Вероятность того, что человек уступит требованиям конформизма и повиновения, снижается рядом похожих факторов. Вот что войдет в их список.
Природа власти или принуждение к конформизму со стороны социума
Какие чувства рождают в нас личности, обремененные властью: преклонение? Отождествление? Ужас? Далеко ли они от нас? Милгрэм в последующих экспериментах показал, что, если ученый в халате находится в другой комнате, люди меньше подчиняются. А как престиж ассоциируется с властью? Когда эксперимент проводили на каком-то заброшенном складе в Нью-Хэйвене, люди опять же подчинялись меньше, чем в обустроенном кампусе Йельского университета. И вопрос, который больше всего интересовал Тайфеля, – воспринимается ли начальство законным и незыблемым? Я бы скорее прислушался к жизненному совету далай-ламы, чем рекомендациям главы «Боко харам»[413].
К конформизму побуждают престиж, близость власти, ее законность и стабильность. Очевидно, группа Своих вызывает более сильные конформистские тенденции, чем группа Чужих. Вот, например, как Конрад Лоренц пытался оправдать свою принадлежность к нацистской партии – с помощью тяги к общности, к коллективу: «Практически все мои друзья уже сделали это, включая моего собственного отца, который уж точно был добрым и гуманным человеком»{764}.
Когда дело касается группы, то значение приобретает ее численность: сколько голосов убеждают присоединиться к компании классных парней? Шимпанзе или двухлетние дети не собирались повторять действие, которое три раза выполнял один индивид, но, если его совершали по разу три индивида, малыши и приматы склонялись к конформизму. В подтверждение этого Аш в своих работах показал, что порыв «быть как все» возникает, когда есть минимум три разных человека, чье мнение сходным образом противоречит взглядам испытуемого, а максимальных показателей конформизм достигает уже при шести «оппонентах». Но это все верно для искусственного мира лабораторных исследований, где респонденты определяют длину линии; в реальном же мире порыв к конформизму в окружении шестерых линчевателей по мощи не идет ни в какое сравнение с готовностью согласиться с голосом пусть даже тысячной толпы{765}.
Что требуется и в каком контексте
Тут выделяются два момента. Первый состоит в том, что сила убеждения меняется постепенно. «Вы же смогли ударить его разрядом в 225 В, почему же у вас возникла проблема с 226 В? Это нелогично». «Да ладно, мы все бойкотируем их бизнес. Давайте их закроем, непохоже, что им кто-то покровительствует. Да ладно, мы ведь уже прикрыли их бизнес, давайте заберем, что там у них осталось от капитала; все равно их магазины уже ничего им не приносят». Мы редко сознательно отдаем себе отчет, что постепенно, шажок за шажком, но уже перешли какую-то черту, хотя интуитивно ощущаем это. И что же происходит в результате таких шажков? А то, что из-за них «сопротивленцы» (если они появятся) оказываются в позиции обороняющихся, и тогда дикости по ту сторону черты воспринимаются как проблема интеллектуальная, не моральная. И как ни забавно, но в этом видится оборотная сторона нашей особенности мыслить категориями – подчеркивать, непомерно усиливать весьма расплывчатые границы. Переход к чудовищным, диким поступкам может быть очень постепенным, и границы нет, она условна, а мы, как та пресловутая лягушка, которая сама не заметила, как сварилась в кипятке[414], обнаруживаем себя в новом качестве. Когда же совесть в конце концов восстает и рисует черту на песке, то мы все равно понимаем – черта-то произвольная, нарисованная в силу каких-то внутренних подспудных ощущений: вот лицо ненавистной жертвы – несмотря на наши достижения в образовании псевдовидов оно напоминает нам кого-то любимого; или вдруг откуда-то повеяло ароматом, мгновенно вернувшим нас в детство, и мы вспоминаем присущее той поре ощущение чистоты и невинности; так или иначе нейроны передней поясной коры получили приличное подкрепление. И в эти моменты неважно, где именно определилось место для той черты, важно, что ее вообще провели.
