Жизнь ваша изменилась бы до неузнаваемости, если бы аисту взбрело в голову выбрать для вас другую культуру. Но, разбираясь в мешанине фактов, мы замечаем устойчивые закономерности, контрасты и альтернативы.
Коллективизм против индивидуализма
Как мы уже говорили в главе 7, во многих межкультурных исследованиях сравниваются индивидуалистические и коллективистские культуры. Для сравнения почти всегда выбирают участников из коллективистской Восточной Азии и из Америки, прародительницы всех индивидуалистических культур[249]. По определению, в коллективистских культурах главное – это гармония, взаимозависимость, согласие; поведение формируется нуждами группы, тогда как в культурах индивидуализма доминирует установка на автономию, личные достижения, уникальность и единственность, защиту прав и нужд индивида. Просто чтобы добавить капельку сарказма: культура индивидуализма выражается классической американской фразой «позаботься о себе любимом». Суть коллективистской культуры с изумительной наглядностью проявляется в поведении школьников, как описывают его учителя Корпуса мира: предложите им задачку по математике, и никто не поднимет руку, чтобы ответить, потому что они не захотят выделяться и позорить одноклассников.
Контраст между двумя типами культур разительный. В культурах индивидуализма люди больше стремятся к незаурядности и личным достижениям, в речи они чаще употребляют местоимения первого лица, себя определяют в выражениях личного характера («я строитель»), а не социального («я родитель»); свой успех объясняют собственными качествами («я хорошо умею Х»), а не обстоятельствами («мне просто повезло оказаться в нужном месте в нужное время»). Прошлое с большой долей вероятности запоминается по ключевым событиям («это было тем летом, когда я научился плавать»), а не значимыми социальными связями («это было тем летом, когда мы подружились»). Мотивацию и удовлетворение получают от собственных вложенных усилий, а не от усилий всей группы (что отражает природу американского индивидуализма – он скорее «антисотруднический», нежели нонконформистский). Соперничество побуждает обгонять, быть впереди всех. Если попросить американца нарисовать т. н. социограмму (диаграмму социальных связей) – т. е. такую картинку, где нужно обозначить кружочками самого человека и его друзей, а потом соединить эти кружочки линиями связей, – то он, вероятнее всего, расположит кружок «Я» в середине листа и нарисует его крупнее остальных{472}.
По контрасту коллективистам свойственно более глубокое социальное осмысление; в некоторых работах высказывается мнение, что коллективисты лучше решают задачи, связанные с моделью психического состояния, точнее понимают точку зрения другого – причем это понимание относится и к чужим концептуальным размышлениям, и к тому, как коллективист видит предметы со своего места. Когда кто-то нарушает принятые правила, то вина падает на всю группу, т. к. человек совершает поступок под давлением группы, а поведение коллективисты склонны объяснять обстоятельствами. Соревновательность заключается в том, чтобы не отстать от остальных. А в социограммах кружок «Я» оказывается далеко от центра, и он отнюдь не самый большой.
Естественно, этим культурным различиям соответствуют различия биологические. Например, у респондентов из индивидуалистических культур сильно активируется (эмоциональная) вмПФК, когда они смотрят на собственную фотографию, а не на фотографию родственника или друга. У их восточноазиатских коллег эта активация заметно ниже[250]. А вот мой любимый пример межкультурных различий: в тесте на свободные воспоминания американцы чаще, чем люди из Восточной Азии, вспоминают случаи, когда они оказывали на кого-то влияние; и напротив, восточноазиатские коллективисты вспоминают ситуации, когда кто-то повлиял на них. Если принуждать американца долго распространяться об эпизодах, в которых на него влияли, а азиата, наоборот, как он оказал на кого-то влияние, то у обоих начнут выделяться стрессовые глюкокортикоиды, как будто рассказывание причиняет им заметный дискомфорт. Исследование моих стэнфордских друзей-коллег Джин Цай и Брайана Кнутсона показало, что у американцев европейского происхождения мезолимбическая дофаминовая система активируется, когда они смотрят на возбужденные физиономии, а у китайцев такую же реакцию вызывают спокойные лица.
