И мы пошли дальше. Наверное, это было просто от отупения: кто‑то сказал, что надо, и мы пошли. Пират Гришка шел и ругался вслух. Он закладывал отчаянные обороты речи. Лешка молчал.
«Жизнь – это, братцы, не стол для пинг‑понга», – Думал я, стоя на пляже Гонконга», – вдруг запел Мишка. Он пел на мотив «Конная Буденного». Я видел, как вскинулся Лешка. Наверное, он думал, что ослышался. Даже Отрепьев перестал ругаться. Мишка пел что‑то дальше. Ветер относил слова. Лешка нарочно держался рядом. Но Мишка ускорил шаг, и потому приходилось чуть не бежать за ним. Мне было тоже интересно, чем это кончится, и я тоже не отставал, а остальные не понимали, в чем дело, но тоже ускорили шаг. Так под залихватский мотив буденновской песни мы дошли до той самой долины.
Мы были совсем мокрые, поэтому раздеться пришлось прямо на улице, чтобы не мочить мешки. Мы лежали в мешках и жевали галеты. Есть не хотелось. Очевидно, от переутомления.
На палаточном брезенте ползли желтые пятна. Дождь шумел. Виктор спросил что‑то у Мишки. Тот не ответил. Мишка уже спал. Засыпая, я слышал, как вздыхал и ворочался Григорий.
Где ты, Лукулл?!
Наверное, при подходе к озеру мы походили на группу подагриков, вышедших на прогулку. От усталости кружилась голова. Мы подымались на гребень увала из последних сил. Мы боялись смотреть вперед: когда смотришь реже, расстояние сокращается быстрее.
– Озеро! – сказал кто‑то.
Дальний конец озера взметнулся над гребнем увала, как голубой флаг надежды. Мы ускорили шаг. Увал тянулся нескончаемой пологой дорогой. Озеро все росло и росло. На вершине увала не было кочек. Мы почти бегом крошили покрытую мерзлотными медальонами тундру. Грохот сапог, тяжелое дыхание и оглушительный стук сердца заполняли мир. Я подумал, что мы похожи на верблюдов, почуявших воду. Озеро упало перед нами в благородной стальной синеве. Асонг‑Кюэль! Протяжно кричали кулики.
|
|
Бочку нашли быстро. Мы сидели около нее, как потерпевшие кораблекрушение, выкинутые, наконец, на берег. Бочку можно было потрогать руками. Очень редко удается трогать руками мечту… С коротким предсмертным писком садились на лицо комары. Дул легкий ветер. У берега торопливо бормотала вода.
…Огромная кастрюля стояла на примусе. Это была уже третья порция.
– Ну где же ты, Лукулл?!. – ликующим голосом начал Мишка. – Где же ты, жирный бездельник, величайший гурман и обжора всех времен? Иди к нам! Мы покажем тебе, как едят настоящие люди!.. Хо‑хо!.. – Мишка окинул глазом кучу продуктов и в упоении схватился за голову.
Мы смотрели на него с застывшими улыбками. Мы все ближе и ближе придвигались к кастрюле. Примус ревел реактивным двигателем.
Великая радость бытия прихлопнула тундру. Как ладаи благодарственного молебна, уходил к небу табачный дым. Мы сидели молча. У нас были ввалившиеся щеки мыслителей. У нас были впалые животы йогов. Даже после третьей кастрюли. Низкий торфяной берег убегал по меридиану. Зеленая оторочка осоки была как ресницы озерного глаза – озерного глаза земли. Желтые игрушечные гусята выплыли из травы, сбились в суматошною стайку. Мы лежали тихо. Гусята уплывали, как смешные кораблики детства. Тундра дышала с материнской нежностью. Мы были небритые, взрослые, счастливые дети тундры.
|
|
– В чем положительная сущность христианства? – с философским глубокомыслием спросил Мишка.
– В том, что был выдуман пост, – ответил я.
– Я в бога не верю, – сказал пират Гришка.