Второй момент касается ответственности. Вернемся к милгрэмовским «учителям»: по окончании эксперимента они отмечали, насколько убедительно звучало пояснение ученого в халате, что «ученик» дал согласие на участие, будучи заранее предупрежден о риске. «Не волнуйтесь, с вас за это не спросят». Феномен Милгрэма продемонстрировал действенность метода передачи ответственности, когда экспериментаторы заставляли «учителя» слушаться, подчеркивая, что он ответствен перед экспериментом, а не перед «учеником»: «Я считал, что вы пришли сюда ради эксперимента», «Вы же член команды», «Из-за вас все придется прекратить», «Вы подписали бумаги». Довольно трудно в этой ситуации ответить: «Я подписывался, но не на это». И еще труднее возразить, когда оказывается, что именно на это – даже если напечатанное мелким шрифтом – вы и подписались.
Тенденция к повиновению усиливается, когда размывается чувство вины: даже если бы этого не сделал я, все равно бы так произошло{766}. И вина становится статистикой. Поэтому в прошлом людей казнили не пятью выстрелами из одного ружья, а пятью выстрелами из пяти ружей – для приведения приговора в исполнение вызывали расстрельную команду. Чтобы уменьшить ощущение ответственности у исполнителей, ружье одного из расстреливающих заряжали холостыми. Таким образом, каждый в команде успокаивал себя не только мыслями вроде «Я один из пятерых», но и еще более утешительными: «Может, я стрелял холостыми и вообще никого не убил». Эту традицию продолжает современная «технология» казни в тюрьмах. Смертельный укол делает машина, оборудованная двумя шприцами и двумя кнопками контроля, которые нажимают два человека одновременно; в ответственный момент срабатывает генератор случайных чисел и случайным образом выбирает, какая из смертельных доз попадет в ведро, а какая – в человека. А затем запись стирается из памяти генератора, что позволяет каждому исполнителю думать: «Может быть, как раз моя порция яда вылилась в ведро и я никого не убил».
И наконец, ощущение ответственности снижается анонимностью{767}. Это получается само собой, если группа достаточно велика, а большие группы поощряют стремление отдельной личности к анонимности: во время чикагских протестов 1968 г. перед нападением на безоружных демонстрантов – участников антивоенных акций многие полицейские намеренно закрывали свой значок с именем. Группы также поощряют конформизм, утверждая анонимность в качестве групповой концепции. Примеры этого можно найти в самых разных областях жизни, от ку-клукс-клана до Имперских штурмовиков из «Звездных войн» и результатов научных изысканий: в некоторых традиционных сообществах перед сражением воины подгоняют свой внешний вид под стандартный образец, они с большей вероятностью будут мучить врагов и издеваться над ними, чем воины из тех культур, где перед битвой не положено трансформировать свой внешний вид. Воины используют всевозможные методы деиндивидуализации, причем это делается не для того, чтобы жертва из Чужих не смогла их потом узнать, а для морального отрешения от совершенного – чтобы самому не узнать себя потом, чтобы было ощущение, будто это не я совершал действия.
Природа жертвы
Неудивительно, что повиноваться проще, если жертва является абстракцией: скажем, будущими поколениями, которые унаследуют планету. В экспериментах, последовавших за милгрэмовыми, степень повиновения снижалась, если учитель и ученик находились в одной комнате, и падала до минимума, если перед экспериментом они пожимали друг другу руки. То же самое происходило, когда «учитель» пытался взглянуть на происходящее с точки зрения «ученика» – как бы вы себя почувствовали на его месте?
Ожидаемо уменьшалось повиновение приказам и уговорам в тех случаях, когда жертву индивидуализировали{768}. Однако не позволяйте властным личностям индивидуализировать жертву за вас. В классическом исследовании по методу Милгрэма экспериментаторы будто бы случайно позволяли «учителю» подслушать их мнение об «ученике»: «Кажется, он хороший парень» или же «Да он просто зверь какой-то». Как вы думаете, какой из учеников получал больше ударов током?