Как мы увидим в главе 13, разница в культурах порождает различные моральные системы. В самых типичных коллективистских обществах конформизм и мораль считаются почти синонимами. Норма поддерживается скорее стыдом («Что подумают люди, если я это сделаю?»), чем чувством вины («Как мне потом с этим жить?»). Моральные установки коллективистов сосредоточены в целом на последствиях и общей пользе (например, они, будучи невиновными, с большей готовностью сядут в тюрьму, если это поможет предотвратить мятеж). Такой сильный упор на групповое сосуществование создает более явную склонность к внутригрупповым отношениям, чем у индивидуалистов. Например, в одном исследовании участникам – американцам европейского и корейского происхождения – показывали картинки Своих и Чужих, испытывающих боль. Все респонденты при виде изображений Своих говорили о большем сочувствии, и у них сильнее возбуждалась область мозга, обслуживающая модель психического состояния (височно-теменной узел), чем при виде Чужих, но разница в активации и степени сочувствия у корейцев была намного выше. Вдобавок представители обеих культур очерняли Чужих, но при этом только индивидуалисты завышали оценку членов собственной группы. То есть восточноазиатским коллективистам не нужно преувеличивать достоинства своей группы, чтобы Чужаки смотрелись вторым сортом, а американцам как раз нужно{473}.
Просто удивительно, насколько причудливо проявляются иногда культурные различия. Это показал, применив новые методологии, Ричард Нисбетт из Мичиганского университета, поистине гигант в этой области знаний. Западные люди решают задачи прямолинейно, методами лингвистического, а не пространственного кодирования. Если азиата попросить описать движение мяча, то он скорее даст объяснение, построенное на взаимодействии мяча с окружением, например, упомянет трение; мыслящий же по-западному сосредоточится на собственных характеристиках мяча, массе и плотности. Западные люди точнее оценивают абсолютную длину (какова длина этого отрезка?), а азиаты – относительную разницу (насколько этот отрезок длиннее того?). Или вот еще: обезьяна, медведь и банан – что из них является парой? «Западники» мыслят в конкретных категориях и выберут обезьяну и медведя – они оба животные. Восточные же азиаты рассуждают в категориях взаимоотношений и потому соединят обезьяну и банан: если уж обезьяна, то ей ведь и еда понадобится{474}.
Культурные различия влияют и на то, как мы обрабатываем сенсорную информацию. Западные люди делают это более целенаправленным образом, а представители Восточной Азии – более комплексно{475}. Если показать фотографию сценки с человеком посередине, то азиаты запомнят всю сценку, т. е. контекст, а люди Запада – человека посередине. Показательно, что данную особенность можно отследить по движению глаз: американец первым делом посмотрит в центр картинки, а азиат – окинет взглядом ее всю. Напомню: если попросить «западника» сосредоточиться на целостном восприятии, а азиата – на центральном персонаже, то лобная кора и у того и у другого активируется сильнее, т. е. ей приходится работать интенсивнее.
Из главы 7 мы знаем, что представления о культурных ценностях закладываются на очень ранних этапах жизни. Поэтому неудивительно, что культура формирует наши понятия об успехе, морали, счастье, любви и пр. Но меня действительно поражает, что культурные различия диктуют мне, куда направить свой взгляд, и как думать про обезьяну и банан, и даже ход рассуждений о траектории мяча. Влияние культуры огромно.
Естественно, исследователя культурных различий подстерегает множество ловушек:
а) Наиочевиднейшая – это вездесущее «в среднем»; на Западе есть масса людей, настроенных более коллективистски, чем множество жителей Восточной Азии. Но в целом люди, которые по разнообразным чертам личности характеризуются как индивидуалисты, по показателям нейросканирования тоже оказываются индивидуалистами{476}.
б) Сама культура со временем меняется. Скажем, уровень конформизма в Восточной Азии падает (одно из исследований демонстрирует, например, что младенцев в Японии теперь все больше называют уникальными именами[251]). Кроме того, привитые культурные взгляды могут быстро меняться. К примеру, если в описанном выше эксперименте человека настроить на индивидуалистическую или коллективистскую позицию, это повлияет на то, насколько целостно он воспримет картинку. Особенно это заметно по участникам, принадлежащим одновременно к двум культурам{477}.
