Нечто о водевилях вообще и о русском в особенности. 8 глава




Его благосклонность меня несколько приободрила и я отвечал ему:

— Ваше пр-во, я пришел к вам с покорною просьбой…

Слово просьба в одну секунду изменило его физиономию… Он прихлебнул чай, потер свои бакенбарды и, не глядя на меня, спросил:

— О чем ты хочешь просить?

— Насчет моего контракта.

— Ну, да, так что же? разве тебе не прислали из конторы моего предписания?

— Прислали, в. пр-во.

— Теперь ты будешь получать поспектакльной платы, вместо трех — пять рублей. Я надеюсь, что ты доволен?

— В. пр–во, мои сверстники по службе давно уже получают по 8 и даже по 10 р., а я работаю не менее их…

— Ну! так! вы ничем недовольны, вам что ни назначь, все мало! — вскрикнул он запальчиво.

От этой любезности меня что-то кольнуло в сердце и легкая дрожь пробежала по спине; я, как ошеломленный, не мог вдруг собраться с силами и, помолчав немного, спросил его:

— За что же вы изволите сердиться, в. пр–во?

— А вот за то, что ты недоволен тем, что я тебе назначил, и смеешь требовать еще прибавки!

— Я не требую, а прошу вас, в. пр — во.

— А я тебе не даю, и не только не даю, но не дам и того, что сперва назначил; оставайся на прежних трех рублях!

Я, не глядя в зеркало, чувствовал, что начинал бледнеть… Прошла минута тяжелого молчания.

— Чем же я заслужил, на 19-м году усердной службы, такую немилость? — спросил я его, наконец.

— А вот тем, что ты недоволен.

— Если это вас так раздражает, то я отступаюсь от моей просьбы и безропотно приму то, что вы уже мне назначили.

— А я тебе говорю, что не дам; оставайся на прежнем положении, а если ты недоволен, то можешь подать в отставку!

— В. пр–во, в будущем году я получу царскую пенсию за двадцатилетнюю мою службу; я семьянин, у меня четверо детей, так если бы вы и вовсе отняли у меня поспектакльную плату, я и тогда бы не подал в отставку.

— Ну, это твое дело; как знаешь, а я все-таки не дам тебе пяти рублей… Прощай.

Когда я рассказал Семенову о решении директора, он очень удивился и старался успокоить меня тем, что эта превосходительная вспышка зачастую не имеет никаких дурных последствий и что дело, конечно, уладится в мою пользу. Но тут дело не в трех или пяти рублях, а в незаслуженной обиде! Товарищи мои, которые узнали обо всем этом, также говорили мне, чтобы я не огорчался; что и с ними, при заключении новых контрактов, бывали такие истории; что, с первого раза, этот своенравный барин раскричится и откажет, а потом смилуется и даст то, что у него спросят; что не может быть, чтобы он решился отнять у меня прибавку, уже однажды им назначенную; другие советовали мне сходить к нему вторично и снова попросить его… Но я был слишком горд для того, чтобы выканючивать себе вполне мною заслуженное. Через неделю после этого происшествия, потребовали меня в контору для подписания контракта. Я пришел туда, читаю контракт и вижу, что его превосходительство действительно взмиловался — контракт заключен был на 3 года: в 1-й год я оставлен на прежних 3 р., на 2-й прибавлен один рубль, на 3-й — еще один. Я подписал контракт. Но его превосходительство не ограничился одною этою милостью: до этого времени, три года кряду, мне назначался бенефис в начале апреля, первый по открытии спектаклей после Пасхи, в пору довольно выгодную; но на этот раз мне был назначен бенефис 19-го мая, когда половина петербургских жителей перебирается на дачи; вследствие этого, в день моего бенефиса театр был пуст наполовину и на мою долю пришлось едва 600 р. И так, в эти два года, по милости его превосходительства, я не досчитался в моем домашнем бюджете, по меньшей мере, тысяч около двух, но зато его превосходительство своим поступком со мною доказал, что он тверд в своем слове и может когда, как говорится, выдержать характер…

 

Глава XIV

 

Просьба в обратном смысле. — Покровительство выпущенным воспитанницам. — Певица Вейраух. — Обед у А. А. Киреева и стихи В. И. Панаева. — M-lle Мила. — Увольнение Гедеонова. — Р. М. Зотов.