Он не знал, что был уже не первым безбожником на берегу озера Асонг‑Кюэль,
Человек не верит в бога
Это было в далекое время «экзотической Арктики». Человек прокладывал узкую ленту маршрута на белом листе карты. Это был очень странный человек.
Шел тысяча девятьсот двенадцатый год. Европейские столицы задыхались в невиданном ритме нового века. «Бал цветов» в Ницце, «Бал бриллиантов» в Париже. Газеты писали о железнодорожных концессиях и грандиозных биржевых аферах. В залитых непривычным электрическим светом гостиных царили бородатые ораторы.
– Прогресс! – восклицали ораторы. Блестели пенсне.
– Прогресс!
Странный человек с профессорской внешностью собирал экспедицию на Чукотку. Подальше от прогресса. Экспедиция была в составе одного лица. Императорское географическое общество не сочло возможным оказать поддержку ввиду странной цели путешествия. Ее организатор был известен только в узких кругах университетских богословов.
«Наш век катится в какую‑то ужасную пропасть, откуда нет возврата. Я хочу увидеть племена, которые еще не видали биржевых акций. Я хочу увидеть светлую молодость человечества. Может быть, тогда я узнаю, где и когда мы свернули с пути на дороге истории». Эти мрачные строчки были записаны на титульном листе экспедиционного дневника.
Ученый‑богослов попал на Чукотку: Он пережил залитую спиртом полярную ночь на Анадыре, он наблюдал картину торговли с инородцами, он читал в сводках уездного начальства пронумерованные перечни вымерших стойбищ. Он видел тысячные стада оленей и бег пастухов по бугристой тундре. Он видел, как за два года создавались состояния, видел сифилис и туберкулез. На его глазах исчезали громадные стада китов в Беринговом море.
|
|
Богослов был упрям. Он поехал в глубь чукотской тундры. Он как палеонтолог искал окаменевшие останки прошлого человечества. Он не пишет, что видел в тундре, только в дневнике после нескольких чистых страничек была короткая фраза: «Бога нет. Я это знаю». Дальше снова шли чистые странички. На берегу заброшенного в неизвестные географические координаты озера у богослова сбежал каюр. Это была не простая история. В Анадыре никто не верил, что человек мог приехать из столицы просто так. Мираж «золотой лихорадки» уже докатился до Чукотки. Человек прожил на берегу озера всю весну, пока его не подобрали случайно зашедшие чукчи. Он дал этому озеру звучное якутское название Асонг‑Кюэль. Он не дал ему классического имени Надежды, или Спасения, или имени кого‑нибудь из близких, или имени кого‑нибудь из сильных. Он назвал его звучным якутским словом. Почему? Это было его тайной.
Человек не вернулся в Петербург. Он вернулся уже в Петроград. Это было долгое возвращение через скитание по дорогам Америки, поденщину на фермах Флориды и католические церкви Франции. Человек вернулся, чтобы читать лекции по атеизму. Его лекции собирали тысячи слушателей в голодном Петрограде.
Обо всем этом мы узнали совершенно случайно из крохотной книжки, выпущенной издательством «Красный рабочий» в 1927 году. Мы искали в архивах и памяти знатоков происхождения якутского названия озера и натолкнулись на странную до невероятности человеческую судьбу.
– Сволочь был каюр! – резюмировал Валька.
– Стоило такого кругаля из‑за бога давать! – сплюнул Гришка.
– Раньше людям было гораздо труднее разобраться, – назидательно ответил Виктор.
Драмы
Гришка Отрепьев сбежал. Прямо удрал посреди ночи.
Утром Виктор нашел в палатке записку: «Не надо мне вашей зарплаты, ребята. Жизнь эта не для меня. Сами ешьте гагару. Тундру я знаю, можете не искать. Пока. Г р и г о р и й».
Мишка возится в палатке с продуктами.
– Продукты он взял? – спрашивает Виктор.
– Дней на пять, – глухо доносится из‑за парусины.
Плоскость делится на триста шестьдесят градусов. По которому градусу двинулся Гришка? Бредет, бредет где‑то сейчас одинокий человек неизвестно куда, неизвестно от чего…
А если он не выйдет к людям?