в) Вскоре мы рассмотрим некоторые генетические различия между населением коллективистских и индивидуалистических культур. Это ни в коем случае не означает генетически предопределенной судьбы: самой лучшей иллюстрацией обратного являются выходцы из Восточной Азии, иммигрировавшие в Америку. В общем, нужно всего одно поколение, чтобы потомки этих иммигрантов стали такими же индивидуалистами, как и коренные американцы{478}.
г) Очевидно, что ни «восточноазиаты», ни «западники» не являются однородными группами. Пекинцев и степняков-тибетцев трудно поставить рядом. А уж что будет, если в лифте на пару часов застрянут граждане из Беркли, Бруклина и Билокси![252] Внутри каждой культуры есть существенные различия.
Как же происходит, что в разных частях света развиваются коллективистские или индивидуалистические культуры? США – олицетворение индивидуализма как минимум по двум причинам. Во-первых, это иммиграция. На сегодняшний день 12 % американцев являются иммигрантами, еще 12 % (включая меня) – детьми иммигрантов, а все остальные, за исключением 0,9 % коренных индейцев, это потомки людей, иммигрировавших в США за последние 500 лет{479}. Кем же были эти иммигранты? Там, откуда они прибыли, их считали сумасбродами, чудаками, мятежниками, еретиками, бродягами, белыми воронами, мизантропами, непоседами, шалопутами, мечтавшими о свободе и богатстве, желавшими убраться подальше из этой маленькой, уютной, но чертовски тоскливой деревушки. Все они были мечтателями… Во-вторых, непрошибаемый оптимизм. Те, кто в течение и колониального периода американской истории, и последующей независимости составили армию переселенцев, обладали огромным запасом оптимизма, и для них путешествие на пароходе в Новый Свет было просто билетом в новый заманчивый мир. А теперь соедините мечту с оптимизмом – и получите ту самую индивидуалистическую Америку.
Почему именно в Восточной Азии развился классический коллективизм?{480} Ключом к ответу является путь традиционного хозяйствования, а его, в свою очередь, формирует местная экология. В Восточной Азии все вращается вокруг риса. Рис окультурили примерно 10 000 лет назад. Его выращивание требует колоссального коллективного труда. И не только из-за того, что приходится всем вместе гнуть спину на посадке и уборке урожая, – обработать семейное поле можно лишь силами всей деревни[253]. Но также потому, что сначала необходимо преобразовать всю экосистему: организовать террасы на склонах гор, построить, а потом поддерживать ирригационную систему для контроля уровня воды на рисовых полях. А еще нужно справедливо разделить воду: на Бали доступом к воде управляют религиозные власти, что символизируют классические храмы воды.
Представляете себе – ирригационная система Дуцзянъянь в Китае, около Чэнду, позволяет орошать более 5000 га пахотных земель, а ведь ей уже две тысячи лет. Корни коллективизма, как и корни риса, уходят глубоко в землю Восточной Азии[254].
Любопытную работу опубликовал журнал Science в 2014 г.; в ней с помощью анализа нетипичных сообществ еще убедительнее доказывалась связь между рисом и коллективизмом{481}. В некоторых районах Северного Китая рис выращивать трудно, поэтому жители издревле возделывают пшеницу, что требует скорее индивидуальных усилий, чем коллективных. И что же? Население этих регионов по результатам стандартных тестов на коллективизм/индивидуализм (нарисовать социограмму, выбрать пару из кролика, собаки и морковки и т. д.) соответствовало носителям западных культур. К тому же данные районы обгоняли рисоводческие еще по двум показателям индивидуализма – уровню разводов и количеству инноваций (зарегистрированных патентов). Корни индивидуализма, как и корни пшеницы, уходят глубоко в землю Северного Китая.
Связь между экологией, производством продуктов и культурой была показана в одном из весьма редких исследований коллективизма/индивидуализма, где не сравниваются азиаты и представители Запада{482}. Авторы изучали прибрежный район Турции, ограниченный горами. Там в тесном соседстве живут рыбаки и земледельцы, обрабатывающие узкую полоску земли между морем и горами, а также пастухи-скотоводы – в горах. Все три группы говорят на одном языке, принадлежат одной религии, и гены у них одинаковые.