 

Когда управление московскими театрами, после М. Н. Загоскина, присоединилось к петербургской дирекции, один из наших актеров желал перейти на московскую сцену; но, зная слабую струну Гедеонова — постоянно почти отказывать в просьбах его подчиненных, придумал хитрую штуку. С грустною физиономией он явился к нему в кабинет… «Что тебе надобно?» — спросил директор.

— В. пр–во, я слышал, что вы некоторых актеров желаете перевести в Москву…

— Да; ну, так что же?

— Мне говорили, что и я в том числе.

— Я не помню, может быть… А что же, разве ты не хочешь?

— Я бы попросил у вас дозволения здесь остаться…

— А вот за то, что ты пришел просить, ты и поедешь туда.

— Помилуйте, в. пр–во, у меня здесь родные, а в Москве нет никого даже знакомых.

— А мне какое дело! Если я назначил, тут разговаривать нечего.

— Как прикажете, в. пр–во, конечно, я не смею ослушаться…

— Ты поедешь в Москву, я так хочу! А теперь мне некогда; убирайся…

Начальник был доволен, что поставил на своем, а подчиненный готов был прыгать от радости, что ему удалось поддеть на этот фортель его превосходительство.

Театральное училище, этот рассадник талантов, этот роскошный цветник, около которого порхало в то время столько блестящих мотыльков, было под особым покровительством Александра Михайловича. Он, как добрый, чадолюбивый отец, внимательно наблюдал, чтобы какой-нибудь смазливый гусарик не объехал на кривой легкомысленную невинность; тут он поставлял себе за священную обязанность — предостеречь влюбленную неопытность.

— Ну, что ты на него смотришь? — говорил он иной воспитаннице: — ведь у него ничего нет, кроме долгов и золотого мундира; он тебя через полгода бросит… Плюнь на него, Вы все смотрите на наружность, а не думаете о будущем, о положении, которое упрочило бы ваше счастие…

Он тоже недолюбливал, когда девушка-танцорка, вскоре по выпуске из училища, подавала ему просьбу о дозволении ей выйти замуж. Он тут обыкновенно давал ей такие нотации: «У вас, легкомысленных девушек, нет никакого расчета: ты вот хочешь выйти за актера… Ну, что у него за жалованье? Какие средства? У тебя самой нет никакого приданого; ну, чем вы будете жить? С первого году пойдут дети, по целым месяцам не будешь учиться танцевать — вот и останешься вечною фигуранткой. Мне тебя жаль, ты девушка хорошенькая и могла бы составить себе фортуну!»

Таков он был в отеческой своей заботливости.

В одну из своих поездок за границу, привез он из Берлина певицу, некую m-lle Вейраух. Эта примадонна ни слова почти не знала по-русски. Выбрала она для первого дебюта «Семирамиду» Россини. Ей написали русский текст немецкими буквами: легко себе представить, что за какофония вышла из этого! Ни она, ни публика не понимали произносимых ею стихов; голос у нее был довольно сильный, но она фальшивила, на каждой ноте. Разумеется, ее ошикали с первого разу. Гедеонов видит, что дело дрянь: примадонна его никуда не годится; он велел ее зачислить в хористки, но m-lle Вейраух обиделась и не согласилась на такое унижение; она говорит режиссеру, что заключила контракт с дирекцией на первые роли и требует второго дебюта. Режиссер докладывает об этом директору. Он, по доброте своей, махнул рукой и сказал режиссеру: «Ну, черт с ней! оставьте ее»… и она была оставлена на службе, числясь в списках «первою» певицей, и, прослужив 10 лет, не разевая рта, получила, как иностранка, половинную пенсию, которою пользуется и до сего дня, если еще здравствует.

Если бы эта m-lle Вейраух была красива собою, то можно бы заподозрить Александра Михайловича в обыкновенном грешке; но она сама была дурна, как смертный грех, и этот неудачный ангажемент был сделан просто по доброте души, или, может быть, в угождение кому-нибудь из важных особ, хлопотавших об этой бедной немке.

В заключение моих воспоминаний о покойном Александре Михайловиче, расскажу об одном обеде, данном в честь его управляющим театральною конторой Александром Дмитриевичем Киреевым. Этот обед был устроен в доме, принадлежащем к театру, на Каменном острове, где, во время летних вакаций, помещаются теперь воспитанницы театрального училища. К обеду были приглашены близкие знакомые директора и немногие из артистов, в числе которых и я находился.

