Пока ты пытался стать богом 7 глава

— Да не за что пока. Бывай.

Предстоящая встреча с Машкой напрягала меня сильнее, чем напрягал экзамен по вождению, так и не сданный в прошлом феврале. Тогда от ожидания на морозе у меня онемели ноги, и я так даванула на газ, что чуть не сбила инспектора, выходящего из другой машины. Очумевшие от такой наглости милиционеры никакого экзамена мне, само собой, не зачли.

У меня была еще слабая надежда на то, что Машка не захочет со мной встречаться, тогда все закончит­ся благополучно: я и Ромке не отказала в просьбе, и неприятной встречи можно было бы счастливо избе­жать. Для начала я отправила ей электронное письмо:

«Привет, Маша. Это Арина. У нашего общего друга Ромки скоро день рождения. У меня совсем нет идей про то, как устроить ему праздник и что подарить. Если есть время, может, встретимся и обсудим сие меро­приятие?»

Ответ пришел уже к вечеру:

«Здравствуй, Арина. Я могу завтра после работы, давай после шести в кофейне возле нашего издатель­ства. Мария».

Нда, Мария, как всегда, знает, что хочет. Никаких «Удобно ли тебе это время? Подходит ли это место?». Там-то. Тогда-то. Хочешь, приходи, не хочешь — не приходи. Знает себе цену девушка. Или, может, просто наглая и невежливая? Нет, лучше думать про нее по­зитивно, а то, если завтра я начну на нее исподволь ки­даться или язвить, толку не будет. Лучше буду думать, что она просто ясная и конкретная. В конце концов, это же я прошу у нее возможности встретиться.

Назавтра день тянулся бесконечно долго, хотелось уже отмучиться и перестать думать об этой дурац­кой встрече. Трудно понять, почему рядом с Машкой мне всегда было настолько неуютно. Неуловимая тень презрения часто сквозила в ее взгляде. Презрения и в Ромке навалом, этим нас особо не проймешь. Почему ж так трудно-то с ней? Ромка вместе со своим недо­вольством был как будто бы тебе равен. А эта всегда немного «сверху», не понятно, по каким основаниям. Я почти всегда чувствовала себя чем-то вроде челяди у этой особенной царицы. Мозгами все понятно: ни­какая она не особенная, а я ничуть не ниже, но чув­ствами все равно попадаешь в какую-то яму, а может, это она возводит себя на пьедестал...

Я пришла вовремя и заняла тот самый столик, за которым увидела их тогда первый раз вместе. Машка пришла в половине седьмого, смотрела устало и слег­ка надменно, опустилась на соседний стул. Строгий, слегка облегающий костюм, волосы в красивом пучке, неброский макияж. Очень даже хороша, несмотря на свои почти сорок лет и конец рабочего дня.

— Здравствуй. У меня мало времени, где-то пол­часа, так что начнем. Мне зеленый чай, — обратилась она ко мне и подошедшей официантке.

— Как живешь, Маш? Что у тебя нового?

— Живу сносно. Нового немало, но оно к тебе со­вершенно не относится. — Сигарета достается из сум­ки и слегка сглаживает мое замешательство от столь хамского ответа.

— Хорошо, не относится... — Чувствую себя ма­леньким щенком перед волкодавом, но стараюсь из­лучать дружелюбие, которое, по-моему, к сожале­нию, больше смахивает на подобострастие. — Я про Ромкин день рождения все думаю. Не знаю даже, чем его порадовать. Может, у тебя есть какие-то идеи на этот счет?

— Да, день рождения... — Она медленно курит, глядя куда-то поверх моей головы.

— Я вот думаю, может, организовать ему шашлыки или рыбалку, попросить ребят вывезти его на приро­ду, на воздух, он же все в офисах сидит...

— Хорошо, Арина, что ты про это подумала. Если вы это организуете так, чтобы ему было хорошо, это было бы просто прекрасно.

— Что значит «вы организуете», а ты? Ты разве не собираешься принимать в этом участия?