Выпас скота – занятие одиночек. Турецким крестьянам и рыбакам, конечно, далеко до китайских рисоводов, но они по крайней мере вместе обрабатывали поля и собирали команды, чтобы выходить в море. В результате пастухи мыслили менее целостно, чем крестьяне и рыбаки, зато точнее оценивали длину отрезка, тогда как крестьянам и рыбакам лучше давалась разница между отрезками; если пастухам показывали перчатку, шарф и руку, то они группировали «предметно» перчатку и шарф, а крестьяне и рыбаки исходили из категорий взаимодействия, т. е. объединяли руку и перчатку. По словам авторов, социальная взаимозависимость влечет за собой холистическое мышление.
Тот же мотив прослеживается в другом исследовании, в котором сравнивались еврейские мальчики из семей ортодоксальных (где господствуют бесконечные правила и ритуалы, которые нужно выполнять совместно) и из нерелигиозных, индивидуалистически настроенных. У ортодоксов обработка визуальной информации происходила более целостно, а у нерелигиозных мальчиков более конкретно-ориентированно{483}.
Расхождение между восточным коллективизмом и западным индивидуализмом имеет поразительные генетические корреляции{484}. Вспомним из предыдущей главы дофамин и DRD4, ген рецептора D4. Этот ген исключительно изменчив, у человека известно 25 его вариантов (у других приматов несколько меньше). Более того, его изменчивость складывается отнюдь не из случайного нейтрального дрейфа в последовательности ДНК; напротив, имеющиеся варианты несут печать сильного направленного отбора. Самый распространенный вариант – 4R – встречается у половины представителей Восточной Азии и американцев европейского типа. Кроме него, есть вариант 7R, соответствующий ему белок-рецептор менее чувствителен к дофамину; этот вариант ассоциируется с такими чертами, как поиск новых ощущений, экстраверсия, импульсивность. 7R появился еще у древних людей, но 10 000–20 000 лет назад его частота вдруг резко увеличилась. Этот вариант находят у 23 % европейцев и американцев европейского происхождения. А как обстоят дела с вариантом этого гена у азиатов? Один процент.
Так что же было сначала, а что потом – распространение 7R или культурный стиль? Аллели 4R и 7R плюс еще 2R встречаются повсеместно, из чего мы делаем вывод, что все названные варианты уже существовали, когда 60 000–130 000 лет назад человечество отправилось из Африки во все стороны осваивать мир. Классическая работа йельского специалиста Кеннета Кидда, изучавшего распространение аллелей 7R, открывает нечто удивительное.
График вверху показывает, что у населения Африки, Ближнего Востока и Европы – а это левая часть графика – регистрируется от 10 до 25 % 7R. В правой части графика показатели немного повышаются, это народы Малайзии и Новой Гвинеи – потомки тех, кто мигрировал из Азии на острова и дальше. То же и для людей, чьи предки мигрировали в Северную Америку через Берингийский сухопутный мост примерно 15 000 лет назад – индейцев-маскогов, шайеннов и пимов. Затем мы видим народ майя в Центральной Америке – значение поднимается до 40 %. У народностей гуахибо и кечуа из северных районов Южной Америки аллель 7R встречается с частотой 55 %. И наконец, потомки народа, который дошел до бассейна Амазонки, – современные тукуна, суруи и каритиана – имеют самую высокую в мире частоту аллеля 7R, 70 %. Другими словами, мы говорим о тех людях, которые, достигнув территории будущего Анкориджа, в следующих поколениях двигались дальше и со временем прошли еще 6000 миль[255]. Высокая частота появления варианта 7R, которая ассоциируется с импульсивностью и жаждой нового, – это наследство от тех, кто выжил в самой длинной в истории человечества миграции.