Разумеется, на этом чиновничьем обеде было все чинно и прилично; говорилось много спичей и приветствий, но вообще этот обед не оставил в моей памяти ничего особенного, что бы могло быть интересно для моих читателей. Сохранились у меня только — и то не в голове, а где-то в моих бумагах, стихи, прочитанные в конце обеда Владимиром Ивановичем Панаевым, который в молодости писал нежные идиллии. Здесь выписываю буквально эту бюрократическую идиллию:

 

А. М. Гедеонову.

 

Экспромт[58], сказанный В. И. Панаевым на обеде 28-го мая 1851 г., данном в изъязвление благодарности за 18-ти летнее управление дирекцией с.-петербургских театров:

 

Ты возвысил нашу сцену,

Новый блеск театрам дал,

Талию и Мельпомену,

Терпсихору приласкал. (sic).

 

Привязал к себе артистов,

Им отцом, покровом был;

От Тальони до статистов

Всех к себе приворожил!

 

Уж не год, не пять, не десять:

Так прошли осьмнадцать лет;

Пусть поймут, рассудят, взвесят —

Шутка это или нет?

 

Как же нам за здравье чашу

В честь тебя не осушить?

И всех благ желанье наше

От души не повторить!?

 

Не припомню теперь, в котором году Александр Михайлович охладел к «обласканной » им Терпсихоре: прежде или после отъезда Елены в Париж, но знаю только, что, оставив русскую Терпсихору, он почувствовал слабость к французской Талии; тогда на Михайловском театре фигурировала одна прелестная и талантливая актриса, имя которой так и просится на каламбур: ее звали Mila (Deschamps). Хотя это новое, под старость, увлечение было, кажется, просто платоническое, но и тут, в угоду миловидной актрисы, административная его справедливость начала прихрамывать, как говорит закулисная хроника. Впрочем, это продолжалось года четыре, не более. M-lle Mila, по окончании своего ангажемента, возвратилась в Париж.

А. М. Гедеонов управлял императорскими театрами — сперва одними петербургскими, а потом и московскими — ровно 25 лет, с 1833-го по 1858-й год. Выйдя в отставку, он несколько лета проживал еще в Петербурге, но потом переселился в Париж, где платоническая его любовь к m-lle Mila обратилась в искреннюю дружбу, которую он сохранил к ней до последних дней своих. Он скончался в Париже в конце шестидесятых годов и погребен на известном кладбище, «Përe Lachaise».

 

Александр Михайлович Гедеонов, при всех своих недостатках и слабостях, был действительно человек доброй души; существенного зла он, конечно, никому из артистов не сделал; но мог бы сделать много доброго русскому театру, что он и доказал при начале своего директорства, если бы не увлекался своим чрезмерным самолюбием и умел укрощать свой строптивый и упрямый характер; самое его мягкосердечие было иногда не кстати и заставляло его оказывать снисхождение людям, которые этого не заслуживали. Его легко было разжалобить слезами и многие во зло употребляли доброту своего начальника. Как бы то ни было, но большая часть артистов, служивших при нем, и особенно театральных чиновников, до сих пор с благодарностью о нем вспоминают…

 

* * *

 

В исходе тридцатых годов, вследствие неприятностей с Гедеоновым, оставил службу при дирекции Рафаил Михайлович Зотов. Как литератор, он служил предметом грубых выходок большинства наших рецензентов, хотя его романы и повести, в свое время, нравились публике. Но я упомяну о нем не исключительно как о литераторе, а главным образом как о справедливом начальнике и истинно добром и обязательном человеке. Может быть иные мои товарищи имели свои причины быть им недовольны; но что касается до меня и некоторых других молодых артистов того времени, то мы находили в нем всегда доброжелателя и заступника перед высшим начальством. Когда он, от имени кн. Гагарина (как я уже прежде говорил), предложил мне занять должность режиссера, я вполне понял, что это лестное для молодого человека предложение было сделано по его выбору и указанию, потому что кн. Гагарина нисколько не занимало, что происходило в нашей драматической труппе.