— Дело в том, что меня скорее всего в это время не будет в Москве.

— Куда же ты денешься? И как вообще без тебя? Ему ж самое главное, чтобы ты была, ему больше ни­чего и не нужно!

— Мне предстоит одна очень важная поездка, ко­торую я не могу отложить.

— Командировка, что ли? Так всегда можно дого­вориться, первый совместный день рождения с му­жем, неужто не поймут?

— Во-первых, не первый. А во-вторых, это не ко­мандировка. Это поездка личного характера. Мне нужно отвезти сына к его отцу в Дрезден.

— Ну так отвези и возвращайся, еще две недели, ты все успеешь. Для него праздник — не праздник без тебя. Ты же все понимаешь...

— Значит, так: рыбалка и шашлыки — это все глу­пости, конечно, а вот с яхт-клубом я могу договорить­ся. Там и ресторан приличный, и Питер может вас всех прокатить на яхте. Он уважает Романа и будет вполне рад отплатить мне услугой за услугу. Так что считай, что день рождения у него организован. Подарок не ва­жен, придумай что-нибудь сама. И вот еще что: возле него всегда туча теток вьется, так что ты там присма­тривай за ним, ни к чему ему всякие приключения.

— Есть, ваше величество, еще будут приказания? Может, вам туфельки протереть батистовым платоч­ком?

— Чего ты ерничаешь-то? Что я не так сказала?

— Скажи, ты любишь его хоть немного?

— Кого?

— Ромку, конечно, кого еще?

— Люблю. Хотя тебя это совершенно не касается.

— Как знать, вроде и не касается. Только если что не так, то он сразу к кому... — Черт, лучше не распро­страняться особенно.

— Ты что-то сказала?

— Нет. Ничего такого, достойного ваших ушей.

Слава Богу, она меня не слушает.

— Я люблю его и хочу, чтобы ему было хорошо... в свой день рождения, поэтому стоит сделать так, как я сказала. И если ты ему друг — на этом слове у нее получилась какая-то особенно презрительная грима­са, — то ты позаботишься о том, чтобы он не узнал о подробностях нашего разговора раньше времени и о том, чтобы ему в свой праздник все понравилось.

Боже, как я ее ненавижу! Какая она все-таки про­тивная. А как я ненавижу себя! Зачем я ввязалась в эту дурацкую затею?! Мать Тереза, понимаешь... И что я теперь скажу Ромке? «Она уматывает на твой день рождения и вместо себя оставляет тебе какого-то Пи­тера с его яхтами и ресторанами, и еще она убеждена, что ты от этого будешь счастлив!»

— Мне пора идти, у тебя еще есть ко мне какие-то вопросы? — Она положила купюру под пепельницу и начала красить губы.

— А что, ты на любые вопросы отвечаешь? Или только на указанные в королевском протоколе?

Так, наверное, смотрят на умалишенных, увлеченно размазывающих собственные фекалии по стене. В ее взгляде усталость, брезгливость и презрение сплелись в неудобоваримый компот. Но мне уже нечего терять. Теплого разговора все равно не получилось.

— Тогда к тебе у меня последний вопрос. Ты вер­нешься? Из своей Германии ты вернешься к нему, Ром­ке? Он очень боится тебя потерять... я так думаю.

— Я не знаю, милая. Не могу этого сказать, тем более тебе. Это будет зависеть от очень многих обстоятельств. В любом случае тебе нечего беспокоиться, наш чудес­ный Роман, хоть и предсказывает все время всемирный потоп, сам при этом совершенно непотопляем.

Она поднялась, напоследок сверкнув язвительной улыбкой, и, величественно проплыв между столика­ми, от чего у сидящих мужчин, словно на шарнирах, сами собой повернулись шеи ей вслед, удалилась из кафе. А я осталась сидеть, чувствуя себя примерно так же, как тогда, после своей «блестящей» сдачи экзамена на вождение.