В середине данного графика есть участок с почти нулевой частотой аллеля 7R – это мы оказались в Японии, Камбодже, Китае и Тайване (среди его коренных народов ами и атаял). Когда жители Восточной Азии окультуривали рис и вынашивали идею коллективизма, в их генотипе шел мощный отбор по выбраковке аллеля 7R; по словам Кидда, у этих народов вариант 7R оказался «практически утерян»[256]. Может быть, носители 7R героически сломали шеи, осваивая крылья, а может, утонули в Беринговом проливе на пути к новому континенту, отчаявшись найти исчезнувший перешеек. Или, возможно, они были сексуально непривлекательными. Это все не так важно; важно, что так или иначе восточноазиатский коллективизм развивался параллельно отрицательному отбору аллеля 7R[257].
Таким образом, за этим наиболее изученным культурным контрастом стоит комбинация многочисленных факторов: экологии, способов производства продуктов, культурных различий, разницы в эндокринологии, нейробиологии, генетике[258]. Культурный контраст проявляется в очевидных аспектах: морали, умении сочувствовать, методах воспитания, соперничестве, взаимопомощи, определениях счастья; но бывает, что и неожиданным образом: в том, в какую точку на картинке посмотрят глаза, или в том, как вы думаете о кролике и морковке.
Скотоводы и южане
Просторы тех открытых пространств, которые слишком суровы для земледелия, дают возможность проследить еще одну связку между экологией, продовольственной системой и культурой. Мы отправляемся в мир кочевого скотоводства – к народам, кочующим по пустыням, степям и тундрам за своими стадами.
Здесь нас ждут бедуины Аравии, туареги Северной Африки, восточноафриканские сомали и масаи, саамы из Северной Скандинавии, индийские гуджары, турецкие юрюки, тувинцы Монголии, аймары из Анд Южной Америки. Они пасут стада овец, коз, коров, лам, верблюдов, яков, лошадей, северных оленей, получая от животных мясо, молоко и кровь, торгуя их шерстью и шкурами.
Антропологи уже давно заметили схожие черты скотоводческих культур. Они порождаются суровыми условиями и, как правило, минимальным вмешательством государства в частную жизнь. В основе этой изолированности, тяжелой и требующей самоотдачи, кроется главный смысл: вор не может украсть урожай земледельца или большой объем съедобной добычи охотника-собирателя, а стадо увести может. Вот оно, уязвимое место скотоводства, мира угонщиков скота и стремительных набегов.
Отсюда и разнообразные корреляты пастушеских обществ{485}.
Процветают военные настроения. В кочевых племенах, особенно в пустынях, где люди расходятся со своими стадами далеко и надолго, просто обязаны как грибы вырастать школы боевых искусств. А вместе с этим обычно появляются определенные установки: а) военные трофеи становятся знаками социального статуса и методом его повышения; б) смерть в бою гарантирует достойную загробную жизнь; в) широко распространяются экономическая полигамия и грубое обращение с женщинами; г) используется авторитарный стиль воспитания. Скотоводам-кочевникам несвойственно то «пасторальное» настроение, которое пронизывает Шестую симфонию Бетховена, «Пасторальную».
В мире довольно редко встречается монотеизм, однако он исповедуется непропорционально часто скотоводами в пустынях (тогда как у обитателей тропических лесов непропорционально сильно распространен политеизм). Это и понятно. Пустыни учат простым, бескомпромиссным истинам, горячие ветра выдувают все лишнее, оставляя только остов самого необходимого, что принимается с глубоким фатализмом. «Я есть Господь Бог твой», «Нет Бога, кроме Аллаха» и «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим» – именно такие изречения множатся на этих выжженных землях. Последняя цитата предполагает, что монотеизм пустыни не исключал и других сверхъестественных существ: монотеистические религии кишат разными джиннами, бесами и ангелами. Но иерархия, безусловно, соблюдается; младшие божества бледнеют на фоне Всемогущего, который неизменно принимает деятельное участие в делах земных и небесных. И все наоборот во влажных лесах, где везде и всюду жизнь, где на одном дереве живет больше видов муравьев, чем во всей Англии. Для жителей тех лесов, должно быть, нет ничего более естественного, чем представить себе сотню божеств, живущих душа в душу.