А если закружит тундра одинокого человека?
Виктор бесстрастен, как монгольский хан. Проклятый мирй‑долит изматывает его душу. Мы это видим. Но сегодня не до миридолита. Гришка, Гришка!.. Разве нельзя было уйти открыто?
Что‑то мешало тебе, Гришка, взглянуть в наши глаза перед уходом.
Виктор бесстрастен, как монгольский хан. Мы томительно долго собираемся в маршрут, мы тянем время. Что‑то надо решать. Где‑то бредет одинокий человек. Низкая пелена облаков нависла над серой равниной. Покрапывает дождик. Надо решать…
– В конце концов я не нанимал его через отдел кадров, – говорит Виктор.
А если тундра закружит человека?..
– В конце концов я геолог, а не воспитатель рвачей.
Манная крупа чукотского дождика серебрит наши волосы.
– Расходимся по маршрутам, – приказывает Виктор.
Расходимся, значит, по маршрутам. Металлогения требует жертв.
Мы с Лехой возвращаемся из маршрута первые. Потом приходит Мишка с Валентином. Рабочие кадры держат себя молчаливо. Виктора нет. Ночь – потихоньку заглатывает тундру. Мы рвем крохотные кустики полярной березки. Они отчаянно цепляются за жизнь и за землю. Мишка поливает березку керосином, разводит костер. Дальше она уже горит сама. Мы сидим в неровном кругу пламени, темнота сжимает нас, как камера‑одиночка.
Виктора нет…
Все, как по уговору, – ни слова о Гришке. Был человек – и вдруг исчез. Испарился.
Лохматое небо все ниже и ниже падает на костер. Немытыми стеклами синеют сквозь тучи прорывы. Одиноко вопит гагара.
– Клади больше, – говорит Мишка и снова уходит рвать березку. Он носит ее прямо охапками.
Костер среди тундры торчит, как одинокий маяк. Маяк в океане кочек. Виктор выплывает из темноты и устало садится у огня.
– Спасибо за костер, – говорит он. – Блуждал бы я, как лунатик.
– Я боюсь за того чудака, – сказал Мишка. – Неизвестно, что с ним может случиться. Надо выбраться до рации, вызвать самолет.
Виктор молчит. Выбраться до рации – это значит идти к югу залива, где стоянка охотников. Потом на их вельботе переплыть залив, поселок на той стороне. Десяток потерянных дней.
Виктор ничего не отвечает Мишке. После ужина мы молча вползаем в мешки. Одинокая фигура сидит у костра. Это Мишка. Сквозь сон я слышу, как снова уходит рвать березку. «Люди – родные братья букашек, – думаю я. – Их тоже тянет в темноте на огонь».
– Старина, – слышу я голос Виктора. – Разбуди меня, если проснешься рано. Сегодня мне не хватило времени в маршруте.
– Хорошо.
Я вижу во сне Ленку. Она купается в каком‑то странном фиолетовом море. Я вижу ее знакомое до каждой черточки тело. Мне хочется подойти к ней и поцеловать мокрые завитки волос на затылке, положить руку на тонкую спину. Но Ленка уплывает. «Очень ты боишься красного света!» – кричит она издали голосом Сергей Сергеича. От этой чепухи я просыпаюсь. За палаткой голоса. Что за чертовщина?!
У костра сидят двое: Мишка и Лжедимитрий собственной персоной.
– Дура ты дура!.. – слышу я Мишкин голос. – Большой, длинноногий, но глупый до невозможности!
Они не замечают меня.
– Ну разве я не прав? – говорит Гришка. – За тыщу двести целковых такая мука! Без дома, без кино, голодуха… Даже рыба, говорят, понимает, где лучше.
– Что же вернулся?