Итак, что мне ответить Ромке на вопрос: «Что у нее в голове?» Если по-честному, то я бы ответила: три ведра цинизма, пять ведер наглости, сто пудов гоно­ра, остальное — самый что ни на есть меркантильный расчет. И среди всего этого «добра» — маленькая чай­ная ложка любви. Но это все «по-честному», на мой взгляд, а так — кто знает... Любит же он ее за что-то, не за цинизм же и не за наглость. Просто я не знаю ее совсем. Но Ромке явно предстоит большое разоча­рование, и хорошо еще, если только разочарование в своем предстоящем дне рождения...

Через две недели данное мероприятие прошло чет­ко в соответствии с намеченным нашей предусмотри­тельной Марией планом. Яхта была, ресторан был, го­сти нужные были. Счастья только и удовольствия сам виновник торжества, судя по всему, так и не получил. На яхтовом празднике от наших были только Лиза с Матерью Королевой. Мы же пили чай на уютной бу­товской кухне с Валюшкой и возвратившейся из по­ездки Мышью, когда Лиза на машине привезла осно­вательно подвыпившего отца. Ромка был тоже усажен за стол, хотя собеседник из него был, прямо скажем, никакой. Он то хорохорился, перечисляя нам имена «больших» людей, которые его лично поздравляли и желали всех благ и процветания, то начинал чуть ли не плакать, все прикалываясь то ко мне, то к старшей дочери: «Как ты думаешь, она вернется? Она же не мо­жет не вернуться? Ну что там в этом Дрездене, навер­няка тоска жуткая, знаю я этих немцев...»

Долго мы не выдержали, и Лиза приняла впол­не мудрое решение: она просто положила его спать в бывшей детской, и наш уютный мир на кухне был снова восстановлен. Тема «про нее» осталась висеть в воздухе, и мы тщательно огибали ее, стараясь не за­деть в разговоре.

Каждая из нас была по-своему счастлива в том ав­густе: я радовалась лету, отпуску, будущей долгождан­ной поездке с мужем в Европу, Валюшка с головой ушла в какие-то эскизы, была чем-то очень воодушевлена, но не рассказывала пока никаких подробностей, а мы боялись расспрашивать, чтобы не спугнуть. Катюшка напиталась у деда любовью и вниманием, к тому же ее явно радовала перемена, произошедшая в матери, от всего этого она как будто бы снова стала девчонкой- подростком: беспечная улыбка, короткая юбчонка, две задорные косички, три забавных звенящих браслета на запястье. Лиза, наоборот, стала серьезной и дело­витой. Теперь она вместо матери заправляла на кухне, наполненной итальянскими ароматами. Мы уже ра­нее отведали в ее исполнении какой-то удивительный салат, сногсшибательное ризотто и теперь доедали по­трясающий пирог с грушами и специями, названия которых я, темная, никогда не слышала.

Лиза появилась в Москве только на неделю и стре­милась в эту неделю успеть все: возможное и невоз­можное. Из невозможного: наобщаться с мамой и отцом, чтобы не так скучать по ним в Италии. А она скучала, несмотря на то что другая страна все время питала впечатлениями, другой язык обогащал и требо­вал сосредоточенности, красота вокруг умиротворя­ла, работа вовлекала с головой, опять же воздыхатель Франко, следующий за ней по пятам... Скучать было просто некогда. Но она все равно скучала по каким- то мелочам: маминому запаху, отцовским остротам, по сквозняку в московском метро, по странной рус­ской традиции все время, даже в жару, пить чай на ма­ленькой душной кухне. И если б не эта вскоре вновь предстоящая ностальгия, эта совсем еще молодая, но преуспевающая москвичка была бы тоже совершенно счастлива.

«...Я — неудачник. Это очень горькое слово. Осо­бенно для мужчины. Его практически невозможно про­изнести. Его даже трудно думать. Какое невыносимое слово! Я — неудачник.

