидела в кресле у кровати. Дверь в коридор была открыта. Безумие миновало, и мне было так хорошо, как ни разу в жизни.
Она спросила:
– Теперь ты веришь, что я тебя люблю?
– Ты моя дорогая, – сказал я. – Ты останешься здесь. Тебя никуда не переведут. Я с ума схожу от любви к тебе.
– Мы должны быть страшно осторожны. Мы совсем голову потеряли. Так нельзя.
– Ночью можно.
– Мы должны быть страшно осторожны. Ты должен быть осторожен при посторонних.
– Я буду осторожен.
– Ты должен, непременно. Ты хороший. Ты меня любишь, да?
– Не говори об этом. А то я тебя не отпущу.
– Ну, я больше не буду. Ты должен меня отпустить. Мне пора идти, милый, правда.
– Возвращайся сейчас же.
– Я вернусь, как только можно будет.
– До свидания.
– До свидания, хороший мой.
Она вышла. Видит бог, я не хотел влюбляться в нее. Я ни в кого не хотел влюбляться. Но, видит бог, я влюбился и лежал на кровати в миланском госпитале, и всякие мысли кружились у меня в голове, и мне было удивительно хорошо, и наконец в комнату вошла мисс Гэйдж.
– Доктор приезжает, – сказала она. – Он звонил с Комо.
– Когда он будет здесь?
– Он приедет вечером.
Глава пятнадцатая
До вечера ничего не произошло. Доктор был тихий, худенький человечек, которого война, казалось, выбила из колеи. С деликатным и утонченным отвращением он извлек из моего бедра несколько мелких стальных осколков. Он применил местную анестезию, или, как он говорил, «замораживание», от которого ткани одеревенели и боль не чувствовалась, пока зонд, скальпель или ланцет не проникали глубже замороженного слоя. Можно было точно определить, где этот слой кончается, и вскоре деликатность доктора истощилась, и он сказал, что лучше прибегнуть к рентгену. Зондирование ничего не дает, сказал он.
Рентгеновский кабинет был при Ospedale Maggiore, [главный госпиталь (итал.)] и доктор, который делал просвечивание, был шумный, ловкий и веселый. Пациента поддерживали за плечи, так что он сам мог видеть на экране самые крупные из инородных тел. Снимки должны были прислать потом. Доктор попросил меня написать в его записной книжке мое имя, полк и что‑нибудь на память. Он объявил, что все инородное – безобразие, мерзость, гадость. Австрийцы просто сукины дети. Скольких я убил? Я не убивал ни одного, но мне очень хотелось сказать ему приятное, и я сказал, что убил тьму австрийцев. Со мной была мисс Гэйдж, и доктор обнял ее за талию и сказал, что она прекраснее Клеопатры. Понятно ей? Клеопатра – бывшая египетская царица. Да, как бог свят, она прекраснее. Санитарная машина отвезла нас обратно, в наш госпиталь, и через некоторое время, после многих перекладываний с носилок на носилки, я наконец очутился наверху, в своей постели. После обеда прибыли снимки; доктор пообещал, что, как бог свят, они будут готовы после обеда, и сдержал обещание. Кэтрин Баркли показала мне снимки. Они были в красных конвертах, и она вынула их из конвертов, и мы вместе рассматривали их на свет.
– Это правая нога, – сказала она и вложила снимок опять в конверт. – А это левая.