– Ну, ты пойми. Я ведь тоже соображаю… Я сразу не ушел, держался тут поблизости. Думаю: «Пойдут искать. Надо будет объявиться». Не пошли. «Ах так?! – думаю. – Наплевать вам на Гришку Отрепьева?» Решил в эту ночь уходить. Смотрю, костер. Ночь уже. Думаю: «Сидят сейчас у костра ребята и решают, какая это сволочь Гришка. Голодали, думают, вместе. Рвач Гришка! Вместо совести – длинный рубль». А костер все горит. Ты пойми меня. Я долго ждал, а он все горит. Понимаешь?..
– Так ты же соображай не как рыба…
Я тихо ретируюсь в палатку.
– Уже пора? – вскидывается в мешке Виктор.
– Темно еще, – говорю я. – Гришка вернулся.
– Тем лучше, – сухо говорит Виктор. – Я, пожалуй, встану. Не буди ребят. Я пойду в маршрут в одиночку…
Тундра все больше и больше приобретает цвет спелого лимона. Значит, приходит осень. Исчезли линные гуси. Большеголовая утиная молодь перелетает по озерам. Вечерами в стороне залива Креста пылают страшной красноты закаты. Такое небо я видал только на иллюстрациях к космической фантастике.
Сегодня все в сборе. Виктор и Мишка о чем‑то тихо спорят над картой. На западе отчаянная марсианская иллюминация. Журавли за озером заводят ленивую ссору. Какой‑то одинокий гусь бросает в земное пространство редкие крики. Мерзлотные холмы синеют, как могилы неведомых завоевателей.
– Я читал где‑то, – говорит Лешка, – что световое давление можно использовать для паруса. Представляете: межпланетные бригантины с парусами, надутыми светом.
– Все в мире крутится по спирали, – не отрываясь от карты, говорит Виктор. – Здесь паруса, и там паруса… Присматривай себе трубку, Лешка, будешь капитаном. Космический корсар! Чернев – Гроза Созвездий.
– Эй, помолчите, – просит Мишка. – Слушайте землю.
– А вот я капитаном не буду, – говорит Валька. – В шалабане у меня больше пяти классов не уместилось.
– Раньше надо было думать, – рассеянно бросает Виктор.
– Гора разума в океане глупости! – фыркает иронически Мишка.
– Ну, а разве не так? Тебя в институт за уши, что ли, тянули?
– Нет. Я же Человек Символ. Я с шести лет копил деньги на высшее образование. И ты тоже и он. – Мишка кивает па меня.
Мы вышли от озера Асонг‑Кюэль к подножью Пельвунея. Судя по всему, именно из этого района были взяты исторические миридолитовые образцы. Пару раз нам удалось поймать членов миридолитовой шайки: дертил и розовый кармалин. Виктор теперь сам инструктирует ребят, которые моют шлихи. Шлихи сейчас надо мыть «с блеском», до особого серого тона, при котором еще не смываются с лотка легкие минералы.
Нам нужно промыть целую кучу проб у подножья Пельвунея. Моет Лешка. Валька, как робот, ходит по склону, подтаскивает их к реке. Мы лежим в палатке, отчаянно дымим махрой, сбиваем свои маршруты. По долине гуляет пронзительный ветерок. Глухо шумит под снежником вода. Чертыхается у ручья Лешка. Пробы готовы часа через два. «Так быстро?» – удивился Виктор и начал их проверять. Через минуту он выругался. Громко, грубо, отчетливо. Мокрые мешочки со шлихами лежат перед ним, как цепь прокурорских обвинений. Привычно сереют утренние шлихи и, как взятая на ходу горсть песка, в наглом белесом отсвете лежат последние. Лешка отчаянно и явно халтурит!
Он стоит перед нами, опустив голову. Синяя шея и красные сосиски пальцы, распухшие от воды… Эх, парень!.. Видно, мама не гоняла тебя в свое время к проруби помогать полоскать бельишко. И мы напрасно жалели, спешили кончить с делами, чтобы помочь. И Валька зря потел все утро на склоне.
Валька с глухим стуком сбрасывает рюкзак. Он только что спустился со склона. Короткие потные волосы прилипли ко лбу. Он медленно подходит к Лешке. Немая сцена.
– Стоп! – длинная фигура Отрепьева вырастает перед ним. – Не дело при всех, – говорит Отрепьев. – Разберемся потом.