Как хорошо, что так нельзя сказать про меня са­мого. У меня есть деньги, не супермного, но достаточ­но, чтобы выглядеть прилично и ни в чем себе не от­казывать, статус, которому позавидовали бы многие, квартира в тихом центре Москвы, машина с водите­лем. У меня все это есть. От меня зависят многомил­лионные контракты, мне подчиняется много людей, меня уважают сильные мира сего. Я умнее большин­ства окружающих меня мужиков, я интересен и умею нравиться людям. К тому же у меня будет почти все, что я захочу.

Но... я не могу удержать любимую женщину, я не стал авторитетом для ее сына и не смог никого сде­лать счастливым. Моя бывшая жена чуть не отпра­вилась на тот свет, моя мать не уважает меня, отца я стыжусь, мои дочери выросли почти без моего уча­стия. Я не совершил ничего грандиозного или хотя бы мало-мальски великого, ничего не создал, ничего не изо­брел. Я — неудачник?!

Как я устал все время задавать себе этот дурац­кий мужской вопрос! Мне почему-то кажется, что женщины такими вопросами вообще не задаются, и оттого им значительно легче живется. Я иногда жа­лею, что я не женщина...»

В конце августа она вернулась вместе с Вовкой. И в Ромке снова появилась жизнь. Снова он был по­лон идей и проектов, так что Королева-мать предло­жила ему другую должность и совершила нехитрую комбинацию по освобождению для него заветного места. Теперь она разговаривала с ним без прежнего презрения, но со строгостью во взгляде и едва уло­вимой теплотой, особенно когда он загорался идея­ми их великой корпорации. Теперь он был хорошим мальчиком и мог рассчитывать на ее благосклонность. Машка новую должность и переезд в новую кварти­ру, видимо, тоже восприняла с энтузиазмом. Мир в их молодой семье был восстановлен, все были счастливы. К тому же Машка, активно общаясь с Королевой, ясно дала знать, что она хотела бы чего-то большего от соб­ственной карьеры, и была достаточно быстро переве­дена на вполне ответственную должность в одном из их многочисленных подразделений.

Валюшка наконец показала нам образцы своих ви­тражей, она довольно быстро освоила основные техники по работе со стеклом. Их бутовская квартира постепен­но наполнялась красивыми тарелками, причудливыми вазочками и прочими стеклянными вещицами, назва­ния и предназначение которых мне было даже трудно представить. Это было удивительно, что, оказывается, можно было делать из цветного стекла. Она увлеклась так сильно, что даже Елизаветино отсутствие не сильно тяготило ее, о Ромке она говорила все меньше, а если и говорила, то в значительно менее восторженном ключе.

Катюха была в совершенном восторге от материн­ского увлечения и упоенно рассказывала о каждом ее произведении искусства. У нашей тишайшей Мыши на­конец появились друзья и подруги, которых она часто приглашала в свой дом, и они наполняли его гомоном, регулярно подъедая все нехитрые запасы в холодильни­ке. Мне очень нравились эти совсем еще молодые люди: в одежде они смело сочетали мало сочетаемое, в их раз­говорах удивительным образом сплетались глубокая философия, наивный оптимизм, радостная открытость всему новому и пустые подростковые рассуждения. Их яркость самовыражения и смелость амбиций завора­живали меня и вызывали легкую зависть. Катюшка на их фоне выглядела несколько взрослее и более глубокой и развитой, но, когда я слышала из-за дверей детской ее веселый смех, все во мне наполнялось благодарностью к ее молодым друзьям. Много лет я не слышала такого переливчатого смеха этой маленькой, всегда ранее пе­чальной девчушки.

В сентябре Лиза стала активно приглашать мать посетить Италию. Валюшка сначала отказывалась, бо­ясь неизвестной ей страны, перемен, незнания языка. Но в результате желание поддержать дочь и возмож­ность быстро из Милана добраться до Венеции, где чудесный мастер знаменитого муранского стекла Лу­чано давал свои эксклюзивные уроки, подтолкнули ее к принятию решения.