У скотоводов поддерживается культура чести. Про нее мы уже знаем из главы 7: этой культуре свойственны учтивость, благовоспитанность, гостеприимство, особенно по отношению к уставшим путникам, потому что кто, как не кочевники, и есть уставшие путники? А кроме того, культура чести предполагает месть за оскорбление семьи, себя, клана, если же этого не сделать, то репутация будет потеряна. Они отобрали у тебя верблюда и ты никак им за это не отомстил? Тогда они придут завтра и заберут все стадо, да еще твоих жен и дочерей прихватят[259].
Мало какие лучшие и худшие человеческие деяния можно истолковать с позиций культурных традиций, скажем саамов, бредущих за своими оленями по Северной Финляндии, или масаи, пасущих коров в Серенгети. Напротив – здесь уместно говорить о культурах чести, а они характерны для Запада. «Культом чести» обычно обосновывали действия сицилийской мафии, всплески насилия в сельской Ирландии XIX в., а также причины и следствия карательных убийств, которые практикуют городские бандитские группировки. Все это происходит в условиях борьбы за ресурсы (включая и такой неожиданный: за кем останется последнее слово в случае вендетты), а также при отсутствии сдерживающих сил закона и централизованной власти: если в подобных условиях не ответить на оскорбление, то от авторитета не останется камня на камне, причем расправа с обидчиком обычно сурова. Самым известным примером такой культуры является американский Юг, не раз описанный в книгах, научных журналах, многократно становившийся предметом обсуждения на разнообразных конференциях, темой курсовых работ и диссертаций. Начало значительной части этих исследований положил Нисбетт{486}.
Гостеприимство, галантность по отношению к женщине, упор на внешние приличия и этикет уже давно ассоциируются с Югом[260]{487}. Кроме того, на Юге традиционно почитались традиции, заветы отцов, идеи продолжения рода: в аграрном Кентукки в 1940-х гг., например, 70 % мальчиков давали имя отца, а на Севере этот показатель намного ниже. У южан поругание чести одного члена семьи незамедлительно распространится на всю семью, клан и территорию проживания семьи. А если к этому присовокупить невысокую мобильность южан, то получится война кланов. Например, к тому времени как в 1863 г. Хэтфилды и Маккои[261] затеяли свою тридцатилетнюю междоусобицу[262], их семьи жили по соседству на границе Западной Виргинии и Кентукки уже почти 100 лет. Поступки знаменитого генерала Роберта Ли основаны на понятии чести, свойственном южанам; он выступал против раскола Севера и Юга, даже сделал несколько заявлений, которые можно интерпретировать как выступления против рабства. И все же, когда президент Линкольн предложил ему командование армией Союза, Ли написал: «Я не желаю никакого другого правительства, и нет ничего, чем бы я не пожертвовал ради сохранения Союза, кроме чести». Когда Виргиния приняла решение о выходе из Союза, он с горечью принял командование армией конфедератов Северной Виргинии, чтобы не предавать собственные принципы чести.
На Юге защита чести означала независимость и самодостаточность{488}. Умирающая мать наставляла своего сына, южанина Эндрю Джексона, никогда не искать защиты у закона, случись какому ущербу, а быть мужчиной и брать дело в свои руки. Так он и поступал, затевая одну драку за другой (включая также дуэли, и даже со смертельным исходом); в свой последний день на посту президента он выразил сожаление только о том, что за время своего президентского срока «не успел застрелить Генри Клея и повесить Джона С. Кэлхуна». При отсутствии налаженной системы законности требовалось умение лично восстановить справедливость. На Юге XIX столетия понятия о справедливости по закону и по личному разумению находились в состоянии неустойчивого равновесия. По словам изучавшего Юг историка Бертрама Уайатт-Брауна, «обычное право и законы Линча морально совместимы. Принятое законодательство позволяет юристам сохранять традиционный порядок, а законы Линча и самосуд дают право каждому человеку защищать ценности наивысшие, ценности общественные».
Когда шла речь о мести за поруганную честь, то, по сути дела, имелось в виду насилие. Палки и камни переломают кости, а грубое слово заставит переломать кости обидчику. Дуэли случались сплошь и рядом, и не потому, что люди хотели убить кого-то, а потому, что готовы были умереть, защищая свою честь. Многих конфедератов на войну посылали матери, говоря, что пусть лучше ее сын вернется в гробу, чем прослывет трусом, бежавшим с поля битвы.