Власть редко поручает нам бить тех, кого она относит к хорошим парням. Под ударом всегда «звери какие-то». Подсознательно следуя тенденции к повиновению, жертва уступает авторитету, группе или, соответственно, большинству право отнести себя в какую-то определенную категорию («зверей», например), право рассказывать о ней. Но стоит жертве отвоевать обратно возможность самой рассказывать свою историю, как ее способность к сопротивлению немедленно укрепляется. От «особенных детей» к Паралимпийским играм, от маршей в защиту сексуальных меньшинств к движению Never Again, от Национального месячника испаноязычного наследия к Джеймсу Брауну, поющему «Say it Loud – I am Black and I am Proud»[415], – чтобы обрести способность к сопротивлению, жертва делает шаг огромной значимости, взяв на себя ответственность за самоопределение.
Что зависит от того, на кого оказывают давление
Некоторые личностные качества предсказывают устойчивость индивида к давлению: невысокая котировка исполнительности и покладистости в его личной табели о рангах, низкая степень невротичности, низкие показатели по категории правого авторитаризма (любой авторитет с большой вероятностью подвергается сомнению, если под сомнением даже сама концепция власти), социальный интеллект[416], усиленный способностью осознавать такие явления, как скрытые побуждения или выбор кого-то на роль козла отпущения. Откуда эти качества берутся? Да это же конечный продукт того множества процессов, о которых рассказано в предыдущих главах{769}.
Различается ли устойчивость к давлению у мужчин и женщин? Исследования по методу Милгрэма показали, что женщины в среднем больше выражают вслух нежелание подчиняться требованиям… но тем не менее в итоге они исполняют их чаще. Другие работы продемонстрировали, что женщины более склонны соблюдать правила на уровне социума и менее – в своей частной жизни. Но в целом половая принадлежность не является индикатором, с помощью которого можно что-то предсказать. Любопытно заметить, что, согласно исследованиям по методу Аша, показатели конформизма возрастают в смешанных группах. В присутствии противоположного пола страх выглядеть дураком оказывается гораздо сильнее, чем желание щегольнуть позой независимого одиночки{770}.
И наконец, мы продукт своей культуры. В крупномасштабных кросс-культурных исследованиях Милгрэм и другие авторы обнаружили более выраженную склонность к подчиненности у респондентов из коллективистских культур{771}.
Стресс
Аналогично тому, как это происходит при размежевании Свои/Чужие, люди становятся большими конформистами и проявляют большую готовность к подчинению в тяжелые времена, причем эта «тяжесть» может быть самого разного толка – начиная от дефицита времени и заканчивая реальной (или воображаемой) внешней опасностью или необходимостью встроиться в новый контекст. В трудных ситуациях правила приобретают дополнительную значимость и силу.
Альтернатива
В конце же концов ключевой вопрос заключается в том, видите ли вы альтернативу тому поведению, которое от вас требуют. Мы говорим о возможности пересмотреть и переоценить ситуацию, поднять бессознательные мотивации на уровень осознанности, встать на точку зрения другого человека, поставить приказ под сомнение. Представить, что сопротивление небесполезно.
Очень помогают любые указания на то, что вы не одиноки. Исследования Аша и Милгрэма со всей очевидностью показали, что присутствие другого бунтаря действует мобилизующе. Двое против десятерых в совещательной комнате присяжных меняют картину кардинально по сравнению с положением одного против одиннадцати. Один в поле не воин, а вот два воина – это уже ядро сопротивления, начало оппозиционной социальной самоидентификации.
Безусловно, очень важно – знать, что ты не один, что рядом стоят другие, готовые к противостоянию, и что они уже имеют опыт борьбы. Но все-таки часто что-то удерживает нас от протеста. Кажущаяся «нормальность» Эйхмана извлекла на свет божий – спасибо Ханне Арендт – понятие «банальность зла». Недавно опубликованные труды Зимбардо обнародовали созвучную идею – «банальность героизма». Как мы уже говорили в предыдущих главах, люди, которые героически отказываются следовать злу, поступают по совести, даже если за это приходится платить по самым высоким ставкам – это на удивление самые обычные люди. Никакие звезды не выстраиваются парадом при их появлении на свет, и голуби мира не овевают их своими крылами, когда они шагают среди нас. Не боги горшки обжигают. И в этом кроется огромный источник силы для всех нас.