После Милана, который оглушил ее величествен­ностью своей архитектуры, закрутил в бешеном ритме, заворожил красотой, Венеция показалась ей домом. Тихая, неспешная, красиво якобы умираю­щая, она показалась Валюшке городом-храмом. На ее красоту, историю, изящно воплощенную в камне, на ее неспешность и гулкую тишину узеньких улиц хо­телось молиться. Не верилось, что здесь просто жи­вут люди. Смотрят телевизор, вывешивают за окно

сушиться простыни и полотенца. Ее изумляло, что маленькие дети с портфелями поутру спешат в шко­лу, что озабоченные жители ближе к вечеру покупают самые простые продукты в маленьких супермаркетах, расположенных на первых этажах зданий шестнадца­того века. В другом городе такой красивый дом непре­менно стал бы достопримечательностью или музеем, а здесь — супермаркет, хозяйственный магазинчик, «Макдоналдс». Каждый дом как будто бы мог расска­зать свою многовековую историю, казалось, ее можно услышать, если прикоснуться ладонями к шершавым камням или приложить ухо, и тогда этот дом-дворец пожалуется, поведает, откроет все секреты давнишних завоеваний, периодов расцвета, войн и поражений.

Лучано, роскошный седой венецианец, казался та­ким же древним, как этот вечный город, но при этом он был необычайно подвижен и полон жизни, как многочисленные птицы, живущие в его маленьком, но очень зеленом саду. Несмотря на свои «далеко за семьдесят», по словам Славы, он не передвигался, а порхал точно птичка по своей мастерской, тараторя на итальянском так быстро, что Валюшка предпочи­тала даже не вслушиваться, а просто медитировала на звук его голоса, внимательно следя за его волшебными руками. В его мастерской все сверкало: огонь в печи, глаза мэтра и его учеников, солнечные блики от раз­ноцветных стекол. Знания некоторых ключевых слов, связанных с техникой, вполне хватало, но иногда Ва­люше было жаль, что она не понимает всего, о чем ще­бечет Лучано, потому что, возможно, он вдувал в свои потрясающие панно, вазы, тарелки душу и, рассказы­вая новорожденному стеклу свои истории, наполнял их особой глубиной, красотой и смыслом.

Мэтр очень скоро выделил Валюшку среди остальных учеников и восхищался ее работами как- то по-особенному. Но по укоренившейся советской привычке она не умела принимать комплименты, при­сваивать себе собственные заслуги и списывала все на присущую итальянцам экспрессивность, без всяких оснований полагая, что великий учитель просто хочет по-человечески поддержать свою самую взрослую и малоговорящую ученицу.

На выходные приехали Лиза вместе с целым кор­тежем родственников Франко. В субботу вечером они собрались в ресторанчике возле знаменитого моста Риальто, совсем рядом с водами Большого канала, от которого тянуло холодом и сыростью, но пледы, за­ботливо укутавшие их плечи, сделали октябрьский вечер чуть теплее.

Валюшка была слегка подавлена большой ита­льянской компанией, беспрерывно размахивающей руками и тараторившей одновременно. Кроме Фран­ко, который ей понравился более всего, поскольку он, самый молчаливый из этой шумной семьи, взирал на все происходящее с легким смущением, присутство­вал еще его весьма солидный отец Марио. Отец боль­шого итальянского семейства держался с достоин­ством и солидно. Валюшка боялась его больше всего. Они зачем-то еще привезли с собой младшего брата Франко, чье птичье имя никак не ложилось на рус­ское ухо, — вертлявый, громкоголосый мальчишка- подросток, он говорил больше всех, периодически принимая комичный вид много повидавшего в этой жизни синьора. Брат Марио — добродушный, округ­лый во всех местах Джованни излучал дружелюбие и готовность уладить любое недоразумение.

Вся эта компания, оказывается, собралась на такой торжественный вечер, чтобы уговорить Валентину выдать замуж Елизавету за их чудесного итальянского парня. Лиза кратко переводила их длинные речи, Ма­рио в чем-то веско убеждал мать будущей невесты на трудно перевариваемой смеси английского и итальян­ского. В итоге, окончательно смутившись от такого напора и важности происходящего действа, Валюшка попросила Лизу перевести, что ей трудно принимать такие решения и, прежде чем будет дан хоть какой-то ответ, сначала совершенно необходимо это лестное предложение как следует обсудить с дочерью.