Первое одолжение, оказанное мне Зотовым, было (о чем я уже говорил выше) составление первого моего бенефиса, в 1830 году: он безвозмездно перевел для этого спектакля драму: «Ленора».

В 1833 году, он, по просьбе моей, перевел с французского для моего бенефиса драму, в стихах, под названием «Пария»; в 1840 году он сам предложил мне переведенную им с немецкого драму «Шекспир на родине» соч. Гольтея. Эти две последние пьесы были мне отданы им также безвозмездно.

В нынешнее время для сочинителей и переводчиков не только безразлично: пойдут ли их пьесы в пользу дирекции, или в бенефис — потому что они, во всяком случае, получают свой гонорар, — даже им выгоднее, когда их пьесы ставят в пользу артистов, по той причине, что, при еженедельных бенефисах, дирекция не имеет времени ставить пьесы в казну; а в ту пору авторы, отдававшие свои произведения в бенефисы, не получали от дирекции никакого за них вознаграждения. Нынче сочинитель, или переводчик, какой-нибудь ничтожной безделки не даст ее на сцену даром и потому, вспомнив бескорыстие авторов прошлого времени, невольно скажешь:

 

Вы, нынешние — ну-тка!

 

Зотов был в старину один из самых трудолюбивых театральных писателей; после кн. Шаховского, едва-ли кто нибудь более его сочинил, переделал и перевел трагедий, драм, комедий, водевилей и опер. Переводить оперы с иностранных языков — труд немаловажный; тут нельзя требовать от переводчика гладких и звучных стихов: он хлопочет только о том, лишь бы втиснуть их в музыкальный такт… Сколько мне помнится, Зотов имел почти всегда срочную работу, писал как говорится, на скорую руку, потому что разучивание оперы требует гораздо более времени, нежели другие пьесы…

 

Глава XV

 

Водевиль «Булочная». — Его похождения и успех. — Прочие мои водевили.

 

Из всех моих оригинальных водевилей, больший и продолжительный успех (после «Ложи 1-го яруса») имела «Булочная, или Петербургский немец». Он был представлен в 1-й раз в мой бенефис в 1843 году 26-го октября. (В составе этого бенефиса были следующие пьесы: «Монумент», исторический анекдот в стихах, соч. Кукольника; мой водевиль «Демокрит и Гераклит» и «Генеральша», комедия с куплетами, перевод с французского). Сбор был совершенно полный. Повторение этого бенефиса было назначено на третий день, 28-го числа; но тут произошло некоторое странное обстоятельство: на другой день бенефиса, нежданно — негаданно, последовало запрещение повторить «Булочную» и афиши об этом спектакле на 28-е число появились без «Булочной». Я никак не мог понять, за что разразилась эта гроза над моим Иваном Ивановичем Клейстером. Кого этот бедный немец мог обидеть? Но так как главный интерес в возвещенном накануне спектакле заключался именно в этой пьесе, то дирекция поручила режиссеру справиться в цензуре о причине этого запрещения; что же по справкам оказалось? В этом водевиле Клейстер поет куплет, в котором, между прочим, говорится:

 

Сам частный пристав забирает

Здесь булки, хлеб и сухарей…

 

Частный пристав Васильевской части (где происходит место действия) вломился в амбицию, приняв слово: «забирать» — брать даром, без денег; он счел это личностью и обратился с жалобой к тогдашнему обер-полицмейстеру Кокошкину; тот доложил об этом министру внутренних дел Льву Алексеевичу Перовскому и, в конце концов, последовало приказание остановить представление этого водевиля. Вот откуда сыр бор загорелся! Я, в день повторения бенефиса — отправился к цензору и как ни объяснял ему, что «забирать » вовсе не оскорбительное слово для полиции; что, вероятно, многие из петербургских обывателей ежедневно «забирают» на книжку и в булочной, и в других лавках с съестными припасами; он вполне согласился со мной, но не мог действовать по своей воле и посоветовал мне лучше вовсе исключить этот (по мнению частного пристава) двусмысленный куплет. Я, конечно, не стал с ним спорить из-за таких пустяков, но дело, все-таки, ничем не решилось… Вечером того дня, перед началом спектакля, вдруг неожиданно прислано разрешение — играть «Булочную», только без «забористого» куплета; а так как в этот день она не стояла на афише, а заменена была другим старым водевилем, то надо было анонсировать об этой перемене. Когда же Максимов, после первой пьесы, вышел за переднюю занавесь и объявил, что, вместо означенного на афише водевиля, будет представлена: «Булочная» — раздались громкие аплодисменты и многие закричали «браво!» Это имело характер некоторой демонстрации, потому что полицейская опала не могла тогда не разгласиться. В этот вечер «Булочная» имела еще больший успех, нежели в первое представление.