Итоги и выводы
а) Мы похожи на многие другие социальные виды: мы обозначаем статусные различия индивидов, и эти различия дают начало разнообразным иерархиям. Подобно другим видам, мы поразительно тонко чувствуем статусную позицию окружающих, и она для нас настолько значима, что нам интересны социальные пертурбации в жизни даже тех, кто не имеет к нам никакого отношения; мы улавливаем статусные различия с первого взгляда. А неопределенный или двусмысленный статус вызывает у нас глубокое беспокойство – тут полностью верховодит миндалина.
б) Как и у многих других видов наш мозг – в первую очередь неокортекс и в самую первую очередь лобная кора – эволюционировал параллельно с усложнением статусной системы внутри социума. Мозгу требуется неимоверное количество энергии, чтобы разобраться в тонкостях доминантных отношений. И это неудивительно: ведь «знай свое место» полностью зависит от контекста. Самой трудной оказывается задача, когда необходимо добиться высокого положения и удержать его; тут требуются нешуточная компетентность, обслуживающая модель психического состояния, умение взглянуть на ситуацию глазами других, навыки манипулирования, подавления, обмана, а также самоконтроль и регуляция эмоций. Биографии наиболее выдающихся членов иерархий строятся вокруг эмоционально взрывоопасных эпизодов, в которых лобная кора удерживала своего «владельца» от автоматической реакции на провокацию.
в) Наши тело и мозг – опять же подобно другим социальным видам – несут отпечатки соответствующего социального статуса, и «плохая» статусная позиция может стать разрушительной для организма. Однако физиология завязана не столько на статусный ранг как таковой, сколько на значимость и социальное наполнение статуса в контексте каждой конкретной группы, а также на преимущества и недостатки поведенческой специфики этой статусной позиции и на ее психологический багаж.
г) А вот в чем мы отличаемся от всех остальных видов на свете, так это в том, что принадлежим сразу многим иерархическим системам и ценим только те из них, в которых считаем себя более значимыми. Мало того, наши внутренние стандарты и установки способны уничтожить все объективные выгоды, которые дает тот или иной ранг.
д) Человек может похвастаться уникальным изобретением под названием «социоэкономический статус». Когда дело касается статуса, то, как бы жестоко ни вели себя животные по отношению друг к другу, они даже близко не способны нанести такой вред, который наносит людям бедность. Ведь ничто не может сравниться с ней по тому губительному, разрушительному эффекту, который она оказывает на наши тело и мозг.
е) Бывает, что наши высокостатусные индивиды не только забирают себе львиную долю добычи, но и ведут за собой, и стараются ради общего блага. Мы, люди, даже придумали ступенчатые механизмы для выбора подобных личностей в лидеры. Достижение, да. Однако мы сразу же все испортили, позволив нашим подсознательным факторам активно вмешиваться в процесс, который в результате больше напоминает то, как пятилетние малыши выбирают капитана для кораблика телепузиков.
ж) Если добраться до самой сердцевины наших политических убеждений, то выяснится, что они различаются по взглядам на концепцию общего блага. Мы несем в себе внутренне последовательную и непротиворечивую систему таких убеждений, причем она охватывает наше видение как мелких местных проблем, так и глобальных. И с поразительным постоянством наша политическая позиция отражает бессознательные, эмоциональные порывы, причем мыслительный процесс оказывается вторичным и следует вдогонку за аффектом. Если вы действительно захотите узнать о чьей-то политической позиции, то постарайтесь понять, какова его когнитивная нагрузка, насколько на автомате даются ответы, что у него за подход к решению внутренних когнитивных конфликтов и свойственны ли ему тенденции к переоценке ситуации. И что еще важнее, попробуйте выяснить, что он чувствует по отношению к новшествам, неопределенности, эмпатии, гигиене, болезням, немощи, а также поинтересуйтесь, считает ли он, что раньше все было гораздо лучше, а будущее – пугает.
з) Как и во многих других животных, в нас живет тяга к подчинению, конформизму, необходимости чувствовать себя частью чего-то. Конформизм может быть поразительно неоправданным, когда мы отбрасываем лучшие решения, поддаваясь бездумной толпе. Обнаружив, что мы шагаем не в ногу, миндалина отвечает тревогой, сжимается от беспокойства, мы перемонтируем кадры памяти, заставляя соответствующие участки мозга испытывать то, чего не было. И все это для того, чтобы соответствовать, быть как все.