– Завтра маршрута не будет, – говорит Виктор. – Будем перемывать шлихи.
Мы уходим в палатку.
– Тихо, – шепчет Мишка. – На берегу конфликт.
– Ты несчастный подонок, – говорит Валька.
– Да, нехорошо… – добавляет Отрепьев.
Молчание.
– Я бы заставил тебя сожрать твой аттестат зрелости, – презрительно говорит Валька. – Мамкин ты запазушник!
– Соображение у тебя, Леха, как у селедки, – добавляет Отрепьев.
Молчание.
Ай‑хо!
С рассвета до заката пропадаем в маршрутах. Наступил критический этап гонки за мирадолитом. Дальше наш маршрут уже уходит от Пельвунея в тундру. Грязной щетиной позаросли скулы ребят. По‑усталому горбятся спины. Лешка ни с кем не разговаривает. Мы мрачно ищем зарытое кем‑то сокровище.
Почти все время хочется спать. Объективная реальность куда‑то исчезла. Остались только карандашные дороги на карте. Дороги, дороги, дороги… Нехоженые тропы на карте и на земле.
Вечерами мы безнадежно просматриваем собранные за день коллекции. Григорий и Леха в такое время уже спят. Валька надоедливо дышит в затылок.
– Нету? – спрашивает он. – Нету?..
– Уйди к чертям, Валька! – говорим мы. – Не раздражай. Иди спать.
– Значит, нету…
Снег застал нас на Курумкуваам. В начале августа такое бывает.
Белые хлопья летят откуда‑то из свинцовой мглы. Плещет о берег черная вода на озере. Исчезли птицы. Мы отлеживаемся в палатке. Первые сутки спим, как первокурсники после экзамена. Вторые сутки тоже спим. Ветер наметает сквозь дырки синие полоски снега. Их не хочется убирать, не хочется расшнуровывать палаточный вход. Только Гришка изредка вылезает из мешка, чтобы подогреть консервы.
На третьи сутки начинается болтовня. Мы лениво рассуждаем о Лолите Торрес, прямоточных реактивных двигателях и о мозоли, что вторую неделю сидит на ноге у Гришки. Мы нарочно не говорим о миридолите. Мозоль нас доконала. Чтобы поднять настроение, Виктор начинает рассказывать о героическом рейде по Чегутини осенью пятьдесят второго. Он был там еще студентом. Почти на полмесяда раньше выпал снег, и лодки встали среди ледяной шуги. Пяткой пробивали тогда ребята лед и совали в эту дырку руки с лотком. Сильно поморозил руки Вася Жаров, с жестоким радикулитом слег Иван Веселин.
– А Мария‑Антуанетта, – комментирует Мишка, – считала, что ад – это там, где жесткие простыни. Незакаленная была бабенка.
Среди ночи вдруг чужим каким‑то голосом заговорил Лешка. Рассказывал про онкилонов. Было, по преданиям, такое племя на севере Чукотки, исчезло неизвестно когда и куда. Ученые дяди просиживают сейчас штаны над их загадкой. Постепенно Лешка расходится. Врет он умело. Парень Сэт‑Паразан, умевший вплотную подползти к дикому оленю, Отец племени с орлиным профилем, мрачные пришельцы с юга, битвы, обнаженные девушки на каяках…
«…Со скалы Сэт‑Паразан увидел костры племени черноволосых. Они светились, как волчьи глаза, и закрывали весь горизонт. Это был конец племени онкилонов. Сэт‑Паразан спустился вниз, где в отдельных ярангах стонали раненые, и девушки прикладывали к их ранам сухую траву. Старики во главе с Отцом племени безнадежно пили одурманивающий настой мухомора. Они хотели увидеть духов, которые подскажут им выход.
– Я видел костры на севере, – сказал Сэт‑Паразан. – Там – люди. Мы должны плыть туда. Ведь черноволосые не умеют водить каяки.
– Ты врешь, – ответил Отец племени. – На севере только море и лед. Там не может быть костров и земли.