На другой день я узнал, что «Булочная», которую я напечатал на свой счет и роздал на комиссию в книжные лавки, была, по приказанию обер-полицмейстера, секвестрована у всех книгопродавцев: ее «забирали» отовсюду и связанную препровождали в полицию.

Полицейское битье по карману мне, разумеется, было неприятно и убыточно, но на мое счастие, 31-го числа того-же месяца, покойному Государю угодно было приказать, чтобы этот водевиль был представлен в Царском Селе, где тогда еще находился высочайший Двор.

В тот вечер шла прежде французская комедия, а за нею следовала моя «Булочная». В антракте пришел за кулисы министр двора кн. Петр Михайлович Волконский; он начал со мной о чем-то разговаривать и я, пользуясь этим случаем, сказал ему: «ваша светлость, позвольте мне обратиться к вам с покорнейшею моею просьбой».

— Что такое?

— Через несколько минут мы будем иметь счастие представлять нашу пьесу перед его величеством, но эта пьеса, мною напечатанная и одобренная цензурой, в настоящее время находится в полиции под запрещением. Одно другому противоречит: если бы в ней было что нибудь непозволительное, она-бы не удостоилась высокой чести быть игранною перед лицом Государя императора; если-ж — наоборот, то ей не следует подвергаться полицейскому запрещению.

Князь улыбнулся и сказал мне: «это совершенно справедливо, но погоди: вот как вы сыграете пьесу, я доложу об этом Государю». Пьеса имела полный успех и его величеству так она поправилась, что ему угодно было оказать нам особенную милость: мы все призваны были в одну из ближайших комнат к театру и каждый из нас удостоился личной от Государя похвалы и одобрения. За этот спектакль мы с Мартыновым награждены подарками и, кроме того, я получил от Государя Наследника — ныне благополучно царствующего Императора — бриллиантовый перстень.

Через два дня после того, прислали мне из театральной конторы бумагу следующего содержания:

 

«Его светлость г. министр императорского Двора, предписанием 2-го числа сего ноября, уведомил его превосходительство г. директора, что Государь Император высочайше повелеть соизволил ваш водевиль «Булочная» оставить как было написано, не выключая ничего, и притом не задерживать продажу печатных книжек оного».

 

Разумеется, отобранный водевиль был тотчас возвращен книгопродавцам, но так как его разнесли по «частям», то они не досчитались нескольких экземпляров, которые, вероятно, полицейскими забирателями были оставлены себе на память этой курьезной истории. Впоследствии оказалось, что не один частный пристав обиделся моим водевилем, — нашлись и другие. В одно из представлений его на Александринском театре, после куплета:

 

Ну, Карлуша, не робей!

 

в покойного Мартынова кто-то из райка бросил пятаком; по счастию, он промахнулся и пятак покатился по полу. Эта дурацкая шутка, вероятно, была выкинута каким нибудь оскорбленным Карлушей.

Потом, вот что мне рассказывал Александр Андреевич Катенин, но возвращении своем из Оренбурга, где он несколько лет был генерал-губернатором. У них в городе была единственная немецкая булочная; по странному стечению обстоятельств, хозяина этой булочной звали тоже Иван Иванович; у него, на беду, была молодая дочка; называлась ли она Марьей Ивановной или иначе, Катенин этого не знал — только вот какие вышли последствия. Немец пошел в театр посмотреть «Булочную» и до того взбесился, вполне уверенный, что пьеса написана именно на его счет, что на третий день закрыл свою булочную и уехал из города…

— И мы, по твоей милости, — прибавил Катенин, — оставались целую неделю без сухарей, пока, наконец, не образумили раздраженного Ивана Ивановича и не уговорили его воротиться!