и) И наконец, мощь конформных мотиваций и внутренняя тенденция к подчинению выявляют самые темные, самые гнусные уголки нашей души; и тех, кто подчинится, намного больше, чем нам хотелось бы думать. Но, несмотря на это, даже полные до краев бочки с дегтем не способны испортить весь мед. «Сопротивление» и «героизм» гораздо ближе и доступнее нам, чем кажется. Редко наш голос оказываемся единственным, твердящим: «Так не годится, не годится, не годится». И обычно мы ничем особенным и не отличаемся от тех, кто до нас встал на борьбу.
Глава 13
Мораль и правильные поступки – если вы знаете, что такое правильно
В предыдущих двух главах мы обсуждали поведение, свойственное исключительно человеку, – но рассмотрели его на фоне эволюционного континуума. Мы, люди, наравне с другими видами автоматически и бессознательно производим размежевание Свои/Чужие, причем всегда в пользу Своих, – но только человек сочиняет разнообразные идеологии для его оправдания. Как и другие виды, человек по своему природному устройству иерархичен – но только люди способны усмотреть божественный промысел в пропасти между имущими и неимущими.
В этой главе мы поговорим еще об одной области, где ярко проявляется уникальность человека, а именно о морали, нравственности. Для нас мораль – это не только набор предписанных норм поведения, но еще и вера в необходимость насаждать и передавать эти нормы внутри культуры.
Исследования в данной области решают уже знакомые нам вопросы. Будет ли нравственный выбор, который мы делаем, продуктом морального рассуждения или это результат моральной интуиции? И как мы ищем правильное решение – с помощью мыслей или чувств?
Из этого сразу же вытекает следующий вопрос. Когда возникла мораль – одновременно с культурными институтами, которые вылупились недавно, за последние несколько тысячелетий, или ее зачатки просматриваются в гораздо более отдаленном «обезьяньем» прошлом?
А из этого сразу же вытекает еще больше вопросов. Что важнее и значительнее: общие черты нравственных установок у разных людей или их вариабельность и соответствие различным культурным и экологическим факторам?
И в самом конце вопрос, стыдный своей неоригинальностью. Если дело доходит до принятия решений, когда «лучше» полагаться на чувства, а когда – на логику? И если мы не поддаемся соблазну – это дань приличиям или наше волеизъявление?
Люди бьются над этими проблемами аж с тех времен, когда философию читали облаченным в тоги студиозусам, рассевшимся по амфитеатру. Естественно, что подобные вопросы находятся в поле зрения науки.
Главенство мышления при принятии моральных решений
Один-единственный факт прекрасно демонстрирует, что принятие моральных решений базируется на интеллекте и мышлении. Вы когда-нибудь держали в руках учебник по юриспруденции? Он чудовищно огромен.
Каждое сообщество руководствуется морально-этическими принципами и правилами поведения, которые являются результатом размышлений и требуют логически обоснованных действий. Для применения правил необходимы реконструкция цепочки событий, понимание их логической связи, представление о масштабе и вероятности последствий определенных действий. Оценка индивидуального поведения требует осознания точки зрения другого человека, его модели психического состояния и понимания различий между намерением и реальным результатом. Кроме того, во многих культурах применение правил обычно доверяют специально обученным людям (т. е. юристам, священникам и т. д.).
Вернемся к главе 7 и вспомним, что главенство мышления при принятии моральных решений уходит корнями в детство. Стадии все более усложняющегося морального развития по Колбергу связаны с усложнением логических операций по Пиаже. Нейробиология обоих процессов похожа. Логические и моральные рассуждения о правильности соответственно экономического или этического решения одинаково активируют (когнитивную) длПФК. Люди с обсессивно-компульсивным расстройством испытывают трудности при принятии как бытовых, так и моральных решений: в обоих случаях активность длПФК у них зашкаливает{772}.