– Я видел костры на севере, – сказал снова Сэт‑Паразан.
– Идем же, покажи, – сказали старики.
Закутанные в медвежьи шкуры, недовольно ворча, они карабкались по мокрым камням наверх. Отчаянно шумело Чукотское море.
Они дошли до середины. Дальше утес был неприступен. Костры черноволосых пылали на юге волчьей подковой.
– Где твои люди, лгун? – спросил Отец племени. – Мы видим только лед и море на севере. Мы видим нашу смерть на юге.
– Надо залезть еще выше, – сказал Сэт‑Паразан. – Но никто из вас не может сделать этого. Разве вы не слышали о существовании земли Храхай?
– Плывем на север! – кричали онкилоны. – Плывем к далеким кострам!
Они уплывали на север. Каяки шли стремительной стаей. Ведь онкилоны были Морские Люди. Голые по пояс юноши и девушки стоя работали веслами. Водяная радуга взлетала над лопастями.
– Ай‑хо! – гремел боевой клич онкилонов. Этот крик заглушал шум волн. Свободная кучка людей уплывала от смерти и рабства…»
В общем все онкилоны уплыли на север. Больше их никто не видал. По необузданному Лешкиному замыслу, племя потом двинулось к востоку и вдоль калифорнийского побережья попало на остров Пасхи.
Снег шуршал по палатке. Наверное, он завалил уже всю тундру. Слегка мерзли в мешках ноги. Мы грели друг друга сквозь шерсть и брезент.
– Ты неплохо сочиняешь, – сказал Мишка. – Откуда это?
– Читал. – Лешке, видимо, льстило наше внимание. – Этот год уже потерян, – мечтательно сказал он. – На будущий поступлю в институт. Буду историком.
– Древние греки, – сказал Мишка. – Катулл, Лукулл, Венерины мифы. Актуальная для нашего времени специальность!
– Старики будут довольны.
– А ты, Валька, кем будешь? – спросил я.
– А кем я буду, – ответил Валька. – Как есть – работягой. Мои старики уже давно насовсем довольны.
– Все дело в самом себе, – сказал Виктор. – Уж на возможности у нас жаловаться не приходится.
– Подзатыльник надо! – вздохнул Гришка. – Человек без подзатыльника не может.
– Снег‑то перестал, – сказал Мишка.
Тот самый день
Этот день пришел обычно, как приходит домой с работы старший брат. Я издали вижу, как прыгает в неловкой пробежке Виктор. Нескладная Валькина фигура поспешает рядом. У Виктора в руках полевая сумка, на Вальке – рюкзак. Мы все поняли, что это и есть тот самый день.
– Есть, – говорит Виктор. – Крохотная жила, но есть!
Он трясущимися руками берет у Вальки рюкзак и развязывает
его. Розовые, фиолетовые блестки, хрупкие комочки режут кварц. Вот он, миридолит! Есть!.. Легкая радость и опустошение наполняют нас.
Герой дня Валька. Они были на двурогой вершинке, что к северо‑западу. Виктор описал южный отрожек и решил, что на другом делать нечего. Валька предложил заскочить. Так, для экзотики, может, по интуиции – в общем черт знает по какой причине! Заскочили, а там…
Решено переносить лагерь. Мы должны теперь перевернуть каждый камень возле той горушки. Мы должны… Нам много что надо теперь сделать, чтобы не запоздать с основной программой.
Вечером спирт. Лежала у Мишки в рюкзаке заветная бутылка. Мишка сходил вниз по речке за гусями, принес четыре штуки. Мы пьем за технику, за миридолит, за романтика Кахидзе.
Огромным оранжевым кругом падает за горизонт солнце. Захмелевший Виктор произносит речь. Упоминает о том, что пока мы гоняли бумажные шарики по коридорам в институте и стояли у кассы за стипендией, в общем тогда наш уважаемый Валька уже слесарил, создавал, так сказать, материальные ценности. Мишка переводит разговор на другое.
Тощий, скуластый, грязнолицый Валька держит обеими руками кружку. Что‑то теплое, как кровь на щеке, шевелится у меня в душе.
