– Поймите, – сказал Громов, – я не могу сам обратиться к матери Редькина и не могу с ней откровенно обо всем говорить. Не имею права рисковать. Дело слишком серьезное.
– Серьезное? – переспросил нумизмат. – Вы, наверное, преувеличиваете. Я догадываюсь: речь идет о краже коллекции монет. Это, конечно, серьезно, но не трагично.
– Речь идет о краже Мадонны Микеланджело. Речь идет об убийстве человека. Я думал, вы будете последовательны и поможете мне до конца. Значит, я ошибся. Что ж… Прощайте!
Повернулся и пошел к двери. Он ждал, что его остановят, вернут, но его не остановили.
…Впервые за несколько месяцев у Громова было прескверное настроение. Раздражало все – и громкие голоса в соседнем кабинете и телефонные звонки. И вдруг Громов понял: ему просто обидно за другого человека… Опять звонок. Незнакомый голос торопливо бормочет:
– Так не забудьте: завтра в пять.
– Что в пять?
– К Редькиной пойдем в пять. И не воображайте, что мне захотелось стать Шерлоком Холмсом. Меня Микеланджело убедил и вообще…
Громов положил трубку на стол и долго с наслаждением вслушивался в пронзительные гудки…
Дом, в котором жил Редькин, был из числа тех, что до революции назывались доходными. У него были грязные обшарпанные стены и несметное множество парадных.
– Вот здесь их квартира, – сказал Сергей Сергеевич. – Что вы хотите узнать у старухи?
– Только одно: с кем общается Редькин?
– Значит, мы договорились, молодой человек, я представлю вас нумизматом. Не сорвитесь – старуха эрудит величайший. У нас с ней на этой почве дружба. Однажды она убирала комнату сына и потеряла какую‑то пустяковую монету. И если бы не я… думаю, ей бы плохо пришлось. Идемте.
|
|
Минут пять они стучали в обитую листовым железом дверь, но никто не отозвался. Потом внизу послышался чей‑то надсадный крик:
– Семен Семеныч! Где ты там? Устал, батюшка мой, притомился…
– Старуха! – шепотом сказал Сергей Сергеевич. – Приготовьтесь! Помните: хитра и в монетах дока!
Через минуту на площадке появился серый пушистый кот, а за ним и мать Редькина.
– Сережа Сергеевич? – удивленно сказала она. – Откуда? Каким добрым ветром?
– Да вот мы тут… С коллегой, – кивнул в сторону Громова нумизмат, – решили на минутку к Эрасту Тимофеевичу забежать. Посоветоваться. Дома ли?
Они знали, что Редькина нет дома. И все же у Громова беспокойно заныло сердце: а вдруг? Ведь тогда все сорвется.
– Где там… – сказала старуха. – С утра глаза залил – и был таков! Да вы проходите, проходите. А что, Сережа, приятель у тебя симпатичный… И лицо не подозрительное, приятное. И нос курносый, свойский. Глянь‑ка, даже глаза смеются! А мне Эрка всегда говорит: «Чужих не пускай! Придет такой – смотришь, из милиции. Пропал я тогда…»
Она взяла кота на руки и, звеня ключами, стала искать замочную скважину.
– Сейчас я тебя, Сеня, покормлю, молочка дам… Ах ты, кыса моя!
Старуха щелкнула выключателем, и грязная лампочка осветила захламленный коридор.
– Я – Анастасия Петровна, – добродушно сказала она и посмотрела на Сергея Сергеевича. – А как приятеля зовут?
– Приятеля Иваном зовут, – улыбнулся Громов.
В комнате Редькина было холодно. Громов с опаской сел на краешек продавленного плетеного стула, осмотрелся.
– Что же у вас тут уныло так, Анастасия Петровна? – спросил он и знаком попросил Остроусова поддержать разговор.
|
|
– Да, – заметив жест Громова, сказал Сергей Сергеевич, – именно. Неужели же ничего не изменилось?
Старуха всхлипнула.
– И не говорите! Сын Эрка, не добром будь помянут, вот так доживать заставил. Удивляетесь? А я нет. Он всегда такой – сквалыжный да безразличный к матери‑то… У других дети как дети. Работают, матерей уважают. Квартиры заслуживают. А мой… И ведь не сказать, чтоб балбесом рос. Семь классов кончил. И техникум кончил. Хорошим специалистом до войны был. По газу. А в последние годы левые работы начал брать и спился. Теперь вот в «Утильсырье» тряпки стережет. А все для того, чтоб из города не поперли. За тунеядство. Ну, и чтоб «Волгой» баловаться. Напрокат. Вот такие наши дела.