Похожим образом при решении задач, связанных с моделью психического состояния, наблюдается возбуждение височно-теменного узла (ВТУ) – причем не важно, идет ли речь о задачке на восприятие (скажем, требуется зрительно представить себе сложную сцену, как ее видит другой человек), или нужно отследить определенный сюжет, т. е. выполнить задание неморального свойства (например, пересказать, кто в кого влюблен в пьесе «Сон в летнюю ночь»), или же следует решить нравственную/социальную проблему (например, предположить этические мотивации чьих-то действий). Кроме того, чем сильнее активация ВТУ, тем больше при выносе морального суждения люди принимают во внимание намерение. Особенно четко это видно в тех случаях, когда намерение нанести вред имелось, но реализовано не было: никакого вреда никому не причинили. И еще важно знать, что если затормозить работу ВТУ с помощью транскраниальной магнитной стимуляции, то испытуемые обращают на намерение гораздо меньше внимания{773}.
Когнитивные процессы, связанные с моральными рассуждениями, далеки от идеала: в них встречаются и ловушки человеческих слабостей, и неоправданные асимметрия и дисбаланс{774}. Например, нанести вред самому хуже, чем позволить кому-то другому сделать это: если два разных способа поведения привели к одинаковому результату, то активное действие мы будем судить более строго, чем бездействие, и мозгу придется дополнительно активировать длПФК, чтобы осудить оба действия одинаково. С точки зрения логики это вполне понятно: мы совершили какое-то одно конкретное действие, но при этом не совершили бесчисленного количества других действий; неудивительно, что произведенное действие для нас психологически более значимо. В качестве еще одного когнитивного перекоса вспомним пример из главы 10, что мы лучше распознаем нарушения социального контракта, если их последствия отрицательные, а не положительные (например, если дают меньше, а не больше, чем обещали). Также мы более настойчиво вглядываемся в причины неприятных событий, нежели хороших (и, соответственно, при плохих событиях чаще делаем ошибочные выводы, неверно интерпретируем информацию).
Вот одно любопытное исследование. Рассматриваются два сценария. В первом работник предлагает начальнику: «Если мы сделаем это согласно моему плану, то получим огромные прибыли, но нанесем колоссальный ущерб окружающей среде». Начальник: «Природа меня не волнует. Давайте делайте». Второй вариант: все то же самое, только теперь огромные прибыли сопровождаются пользой для окружающей среды. Начальник: «Природа меня не волнует. Давайте делайте». В первой ситуации 85 % опрашиваемых утверждали, что начальник, чтобы увеличить прибыль, навредил природе; и только 23 % во втором случае сказали, что начальник, чтобы увеличить прибыль, помог природе{775}.
Ну ладно, наша логика не безупречна. Но мы должны стремиться к этому. Многочисленные философы, исследовавшие нравственность, всегда подчеркивали преимущество рассудка и говорили, что если вмешаются интуиция и эмоции, то они все испортят. Среди таких философов и Кант с его поисками математики морали, и Питер Сингер из Принстонского университета, неустанно твердящий, что если мы принимаем в качестве предмета философии секс и телесные функции, то он умывает руки: «Лучше тогда вообще забыть о моральных суждениях». Мораль зиждется на логических рассуждениях{776}.
Ну да, конечно: Социальный интуитивизм
Все бы хорошо, да только немедленно возникает возражение: люди часто и понятия не имеют, откуда взялось то или иное суждение, но тем не менее горячо верят в его правильность.
Тут мы имеем дело с мгновенными бессознательными оценками Своих и Чужих – прямо как в главе 11 – и запоздалыми рассудочными обоснованиями бессознательных предубеждений. Ученые, изучающие моральную философию, все чаще делают упор на имплицитный, интуитивный, эмоциональный аспект при принятии моральных решений.
Возглавляет школу «социального интуитивизма» Джонатан Хайдт, с исследованиями которого мы уже в этой книге встречались{777}. Хайдт считает, что моральное решение в основном интуитивно и что следующие за ним рассуждения призваны убедить всех остальных и нас самих в осмысленности этого решения. По емкому выражению Хайдта, «рассуждения о моральности существуют для деяний социальных»; социальность всегда имеет эмоциональный компонент.