Стоп, парень! Не надо сантиментов. Ты мужчина, ты много видал таких хороших ребят, много прошло их мимо. Пройдет, к сожалению, и Валька. Где сейчас владимирский Коля, по кличке Гамильтон. Где светлая душа Леня Пуговкин? Создают где‑то материальные ценности рабочие пятого разряда. А ведь спали в одном мешке… Да, мир крутится по какой‑то кривой, может даже по спирали. Миридолит есть, сантименты по боку! Человек сам переводит стрелки на своих рельсах.
Мы пьем за дружбу. Дружба – это что? Необъяснимые симпатии случайно столкнувшихся индивидуумов? А можно ли ее носить с собой в бумажнике? Не лезь в циники! Дружба – это когда вместе создают материальные ценности. Об этом я читал в книгах.
Мы пьем за первооткрывательство. Первооткрыватель – это Виктор. Начальник партии. Ну, и мы с Мишкой. Интеллектуальная, так сказать, прослойка. В списке будет и наш шеф – будет инженер‑лейтенант саперных войск Кахидзе!
Мы сидим возле примуса, как возле костра. Здесь нет даже березки. Один ягель, почему‑то синего цвета. Ягель и осока, спрятанные ночью. Мишка поет наши песни. Валька куда‑то исчез. Я нахожу его возле ручья. Он сидит, закутавшись в телогрейку, и булькает по воде камушками.
– Ты чего? – спрашиваю я.
– Так… – отвечает Валька. – Кидаю камни. Песен ваших я не знаю. Умный разговор поддержать не могу.
Подходит Мишка.
– Давай потолкуем, Валюха, – говорит он.
– О чем?
Я оставляю их вдвоем.
– А ведь завтра пятое число, – говорит Виктор. – Должен быть самолет.
Слушайте, парни…
В нарушение всех законов природы самолет действительно прилетает. Мы быстро поджигаем траву. Желтый дым ползет вертикально в небо. Черная точка стремительно вырастает в размерах. Самолет делает кольцо. Виктор выпускает красную и зеленую ракеты. «В лагере все в порядке, больных нет, работу продолжаем». С самолета падает тюк. Письма, газеты, журналы. Я быстро выхватываю конверты с круглым Ленкиным почерком. Шуршание бумаги и строчки писем заполняют вселенную…
– О, черт!.. – возвращает нас на землю Виктор.
– Что случилось?
– «По требованию родителей, – читает он вслух, – откомандируйте из партии рабочего Алексея Чернева как нелра‑вильно оформленного. Отправьте с ним краткий отчет и ненужный груз. По договоренности с колхозом вельбот будет ждать вас у мыса Могила охотника седьмого и девятого числа этого месяца». Подписи.
Ошеломленное молчание придавливает нас. Что за чертовщина?
– Ну вот, – роняет Виктор. – Езжай, Чернев, домой. Папа и мама. Мы ведь обучили тебя мату, радикулиту, ревматизму и цинизму.
– Хо‑хо, Леха! – говорит оживленно Гришка. – Дома теплее. Везет молокососам!..
Валька и Мишка молча переглядываются.
Мы сидим на сложенных для переноски тюках, после обеда мы кочуем к миридолиту.
– Отставить переезд, – говорит Виктор. – Отставить, значит, переезд ввиду отъезда.
Мир рушится на нас громадными глыбами молчания. Мы сидим молча. Слова еще не родились в свистящем хаосе мыслей.
– Езжай, значит, Чернев, – чужим голосом повторяет Виктор. – Будешь историком.
– Я не Мария‑Антуанетта. Я могу и остаться. – Эти слова приходят к нам через сотню томительных лет.
– Да нет. Раз приказ, я должен…
Лешка медленно собирает рюкзак. Ближайший срок ухода через три дня, но он собирает его прямо вот сейчас. Прямо на наших глазах.
В хрупкой стеклянной тишине застывает мир. Кто‑то странно, совсем не по‑человечески всхлипывает или кашляет Мишка.