О чем советоваться‑то хотели? Монеты небось принесли? Эрка андреевскими двухрублевиками все интересовался. В каком году они биты? Дай бог памяти…
– Да что вы, право, Анастасия Петровна, – развел руками нумизмат) – неужто забыли?
– А ты помолчи. Мне вот Ваня напомнит…
И она, прищурившись, посмотрела на Громова маленькими острыми глазками. Громов молча улыбался. Весь вид его говорил: это же детский вопрос! Он так и сказал:
– Это же детский вопрос.
А про себя подумал: «На какой же странице промелькнули эти проклятые двухрублевики?»
Страниц в книге Винклера было сто семьдесят девять. Громов читал эту книгу в течение двух часов. А сейчас в его распоряжении было две секунды. Хватило одной. Громов сказал:
Это те, что со смешной надписью: «Все росиски»? В 1722 году. Нет, мы к Эрасту Тимофеевичу за другим пришли. Насчет фамильного рубля поговорить хотели. РПУткин, 1835 год. Говорят, тут Эраст Тимофеевич большой спец!
|
|
И снова старуха бросила на Громова изучающий взгляд.
– Про рубль ты у него сам спрашивай. Эрка про него чего‑то и слышать не может спокойно. А вообще… – она махнула рукой, шаркая туфлями, прошлась по комнате. – Спился твой спец. Испоганился. Лучше не связывайся. Он, мил человек, так от пьянки одурел, что, кажись, в спиритизм вдарился.
– В спиритизм?
– А может, и белая горячка у него началась. Только я думаю – спиритизм. Сама в молодости грешила…
Она закрыла глаза, протянула над столом худые пожелтевшие руки и, шевеля пальцами, забормотала:
– Вызываем дух императора… императора…
– Интересно, – улыбнулся Громов.
Старуха нахмурилась.
– Чего уж интересного, горе одно. Налижутся и, видать, блюдце по столу гоняют. Только и слышишь, как на разные голоса выкрикивают: «Император, великий князь, наследник…» Я, правда, не видела сама, но иначе к чему такие клички?
– У Эраста Тимофеевича, очевидно, много друзей?
– Вот таскаются к нему два сопляка! И все черным ходом норовят, чтоб меня миновать.
– А такой высокий, в летах, не бывал?
– Как же, есть. Сторож кладбищенский Прохор, почитай, лет пятнадцать в друзьях ходит. Этот смирный.
Когда Громов и Сергей Сергеевич собрались уходить, старуха сказала:
– Как хочешь, Ваня, а я тебя подозреваю. Из‑за твоих настырных вопросов. Веришь, нет, все мне кажется, что ты из тех, про кого Эрка говорил. Из милиции. Разуверь меня, Ваня.
Громов подумал и сказал:
– Нет, не стану разуверять. И хочу совет дать: о нашем визите сыну не говорите. На этот раз Сергей Сергеевич может и не подоспеть… А за сведения – спасибо!
– Жулик ты! – плаксиво сказала хозяйка комнаты. – И Сережа тоже жулик. Оба вы жулики. И не жалко вам старухи?
– Жалко, – серьезно сказал Громов. – Потому и говорю: молчите. И не огорчайтесь. Мы ведь у вас для святого дела побывали, Анастасия Петровна.
Внизу Сергей Сергеевич спросил:
– Зачем же вы ей открылись?
– А затем открылся, – сказал Громов, – что иначе она бы все Эрасту рассказала. А так, может, будет молчать. Вам – большое спасибо. И до свидания.
Они раскланялись и разошлись.
*
…Едва успев войти в кабинет, Громов достал фамильный рубль. «Головки… Большая – императрицы, на обороте – императора. Император…» Поспешно перевернул монету. «На этой стороне – великие князья, и один из них… наследник! Так… спокойно. Предположим, что «император», «великий князь» и «наследник» – это… клички. Предположим, что принадлежат они самому Редькину и его сообщникам. Если руководствоваться возрастом, «император» – это скорее всего Редькин. А «князь» и «наследник»? Может быть, это «сопляки», о которых говорила мать Редькина? Очень может быть… Итак, три человека… Следов около трупа тоже было три пары…
Громов открыл шкаф, достал несколько гипсовых слепков.