Наконец, когда после многочисленных аромат­нейших закусок, которые никак не лезли растерян­ной Валюшке в рот, принесли огромную тарелку со всякими рыбами и рыбешками, морепродуктами, красиво оформленными полосатыми от гриля ово­щами, вкусно пахнущими чесноком, и вино очеред­ной раз разлилось по бокалам, от нее отстали и вся итальянская сторона стала поглощать все это с аппе­титом, радостно смеясь и бесконечно переговарива­ясь, балагуря. Лиза сидела на другом конце большого стола, и у Валюшки слегка щемило сердце: дочь вы­глядела слегка уставшей и потерянной. Обе, похоже, с нетерпением ждали окончания светского ужина, чтобы наговориться в тишине.

Но вот наконец мужчины решили переместиться в бар, и после коротких переговоров Лизы с Марио мать и дочь остались одни и пошли будить стуком своих каблуков засыпающую Венецию.

— Ну как тебе тут, дочка?

— Хорошо, мам. Мне здесь хорошо, мне нравится работать. Но я не знаю, хочу ли я замуж за Франко, и вообще, хочу ли я замуж. Я не уверена... Как ты по­няла, что любишь папу?

— Это была особая и в то же время, наверное, со­всем обычная история, Лиза. Он был звездой на нашем курсе, по нему вздыхали десятки девчонок: красив, умен, остроумен, обходителен, романтичен. Я даже неждала, не надеялась, что он хоть когда-нибудь обратит на меня внимание. У него было несколько драматич­ных, но коротких романов, за которыми следил весь наш курс. А потом лето, стройотряд. Мы с красавицей Настей отвечали за кухню. Рома частенько к нам за­глядывал именно ради Насти. А у той в Новокузнецке был любимый парень, так что отцу твоему она дала от ворот поворот. Но Ромка все продолжал бегать к нам, сначала, наверное, по привычке, а потом стал как-то незаметно за мной ухаживать. Я его очень любила, ви­дела во снах. И вскоре наш стройотрядовский роман перерос в любовь. Как я поняла, что люблю? Да так и поняла: он же был единственным, кого ждало мое сердце. Я вот все думаю: не обрати он тогда на меня внимание, что б я делала?.. Думаю, еще не скоро смог­ла бы полюбить кого-нибудь. И вы бы с Катюшкой могли так и не появиться на свет...

— Я не думаю, что Франко единственный для меня, он милый, хороший, но не единственный.

— А почему они так тебя торопят, что за необходи­мость такая в восемнадцать лет выходить замуж?

— Я не знаю, что им так понадобилось. Ну Фран­ко понятно, он готов пылинки с меня сдувать, но Марио так настойчив, что я иногда побаиваюсь его, может, все дело в их бизнесе... На следующей неде­ле бабушка прилетит в Милан, надо будет у нее все разузнать.

Ночная Венеция плыла под их ногами, темные воды каналов старались унести тревоги и сомнения этих двух русских женщин, но они все равно застревали в узких улочках, между камнями мостовой, в каменных закутках, под скамейками крошечных площадей и от­туда вновь забирались под их плащи, терзаемые осен­ним венецианским ветром.

— Никто не сможет заставить тебя сделать то, что ты не хочешь, Лизонька. Ты даже когда маленькая была, ни я, ни отец не могли тебя заставить съесть то, что ты не хотела, уложить тебя спать, если ты еще не устала, выпить лекарство, если оно тебе не нравилось. Ты всегда знала, чего хочешь, и всегда могла этого до­биться. Если не знаешь, хочешь ли ты замуж, то не выходи, возьми себе время. Подумай, поживи. Ты же можешь не отказывать им, а просто взять время на размышление. И если Франко это не устроит, то, зна­чит, такова его любовь...

— Да Франко-то на все готов... Холодно, мам, да­вай пойдем ко мне в отель, посидим в холле, погреем­ся, ты расскажешь, как у тебя дела. Я так соскучилась.

На следующий день шумная итальянская компа­ния погрузилась на катер, чтобы объездить острова и Лидо. На катере Валентина, уже твердо глядя в глаза этого высокомерного Марио, вполне торжественно объявила:

— Моя дочь решила еще подумать, она не готова дать ответ прямо сейчас, ей нужно время.

Марио нахмурился, но ничего не сказал, остаток дня он был напряжен и недружелюбен, зато брат Джо­ванни все балагурил и увивался вокруг Валюшки: то пледом ножки укутает, то грога принесет, то вдруг на­чинает рассказывать что-то из истории проплываю­щих мимо местечек, об их достопримечательностях. Из его многоречия Валюшка понимала только отдель­ные знакомые слова, в общую картину они никак не хотели складываться. К концу поездки круглолицый и пузатенький Джованни не отходил от нее уже ни на шаг и все время заглядывал ей в глаза, надеясь угадать малейшее ее желание. Такое неожиданное внимание итальянца ее скорее напрягало, чем льстило.

После ухода Ромашки и операции она почти пере­стала считать себя женщиной, всегда чувствовала от­сутствие правой груди. Ей было значительно проще ощущать себя неким существом без пола, так было безопаснее и больше соответствовало ее какой-то вну­тренней правде. Она старалась не замечать активную, но нежную благосклонность Славы, и ей почти удава­лось себя уговорить на то, чтобы не интерпретировать его знаки внимания как вот-вот готовый разгореться роман. Джованни хоть и был чем-то очень симпати­чен, но слегка докучал своей собачьей преданностью, готовностью угадать и исполнить любое ее желание.

От мужского внимания ее сердце уже не пуска­лось вскачь, не потели руки от волнения, легкие уже не отказывались дышать оттого, что любимый уходит, оставляя ее одну. И жизнь снова обретет свой нехи­трый смысл. Так было много-много лет назад и только с одним мужчиной. Теперь ни один из них не рождал в ней прежнего желания посвятить себя этому человеку. Она, пожалуй, и не решилась бы больше на такое по­священие. Слишком невыносимой была боль, когда это посвящение отвергли. Слишком глубокая рана долго кровоточила внутри. Слишком большие потери. Она ведь тогда не его потеряла, а себя. Она сама исчезла, когда он ушел. Ее мир тогда распался на части, превра­тился в пепел, который московский холодный ветер унес в ту осень в другие края, наверное, на юго-восток, и там, где-то в Индии, выпал в воды священного Ганга. А быть может, ветер принес пепел ее прошлого сюда, в Венецию, и теперь, глядя в воды вечного города, она окончательно прощалась с остатками той прошлой жизни, которой уже не вернуть. Больно. Было очень больно. После пережитой катастрофы ей уже не нуж­ны были любовь, страсть, посвящение, растворение.

С Джованни все просто: его хотелось расцеловать от благодарности за внимание и заботу в его румяные щечки, расцеловать как ребенка, не как мужчину. Со Славой все гораздо сложнее: он притягивал, завора­живал, интересовал, его мужское естество было значи­тельно труднее игнорировать. Он был так необычен: говорил мудро и просто, прекрасно рисовал, потрясал ее своими работами по стеклу, очень много знал о ев­ропейском искусстве и прекрасно об этом рассказы­вал, заслушаешься. Для нее было очень важно, что он был по-взрослому мудр, всегда корректен, заботлив и вежлив, относился к ней так, словно она была дра­гоценной антикварной вазой. При этом ей почему-то было проще списать все это на его врожденную интел­лигентность, чем думать о том, что он относится к ней как-то по-особенному.

После отъезда Лизы Валентина провела еще неделю в медленно остывающей Венеции. Накануне отъезда под окнами ее апартаментов зазвучала музыка, гондо­льер затянул тягучие романтичные итальянские песни. Выглянув в окно, она увидела Джованни, стоящего в гондоле с невероятным букетом цветов. Цветы были повсюду, вся венецианская лодка была усыпана ими. Он так радостно замахал ей, увидев ее на балконе, что чуть было не перевернул гондолу с потерявшим на мо­мент равновесие певцом в итальянской тельняшке. Она сначала почему-то испугалась, как будто теперь ей при­дется дорого заплатить за такое роскошество. Но, спу­стившись к Джованни и увидев его совершенно счаст­ливое лицо, она рассмеялась, и ее как будто отпустило.

Толстяк, непрерывно тараторя, помог ей спуститься в лодку, и они отправились по венецианской воде в ро­мантичное путешествие, которое в туристический сезон совершал почти каждый турист. Валюшка, к сожалению, почти не понимала, о чем так снова увлеченно расска­зывал ей Джованни, без конца перемежая итальянскую речь нелепыми английскими фразами. Под конец, глядя на нее влюбленно-умоляюще, он старательно произнес по-русски с милым, немного детским акцентом:

— Валентина, остаться здесь, я хочу быть с Вален­тина.

— Нет, дорогой Джованни, Валентина вернется в Москву. Там ее дом.

— Джованни хочет жениться, Джованни большой дом в Ломбардия, Валентина дом любить.

Что за смешная семья, подумала она: все срочно хотят жениться. Чудные они, как у них все быстро ре­шается: встретил, увлекся, на гондоле покатал и сразу жениться. Ветреные какие, а ведь Джованни уже под пятьдесят, а то и больше, а все как мальчишка: цветы, песни, страсти.

Возвращаясь в пасмурную, грязно-дождливую Москву, она как будто бы везла с собой частичку вене­цианского солнца, блики каналов, блеск глаз Лучано, искреннюю улыбку Джованни, ароматы свежеиспе­ченной пиццы, базилика и хорошего крепкого кофе. Москва встретила ее негостеприимно: долго не выда­ваемым багажом, хмурыми паспортистками, проку­ренным таксистом, заломившим баснословную цену. Но в душе у нее было спокойно и щемяще-нежно, как будто итальянский гондольер все продолжал петь свою сентиментальную песню.

Катюха за время материнского отсутствия прекрас­но справилась как с ведением хозяйства, так и со своими школьными делами. Она скакала по комнате, распако­вывая тяжелые сумки с особо удачными Валентинины­ми образцами. Часть работ она оставила Лучано, и они успешно начали продаваться в его галереях. От продажи она получала немалый процент. Другими хотела похва­статься Славе и выставить в его галереях — он открыл еще один небольшой магазинчик на Арбате.

За время отсутствия матери младшая так ни разу и не дождалась визита отца, который усиленно обе­щал ее навещать, но всегда отделывался какими-то торопливо-формальными звонками. Дела на его ра­боте складывались все напряженнее, Королева почти еженедельно летала в Италию, оставляя Ромку если не за хозяина, то за принимающего вполне ответствен­ные решения, отчего тот впадал в стресс, изрядно «на­гружаясь» алкоголем к субботнему вечеру.

В «подогретом» виде его всегда тянуло на раз­говоры, и я часто была заложницей его выходящего вместе с алкоголем адреналина. Он подробно расска­зывал обо всех интригах в высших эшелонах бизнеса, вплотную переплетенными с эшелонами власти, сы­пал междометиями и именами, изредка вставляя гла­голы и нецензурные эпитеты, отчего у меня стеклене­ли глаза и я впадала в состояние, близкое к коме. Но на другом конце невидимого «провода» ему не нужен был участливый и включенный собеседник, ему тре­бовались большие уши, и мои редкие мычания в от­вет его вполне устраивали. В конце разговора, правда, он всегда делал многозначительную паузу, в которую полагалось вставлять восхищенные реплики. Если я слегка «западала» и пропускала этот важный момент, описание всех подробностей повторялось. Вероятно, он считал, что я не восхищаюсь потому, что пропусти­ла какую-то его мудрую и великую мысль.