Я смотрю на Мишку. Я не могу отвести от него глаз. Что‑то чуть перекосилось у него на лице, нестерпимым отчаянным светом горят Мишкины глаза. Он встает, огромный, бородатый, высеченный весь из какого‑то странного дерева. Падают странные слова:
– Брось рюкзак, Лешка! Никуда ты не поедешь.
– Ошалел парнишка от счастья! – хихикает Отрепьев.
– То есть как?..
– Молчи, Виктор. Сейчас моей компетенции дело.
– Но я же сам предлагал, – бормочет Лешка. – Я же не Мария…
– Все молчите! Слушайте, вы, джентльмены с высшим… – Я всегда считал, что в мире есть справедливость, – говорит Мишка. – То, что здесь сидят трое джентльменов с высшим образованием, – справедливо. То, что Леха будет историком, – справедливо. В ту ночь, когда шел снег, я думал о справедливости. Почему от одного пятнышка плесени разрастается пятно? Значит, от пятнышка справедливости должно вырасти озеро. Понимаете? Где озеро каждого из нас? В будущем? Я думал три дня и решил. Пусть рюкзак собирает Валька, а не Лешка. Это будет справедливо. Можете надо мной смеяться, но я вас заставлю. Правильно, Гриша: люди не могут без подзатыльников.
Ох, что тут началось!.. Суть в том, что Валька, по решению Мишки, должен ехать учиться. Семь классов, потом техникум, геологический техникум. Он даже обдумал финансовый вопрос, он даже обдумал вопрос о прописке. В Новых Черемушках существует у Вальки бабушка, и жил, оказывается, Валька как раз у нее.
– А наша работа? – протестует Виктор.
– Один все равно уезжает.
– Иллюзии…
День накатывается на нас, как огромный нестерпимо колючий шар. Я не знаю, о чем мы спорим. О том, что мы много лет уже вели себя как крокодилы; о том, что мы не Армия спасения; что вся экспедиция будет тыкать в нас пальцем; что Валька – железный малый; что ничего не выйдет; что мы будем пороть Вальку каждую субботу, если будет валять дурака… Валька, красный, как обмороженная пятка, уткнул лицо куда‑то к коленкам; раскрыв рот и глаза, смотрит Лешка на свое ошалевшее начальство; растерянно покусывает травинку Григорий Отрепьев Бывший.
Мишка, взволнованный, чудаковатый и обаятельный Мишка, ходит между тюками и отрывисто вяжет слова. Ох, он оратор в римском сенате, он кого угодно уговорит!..
Виктор прячет глаза за скептическим отблеском стекол. Молчит. Забытой птичкой горбится сзади Лешка…
Три дня проходят тревожными и бестолковыми сгустками. В комки прессуется время. Мы перенесли лагерь. Молчаливо и яростно работает Лешка. Где‑то что‑то хрустнуло в нем, бывшем.
Когда мы несли последнюю серию грузов, он поскользнулся у самого берега. В кровь расшиб себе лоб, вывихнул палец. Так он дошел до миридолитовой горы в мокрой одежде, вытирал размазанную кровь на лбу да сплевывал в сторонку от ветра.
– Смени одежду, – сказал Виктор. – Простынешь. Сгложут меня твои старики.
– Обойдется, – хрипло бросает Леха.
Мы работаем на вершине. Упругий ветер гуляет над Чукоткой. Змеистые пегматитовые жилы уходят под свалы. У нас голые руки. Нужны ломики и кирки, нужна взрывчатка. Стыдливо розовеют мазки миридолита на скалах.
– «Временно переносим к центру работ, на месторождение. Программу по карте выполним. Желательно удлинить срок сезона на один месяц. Просим организовать дополнительную заброску продуктов, инструментов, взрывчатки. Рабочих в партии двое. Все работоспособны», – вслух перечитывает Виктор.
Сложенная бумажка Идет в Валькин карман.
Мы стоим у палатки. Закутавшись в мешок, неловко прыгает Леха. Температурит что‑то парень. Видимо, простыл все же в ту ночь.