Свидетельств для обоснования социального интуитивизма предостаточно:
При обдумывании морального решения у нас возбуждается не только благоразумная длПФК{778}. Подключается и вся «эмоциональная команда» – миндалина, вмПФК, соответствующие зоны орбитофронтальной коры и островка, передняя поясная кора. Различные виды аморальных поступков вызывают разную интенсивность возбуждения в каждом из этих участков. Например, моральные дилеммы, приводящие к чувству жалости, активируют преимущественно островок; а нравственные проблемы, которые вызывают возмущение, «возмущают» в первую очередь орбитофронтальную кору. Затруднительные положения, в результате которых возникает конфликт, возбуждают главным образом переднюю поясную кору. И еще, если два действия расцениваются в одинаковой степени аморальными, то в случае несексуального действия (например, кражи у сестры) активируется миндалина, а в противоположном случае (например, при половой связи с сестрой) – островок[417].
Кроме того, когда активация достаточно сильная, у нас стимулируется автономная нервная система и мы чувствуем возбуждение. А мы уже знаем, какие тут действуют петли обратной связи и как они влияют на поведение. Если перед нами стоит нравственный выбор, длПФК объявляет приговор не в безмолвной созерцательности зала – вокруг все бурлит и кипит.
Профиль активации в этих участках мозга предсказывает моральное решение точнее, чем профиль длПФК. Данное утверждение хорошо иллюстрируется тем, как мы себя поведем: люди наказывают провинившегося соразмерно чувству ярости, вызванной его неэтичным проступком{779}.
Люди склонны давать моральные оценки мгновенно. И даже больше: опрашиваемые выносят суждения о моральных сторонах действия быстрее, чем о неморальных. Противоположностью процессу принятия морального решения будут кропотливые рассуждения. А вот совершенно удивительный факт: если мы испытываем моральное замешательство, то активация миндалины, вмПФК и островка обычно предваряет возбуждение длПФК{780}.
Повреждение этих «эмоциональных» участков мозга превращает моральные решения в прагматичные, можно сказать, бессердечные. Вспомним из главы 10, как люди с поврежденной вмПФК с готовностью голосуют за то, чтобы пожертвовать одним родственником ради спасения пятерых незнакомцев, – у контрольной группы этого не наблюдается никогда.
Особенно показательны те моменты, когда мы твердо держимся неких моральных установок, но не можем объяснить почему. Хайдт назвал это явление «моральное потрясение» – а за ним следует интеллектуальное пояснительное нагромождение{781}. Вспомним из предыдущей главы, как люди становились более консервативными в социальных суждениях, если им приходилось заполнять опросник в дурно пахнувшем помещении. То же происходило, если они сидели за грязным столом. И следующий феноменальный результат исследований: вы предскажете решение судьи намного точнее, если будете знать, насколько он голоден, а вовсе не полагаясь на его мнение о Платоне, Ницше, Ролзе и всех остальных философах вместе взятых.
Фундамент для формирования нравственных концепций социального интуитивизма укрепился исследованиями моральных суждений двух классов индивидов с ограниченной способностью к моральным рассуждениям.
Снова дети и животные
У детей, как мы видели, проявляются зачатки иерархичности и раздумий о Своих и Чужих, и точно так же дети обладают необходимыми кирпичиками для формирования морального рассуждения. Начать с того, что ребенок склонен замечать результат действия, а не бездействия. На эту тему ученые провели одно хитроумное исследование. Шестимесячным младенцам показывали, как из двух объектов красного и синего цветов, но во всем остальном одинаковых некто снова и снова выбирал синий. Сцена повторялась много раз, пока в какой-то момент не выбирался красный объект. Тут у детей просыпался интерес, они дольше задерживали взгляд на разворачивающихся перед ними событиях, у них учащалось дыхание – т. е. малыши видели какое-то несоответствие. Потом события менялись: теперь младенцы наблюдали за выбором между объектами, один из которых был по-прежнему синим, а цвет другого изменялся с каждым повтором. В этом варианте опыта каждый раз оказывалось предпочтение несинему объекту. Но вот неожиданно экспериментатор выбрал синий – а детей это не заинтересовало. «Он всегда выбирает синий» гораздо легче осознать, чем «он никогда не выбирает синий». Действие имеет в сознании больший вес, чем бездействие{782}.