Да, каждая профессия по‑своему замечательна… А вот профессия следователя порой объединяет многие специальности. Несколько дней назад, расследуя дело об отравлении, он был врачом и фармацевтом. Сегодня, идя по следам убийц сторожа, стал историком немного и чуть‑чуть коллекционером.
Странная коллекция. Пожалуй, трудно отыскать вторую такую. Слепки со следов – молчаливые слепки, которые должны заговорить. Но пока они молчали.
*
Утреннее совещание было бурным. Волнение началось с того самого момента, когда начальник отдела предложил обсудить первые итоги по делу об убийстве сторожа.
– А итогов‑то нет, – заметил кто‑то с задних рядов. – Историей Громов занимается.
Поднялся шум.
– Прав Громов, – возразил старший лейтенант из контрольного отделения.
– Да бросьте! – повторил тот же голос. – Я тоже люблю историю. Но преступника надо в городе искать, а не на кладбищах или в архивах.
– И тем не менее, – сказал начальник, – итоги есть. Громов знает обстановку. Громов хорошо осведомлен о среде, которая вырастила участников этого дела. И, стало быть, – и я в это верю – этих участников найдет. Теперь о реплике насчет кладбища. Скороспелый вывод. А если шутка, то плохая. Поиск преступника начинается с места происшествия. В данном случае – с кладбища. А теперь попросим Громова доложить о самых последних фактах.
– Я получил письмо, – сказал Громов, – разрешите прочесть?
И стал читать.
«Многоуважаемый товарищ Громов!
По поручению секции прошу Вас посетить наше заседание, посвященное редким русским монетам. Не откажите в любезности подготовить краткое сообщение о Вашем открытии. Напоминаю: в нумизматике был известен один фамильный рубль, подписанный императором Николаем Павловичем. Подпись сделана среди портретов императрицы и детей. А на Вашем рубле она расположена около профиля императора. После Вашего доклада собираемся послать сообщение заграничным коллегам. Поздравляю!»
– Так что, – весело сказал Громов, – шел к нумизматам за помощью, а выходит, сам им помог.
– Выходит гак… – загадочно протянул начальник. – Только не кажется ли тебе, Иван Сергеевич, что по логике вещей подпись императора могла быть только одна? Я, конечно, могу и ошибаться, но ты все‑таки над этим подумай…
…Придя в кабинет после совещания, Громов положил монету на стол, включил лампу. Вот она, эта подпись…
Смотрел, изредка покачивая рубль на ладони. Под лучами света он то вспыхивал слепящим солнечным диском, то вдруг превращался в маленький тусклый кружок.
Казалось, все было на месте. И застывшие профили царского семейства, и инициалы медальера, и едва заметные цифры достоинства, но все же…
Подпись… Почему она так резко выделяется на потемневшем фоне «орла»? А эти серебристые ниточки‑завитки, которым уже больше ста лет? Почему они так сверкают?
…Это была самая обыкновенная графическая экспертиза и в то же время довольно редкая. Ведь раздобыть образцы почерка августейшего императора, да еще «в бозе почивающего» уже более ста лет, было не так уж просто.
Но вот на стол эксперта легли пыльные архивные папки с подписями и резолюциями Николая.
…Вытянулись во фрунт и замерли буквы. Идеальный наклон, идеальное равнение. Словно это и не буквы вовсе, а солдаты лейб‑гвардии на разводе караула, вымуштрованные, битые палками служаки.
Современников этот буквенный парад не удивлял. В век графологии считали, что почерк и характер – понятия зависимые. А Николай Павлович по ночам вскакивал, чтобы хоть минуту постоять на часах, и ружейные приемы делал лучше любого фельдфебеля…
Возвращая монету Громову, эксперт без тени улыбки спросил:
– А что, Николай Первый умер?
– Как?! – опешил Громов.
– Очень просто, – улыбнулся эксперт, – эта подпись нацарапана им восемь‑десять дней назад…
*
Значит, у Прохора найдена фальшивка! А как она попала к нему? От кого? От Редькина?
Что ж, возможно. Ведь он нумизмат и приятель Прохора.
– У него был фамильный рубль, который, по его словам, пропал, и именно после событий на кладбище.
А Келлеров?