В результате подобных традиций мы получаем сохранившийся и поныне высокий уровень насилия на Юге. Но, что важно, это насилие особого рода. От одного студента, изучавшего американский Юг, я однажды услышал фразу, сказанную между прочим, но выразившую ситуацию на редкость точно и емко: он говорил, как удивительно было уехать с фермерского Юга и попасть в страннейшее место – Кембридж[263] (штат Массачусетс), где семьи собираются все вместе на празднование Дня независимости и никто ни в кого не стреляет. Нисбетт и Дов Коэн (из Иллинойсского университета) показали, что высокий уровень насилия, особенно убийств, совершаемых белыми мужчинами-южанами, не есть печальная неизбежность больших городов или попытка приобрести нечто материальное – речь ведь не идет об ограблении винного магазина. Нет, непропорционально высокий уровень насилия характерен для сельской местности, где каждый знает каждого; в актах насилия так или иначе замешаны вопросы чести (эта скотина, родственничек, считает, что может вот так запросто флиртовать с моей женой на семейном сборище – застрелить поганца!). А судьи-южане, что характерно, склонны с пониманием принимать подобные объяснения{489}.
Чтобы исследовать склонность южан к насилию, Нисбетт и Коэн провели один из самых хитроумных психологических экспериментов, где в качестве главного инструмента исследования выступало то самое слово, которому нет места на страницах научных журналов. Респондентами были юноши-студенты. Сначала у них брали кровь на анализ. Потом они заполняли какой-то опросник и должны были его отнести в конец коридора, а там положить в коробку. Коридор был довольно узким, заставленным шкафами. Именно в нем-то и происходило основное действо эксперимента. Половина участников – они ходили один за другим, а не всем скопом – прошла этот коридор без приключений. А другую половину участников приключение таки ожидало: навстречу им по коридору каждый раз двигался большой, мускулистый парень (бывший в сговоре с экспериментаторами). Вот участник эксперимента и упомянутый парень сближаются и начинают протискиваться мимо друг друга по узкому коридору, но тут парень толкает студента, произносит волшебное слово «урод» и уходит дальше по коридору. А студент продолжает путь, чтобы сдать листок с опросником.
Какова была реакция на оскорбление? Это зависело от обстоятельств. У студентов-южан, но только из определенных регионов Юга, резко подскакивал уровень тестостерона и глюкокортикоидов: ярость, злость, стресс. Затем участникам предлагали историю, в которой мужчина наблюдает, как с его девушкой заигрывает его знакомый – что случится дальше, спрашивали испытуемых? Южане из контрольной группы чуть чаще, чем северяне, предлагали насилие в качестве концовки сюжета. А в группе с провокационным приключением? Северяне мнения не меняли, а у южан воображение резко отклонялось в сторону усиления применения насилия.
Откуда взялся культ чести в западных культурах? Стычки между бандами «Калек» и «Кровавых» в Лос-Анджелесе не так просто отнести к отголоскам вспыльчивости пастухов, охранявших стада яков. Тем не менее исследователи полагают, что культ чести южан уходит корнями в традиции скотоводов. Впервые такое объяснение предложил историк Дэвид Хакетт Фишер в 1989 г. На первых порах группы колонистов из разных частей света селились в разных районах Америки, и так складывалось американское территориальное районирование{490}. Отцы-пилигримы из Восточной Англии обосновались в Новой Англии. Квакеры из северных областей Мидлендса[264] осели в Пенсильвании и Делавэре. В Виргинию переехали законтрактованные работники из Южной Англии. А кто колонизировал остальные области американского Юга? В основном туда ехали пастухи из Шотландии, Ирландии и Северной Англии.
Естественно, все не так просто. Скотоводы с Британских островов в основном предпочитали холмистые местности Юга, тогда как культ чести более силен в его равнинных районах. Некоторые исследователи придерживаются мнения, что традиция карательного насилия южан произошла из их ночных кошмаров о восстаниях рабов. Но большинство историков считают более взвешенными идеи Фишера.