Теперь, с 1843 года, я перешагну вперед на целое десятилетие; во-первых, потому, что, не придерживаясь хронологической последовательности, о многом уже было много написано прежде; а во-вторых, перелистывая мой журнал, веденный мною с первого года службы, я не нашел в нем никаких особенных фактов, которые считал бы любопытными для моих читателей. В это десятилетие было написано мною около двадцати пьес — оригинальных и переделанных с французского; иные из них имели успех и долго держались на репертуаре, как-то: «Виц-мундир», «Школьный учитель», «Петербургские дачи», а другие не могли этим похвалиться и сданы в театральный архив. В этот же промежуток времени были играны две мои безделки: оперетка «Отелло на Песках» и шутка-водевиль «Натуральная школа», за которые мне порядочно досталось от тогдашних критиков. Первую они сочли чуть не за кощунство — как будто пародии пишутся на ничтожные произведения[59]; а вторую назвали дерзким пасквилем на реальное направление нашей литературы, чего у меня и в голове не было. Я смеялся не над реальным направлением, а над теми отчаянными циниками, которые в своих грязных произведениях доходили тогда до отвратительного безобразия. Лермонтов был, конечно, не чопорный классик, но и тот сказал:

 

С кого они портреты пишут?

Где разговоры эти слышут?

А если и случалось им,

Так мы их слышать не хотим.

 

Впрочем, может быть, меня бы тогда и менее бранили, если бы покойный Булгарин не оказал мне медвежьей услуги: ему так полюбился мой куплет о натуральной школе, что он чуть-ли не в каждом своем фельетоне цитировал его, и кстати и некстати.

 

Глава XVI

 

Васильев вечер 1852 года. — Встреча нового 1853 года у брата. — Смерть и похороны Брянского. — Приметы и предрассудки.

 

С грустью я вспоминаю 1853-й год! Тяжелые и невознаградимые утраты понесла наша драматическая сцена, при самом его начале; с его тяжелой руки, начал постепенно редеть тот блестящий талантливый кружок артистов, которыми, но справедливости, мог гордиться тогда петербургский театр.

Накануне этого рокового года, 31-го декабря, мы играли комедию «Русская свадьба» производившую в тот сезон положительный фурор, конечно, не внутренним своим достоинством, но благодаря блестящей обстановке и великолепию спектакля, с прекрасною музыкой, с пением, хорами, плясками, с роскошными костюмами и декорациями. В этой комедии участвовали все лучшие силы, составлявшие тогда русскую драматическую труппу: мой покойный брат, Брянский, Мартынов, Сосницкие (муж и жена), Вера и Надежда Самойловы, Максимов, Марья Дмитриевна Дюр, Гусева… тут же участвовала оперная певица Дарья Михайловна Леонова, бывшая в ту пору в полной силе своего прекрасного голоса… Какую слабую пьесу не мог бы поддержать тайной талантливый персонал?!

В этот вечер пьеса прошла как-то необыкновенно удачно… Все были в каком-то веселом настроении. По окончании спектакля в 111/2 часов, к некоторым из старших артистов было принесено в уборную шампанское… Мы все радушно поздравляли друг друга с наступающим новым годом, дружно пожимая товарищам руки; казалось, что в эти веселые минуты были искренно забыты все закулисные несогласия, размолвки, или ссоры, если у кого нибудь таковые случались в прошлом году… Точно некоторые из них предчувствовали, что им уже не суждено встретить предбудущего года!..

Холостая молодежь отправилась встретить новый год в буфет, а семейные люди разъехались по домам. Я, вместе с братом, поехал к нему. Он жил тогда у Синего моста, в доме Якунчикова, в угловом бельэтаже. Нас только и ждали, чтобы сесть за семейный ужин. Жена моя была там с вечера и вместе с женой брата, дочерью и ее мужем Владимиром Егоровичем фон-дер-Пален играла в преферанс. С нашим приездом карты были оставлены и все приготовлялись перейти в столовую. Пока подавали ужин, брат присел подле моей жены и, перебирая карты, шутя сказал ей:

— Ну-ка, Sophie, загадайте на меня… что мне ваши карты предскажут на будущий год?

— А разве вы верите картам? — спросила она.

— Разумеется, нет; но посмотрим, сбудется-ли то, что они мне наврут…

— Вы какой король? — спросила она.

— Это уж ваше дело.

— По цвету волос, вы — трефовый.

— Как знаете.