До 1922 года он носил фамилию Келлера! Он дальний родственник графов Келлеров и тоже мог иметь фамильный рубль.
А если не Редькин, и не Келлеров? Если кто‑то третий?
Постепенно Громов стал выбираться из лабиринта мыслей.
Случайно ли монета оказалась в руке у Прохора? Конечно же, нет! Нелепо предполагать, что Прохор, разгуливая ночью по кладбищу, без всякой нужды держал в руке уникальный рубль. Значит, у него была цель. Какая?
Возможно, он готовился кому‑то передать монету или только что получил ее.
Но для того чтобы просто передать монету, незачем идти на кладбище, да еще в полночь. А может быть, монета служила… условным знаком? Паролем? Но каким? Для чего? И кому должен был передать Прохор этот пароль? И что должно было произойти потом? Да… Неясно. Очень неясно.
А если… наоборот? Если Прохор получил монету‑пароль? Тогда события на кладбище получают вполне логичное объяснение. В самом деле: приняв рубль из рук неизвестного, Прохор не должен был препятствовать краже. И он принял его, а дальше… Дальше случилось что‑то непредвиденное, и за это «что‑то» Прохор поплатился жизнью. Может быть, он обнаружил подделку?
*
Были минуты, когда Громову казалось, что фамильный рубль – это маленький злобный фетиш. Он командует людьми, диктует им свою волю, объединяет их в какую‑то странную секту… И члены этой секты словно сошли с рубля и ожили, превратившись в Редькина и его компанию.
Их нужно было брать, а Громов колебался. Ведь он пока не располагал неопровержимыми, бьющими наповал фактами. А главное, он еще не знал до конца этих людей. Ну, с Редьки‑кым, пожалуй, все было более или менее ясно, а «великий князь» и «наследник»? Кто они? Может быть, кого‑то из них еще можно спасти от тюрьмы? Или от новых преступлений хотя бы? И поэтому Громов медлил. И поэтому старался узнать о своих «подопечных» абсолютно все.
*
Было одно на первый взгляд весьма незначительное обстоятельство, которое не давало Громову покоя.
Келлеров скрыл свою прежнюю фамилию. Келлеров не сказал, что является родственником графов Келлеров. Почему?
Все чаще и чаще вспоминал Громов, как Келлеров, увидев портрет своего предка, упал в обморок, а потом, придя в себя, расхохотался и несколько раз повторил: «Эполеты, звезды… какая чепуха!» Почему?
Эти два «почему» и были той основой, на которой Громов решил построить допрос Келлерова.
«В самом деле, – рассуждал Громов, – если родственнику графов Келлеров задают вопрос: родственник ли он графов Келлеров? – в порядка вещей ответить: «Да», –.но это при условии, что с ними тебя не связывает нечто предосудительное, может быть даже преступное. Келлеров ответил: «Нет»…
А с портретом графа Франца Келлера? Видимо, он принял Франца за кого‑то другого и испугался, что этот «другой» стал известен следователю!.. А когда заметил давно канувшую в Лету форму, понял, кто изображен на портрете. Поэтому‑то и успокоился, перестал отвечать на вопросы, догадавшись, что у следователя нет средств для его разоблачения.
Значит, сокрытие родственных связей и ошибка Келлерова между собой связаны. Каким образом?
Исключено, чтобы Келлеров скрывал связи… XIX века. Разве только этот XIX век очень тесно переплетен с сегодняшним днем. Об этом говорит и ошибка с портретом. Значит…
Значит, человек, которого Келлеров знал сегодня, похож на Франца Келлера!
Значит, с этим человеком Келлеров встречался! Видимо, они родственники, но и, помимо этого, их что‑то связывает…
Что же?! И Громову показалось, что он понял. Их объединяло Смоленское кладбище.
Но оставались еще газеты. Две одинаковые газеты.
Для чего взял с собой на кладбище Келлеров этот старый июньский номер «Известий»? И как оказался точно такой же номер около трупа Прохора?
Видимо, что‑то в газете касалось… Прохора? Что же? Громов развернул номер, найденный на кладбище, и стал читать. Он читал все подряд, оценивая каждую строчку, каждую фразу! Прочел передовую, прочел сообщения с заводов и фабрик, прочел рассказ… Вот короткая корреспонденция под рубрикой «В мире капитала». «…Несколько месяцев тому назад с двадцать восьмого этажа гостиницы «Флора» выбросился мойщик окон. Полиция установила, что этот человек долгое время безуспешно искал работу. Наконец ему удалось устроиться в гостиницу «Флора». Но то была работа всего лишь на неделю. В последний день «счастливой» недели неизвестный покончил с собой. Личность погибшего осталась невыясненной. Этот характерный для сегодняшнего Запада случай не привлек бы ничьего внимания, если бы современные пинкертоны не обнаружили на левой руке самоубийцы странную надпись, сделанную русскими буквами: «Этишкет». Это дало повод для съемок целого фильма о «русском агенте»… Комментарии, как говорится, излишни».
Прочитана вся газета – ничего…
Взял другую, забытую Келлеровым. Снова стал читать. Теперь с конца. И опять каждую строчку, не пропуская ни одного слова, ни одной запятой. Все было так же, только слово «Этишкет» было аккуратно подчеркнуто ногтем. Едва заметно…
Может быть, этот «Этишкет» имел отношение к Прохору?
…Келлеров доброжелательно улыбался.
– Чем обязан этому вызову?
Громов уже знал, что Келлеров не выносит неожиданностей. Может быть, это было немного жестоко, но сейчас шла война за справедливость, а война не бывает приторно‑гуманной. И Громов спокойно сказал:
– Позвольте мне напомнить один эпизод из вашей жизни. Келлеров поудобнее уселся в кресле.
– Нуте‑с, очень любопытно… Может быть, вам удалось открыть страшную тайну из моего прошлого? Что я, бывший бухгалтер, а ныне пенсионер, и развожу в аквариуме рыбок?
– Однажды случилось так, – спокойно начал Громов, – что вы повстречали некоего человека. Этот человек, как и вы до 1922 года, носил фамилию Келлера.
– Ну и что? – холодно спросил Келлеров.
– Этот Келлеров, – бесстрастно продолжал Громов, – как две капли воды похож на вашего предка – товарища министра финансов Франца Келлера – первоначального владельца Мадонны. А ваша беседа имела отношение к Смоленскому кладбищу… Вам плохо?
– Да, – прохрипел Келлеров, – но воды не нужно… Дайте мне собраться с мыслями.
– Я что‑нибудь неточно изложил? – спросил Громов.
– Ах, оставьте! К чему играть в наивность… Когда Николя выходил из подъезда, я в окно смотрел. У остановки стоял человек в зеленом пальто. Это были вы. Что, квиты?
– Квиты, – сказал Громов и подумал: «Пусть считает, что я следил… Не объяснять же, что это элементарная логика и что неделю назад я и не подозревал о существовании «Николя».
…Громов едва успевал записывать. Торопясь высказаться, Келлеров говорил возбужденно и быстро.
– Он пришел ко мне и сказал: «Не удивляйтесь, я ваш родственник». – «Родственник?! – спросил я его. – Вы шутите!» – «Нет, Алексей Иванович, – ответил он, – нет. Я ваш племянник. Позвольте представиться – Николай Келлер». Он сказал, что приехал по разным делам. Но это еще не все. Есть одно загадочное обстоятельство. Николя попросил достать для него гипс. Меня удивило количество – два мешка.
– Вы достали?
– Да, как мы и договорились, – привез домой и положил в ванную. Николя сказал, что он немного скульптор и на досуге будет заходить ко мне – хочет сделать несколько отливок.
Три дня я был в отъезде. Жены моей тоже в городе не было. И слава богу – иначе был бы грандиозный скандал. Жена, скажу вам по секрету, терпеть не может моих заграничных родственников. Говорит, место им на Смоленском кладбище. Ну вот, а Николя больше не появлялся. И что еще более странно – скульптуры я дома не нашел, а гипс исчез!
– Откуда приехал Николай Келлер?
– Я знаю только одно: в 1917 году он эмигрировал вместе с отцом. Побывал в разных странах. Был за океаном. Больше я его не видел. Где он теперь – не знаю.
– И еще один вопрос, – сказал Громов. – Меня интересует – зачем вы принесли с собой газету? На кладбище.
– А… почему вас это заинтересовало?
– Объясню, – сказал Громов. – На второй странице есть сообщение о гибели «Этишкета». Кроме того, такая же газета, как у вас, была найдена у трупа Прохора. Вывод: «Этишкет» имеет отношение к Прохору.
– Да, имеет, – сказал Келлеров. – Это его сын.
(Окончание следует)