Она положила трефового короля, потом вынула из середины колоды другую карту и положила закрытою на него; кругом разложив остальные, начала объяснять, как умела… Наконец, вскрыла положенную на короля карту… Оказался пиковый туз… Брат смешал карты и сказал: «Э! глупости! Пойдемте лучше ужинать».

Первый месяц рокового года прошел, однако, благополучно; наступил февраль. Перед самою масленицей, Брянский захворал холерой и через несколько часов его не стало.

Внезапная смерть такого крепкого, сильного здоровяка не могла не поразить всех его товарищей. В этот день шла драма «Эсмеральда», где он должен был играть «Квазимодо». Роль его занял Толченов и, хотя перед началом спектакля было анонсировано, что за болезнью первого будет играть второй, но до публики верхних слоев это объявление верно не достигло и, по окончании драмы, сверху раздались крики: «Брянского! Брянского!» На этот вызов вышел Толченов и раскланялся публике вместо своего товарища, отозванного уже в лучший мир!

В понедельник на масленице были похороны Брянского, на которые, кроме его товарищей, собрались артисты и артистки и других трупп, — отдать последний долг заслуженному и талантливому артисту. При окончании обычной литии, мы с братом вышли к крыльцу, чтобы избежать тесноты. Когда приближался к нам выносимый из дому гроб, мы, как и все вокруг стоявшие, сняли наши меховые шапки. Погода тогда была морозная и тут брат сказал мне вполголоса: «Прикройся хоть воротником; ты простудишь голову»… «Накройся и ты», — отвечал я ему. «Ну, у меня волос побольше твоего» (у него были прекрасные густые волосы). Я последовал его совету: надвинул на голову свой меховой воротник, а он не надел своей бобровой шапки, покуда гроб не поставили на дроги. Мы несколько улиц шли за гробом пешком, а потом, в санях, провожали его вплоть до Митрофаниевского кладбища.

Никогда суеверие не играет такой сильной роли, как во время погребальных обрядов. Например, шьют покойнику саван или покойнице платье, чепчик и проч.: следует шить на живую нитку, не закрепляя ее узлом, иголку надо держать от себя, а не к себе, как обыкновенно это делается; все обрезки и кусочки надо собрать и непременно положить в гроб, чтоб ни ниточки после него не осталось. Гробовщик ошибся в мерке и если тот ларчик, «где ни стать, ни сесть», удлинен, надо ждать нового покойника в дому; внесли готовый гроб в комнату с крышей, не оставив ее в сенях, — дурная примета: готовится близкий кандидат. Если у покойника не плотно закрылись глаза, значит он выглядывает — кого бы еще прихватить за собою, и для того кладут на глаза два пятака, как будто этими пятаками можно отвратить предопределение судьбы.

Если эти несчастные суеверы представят вам 10 случаев, что их приметы оправдались, а вы — 30, что при таких же зловещих приметах не было никаких дурных последствий, то это все-таки ни к чему не послужит и они останутся непоколебимыми в своих закоренелых предрассудках.

Так было и на похоронах Брянского: кто-то из провожавших его заметил, что если случаются похороны в понедельник, так в той семье скоро будет новый покойник.

Когда гроб внесли в церковь и началась обедня, многие разбрелись по кладбищу: одни — просто из любопытства, другие — поклониться прежде отошедшим братьям, а некоторые, проголодавшиеся от длинных проводов, отправились в находившийся тут трактир закусить что-нибудь. «Что-ж, — подумал я, — долг красен платежом: здесь червяк ест мертвых, почему же живым червячка не заморить»… Я пошел посмотреть, где приготовлено место успокоения новому пришельцу… Около вырытой могилы собралось несколько моих товарищей; между ними стояла актриса Гусева… Сосницкий подошел к ней сзади и, тряхнув ее за плечи, шутя сказал ей:

— Ну, что, старуха, смотришь, и тебе пора туда же!

Испуганная Гусева взвизгнула и закричала ему:

— Не хочешь-ли сам попробовать? Ты старее меня.

«Шутка иногда бывает предсказанием», — сказал Шекспир…

В предыдущих главах моих Записок я описывал подробно дебюты моего покойного брата, его первоначальные успехи на избранном им поприще; теперь приступаю к грустному рассказу о последних днях его артистического и жизненного поприща.

 

Глава XVII



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2020-11-04 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: