Наконец полированные дверцы машины захлопнулись, поглотив таких дорогих деду людей, и шорох шин возвестил об окончании небольшой деревенской эпопеи. Прилипнув к окну и прощаясь с рекой, Катю- ха подумала, что впервые за ее пятнадцать лет с ней произошло нечто значительное: встреча с вечностью, пронзительное утро, красота, волшебный камень... Этого не забыть. Какое все-таки удивительное место — эта деревня!
— Да, дочка, умирают Лисьи норы... Как убого-то все здесь, Господи! И как они тут живут?!
— Я вспомнила! Точно!
— Что ты вспомнила?
— То, что бабушка тебе велела передать. Мне ведь сон сегодня приснился, помнишь? Я еще забыла сначала, что же важного там произошло. А сейчас вспомнила. Так вот, там во сне она подозвала меня к себе и сказала: «Детка, расскажи Ромашечке, что хорошо мне. Пусть не боится. Мир вокруг него всегда будет таким, каким он решится его увидеть». Вот что она сказала. Мудро, правда?
— Не знаю... Глупость, конечно, в общем. Потому что мир вокруг не такой, каким я его вижу, а такой, каков он есть: пылища, колдобины да убогость сплошная...
В то самое время, пока машина мчалась по шоссе, неумолимо приближаясь к Москве, мы сидели на бутовской кухне, ели первую безвкусную польскую клубнику, заправленную сметаной с сахаром и ванилином, пили терпкий зеленый чай.
— А мне предлагают выйти замуж, представляешь, мам?
— Как замуж, Лизонька, что ты, дочка, какой замуж? Кто тебе предлагает? Тебе лет-то сколько?
— Мам, да не переживай, я ж не собираюсь. Просто чудно, что замуж.
— Да кто ж это, дочка?
— Да на работе у нас есть такой молодой красавец Франко, итальянец. Смешной такой, очень восторженный. Сын самого Марио Мезотти, с которым у нас то ли намечается сотрудничество, то ли уже существует что-то совместное. Бабушка меня до всего не допускает... Он, в общем, конечно, давно в меня влюблен. Все зовет меня куда-то к себе погостить на виллу. Я все отказываюсь, зачем мне это?
|
— Одно дело съездить в гости... А то сразу замуж. Если он хороший человек и ты его любишь, так приведи его к нам, мы с ним хоть познакомимся.
— Да что ты, мам, вовсе я его не люблю, мне не до него сейчас. Бабуля поручила мне новый интересный проект, вот что интересно. Так, представляешь, Франко сделал все, чтобы попасть в него, теперь нам предстоит работать буквально плечом к плечу. Мне и обижать его не хочется, но и чувствами своими горячими он мне слегка досаждает. Арина, как думаете, что мне делать? Вам приходилось грамотно отшивать пылких красавцев?
— Ну что ты, милая. Я никогда не пользовалась столь бурным успехом. И отшивать кого-то мне не особенно приходилось. Чем тебе мешают его пылкие чувства? Получай удовольствие, ведь приятно же чувствовать себя по-женски востребованной и любимой.
— Не знаю, как-то это все меня отвлекает...
— Лиза, ну от чего тебя это отвлекает? Тебе же самое время романы крутить, когда ты собираешься это делать, не в шестьдесят же лет, когда уже карьеру себе состряпаешь?
— Дело в том, Арина, что мужчины мне совсем не кажутся интересными.
—... Это в каком смысле, дочка?
— Не тревожься, мам, не в этом. Просто они так предсказуемы, так боятся проявить свою несостоятельность хоть в чем-то, так много пыжатся, так умничают. Смешно. И грустно. Я бы даже сказала: тоска. А как они без конца соревнуются! Ну точно дети: у кого велосипед круче, папа знаменитей и кулак старшего брата крепче. А ведь взрослые уже, у меня ощущение иногда, что я случайно оказалась в мальчишечьей песочнице. И за кого тут замуж выходить? Или даже крутить роман?
|
— Да, Лиз, и строга ты, подруга, ну прям как твой отец — любитель мрачных обобщений. — Мне было слегка не по себе от такой удручающей девичьей логики.
— Отец, кстати, как раз весьма редкий экземпляр приличного мужчины, только это и обнадеживает...
По Валюшкиному лицу пробежала тень, но она ответила твердо и веско, нежно глядя на дочь:
— Это правда, девочка моя. Твой отец — редкий человек.
Внезапно начавшийся ливень своими звонкими барабанами нарушил наш разговор. Из-за дождя лампа над столом показалась ярче, домашний мир — уютнее. Ноги оценили меховой комфорт тапочек, а сердце — тепло и близость сидящих рядом людей.
— Почему-то именно в дождь как-то по особенному начинаешь ценить тот факт, что у тебя есть дом и люди, которые тебя там всегда ждут.
— Я ценю это каждый день. — Валюшка с легким укором и невыразимой печалью в глазах посмотрела куда-то поверх моей головы. — Каждый Божий день я благодарю Бога за то, что вы все есть у меня. За то, что у меня есть дом, и в этом доме живут мои любимые, о ком можно позаботиться.
— А вот я все думаю, как же дальше, мам? Как ты будешь жить дальше? Ведь я буду часто уезжать, бабушка хочет, чтобы я часто бывала на нашей итальянской площадке, с ней связан наш новый проект. Мне даже, может быть, придется брать академку в сентябре, если я буду не успевать учиться. Катюха скоро вырастет совсем, она вполне может рано замуж выскочить. С кем ты будешь? Тебе тоже надо думать о своей личной жизни, о том, как дальше жить без папы и без нас...
|
— Лизонька, какая итальянская площадка? И почему академку? Ты же еще учишься! Тебе что, нельзя здесь найти работу? Ну что ж это такое?! Ну, Лиза, и зачем тебе в эту Италию? Придется мне поговорить с этой бабушкой.
— Мама, это моя работа, и все уже решено. И бабушка тут ни при чем. Точнее, она, конечно, при чем. Только говорить с ней без толку, к тому же я сама хочу: подучу итальянский. И вообще-то мы сейчас не про меня, а про тебя, про твою личную жизнь, помнишь? Ты собираешься возвращаться в школу в сентябре? Или, может, давай тебе другую работу найдем, сколько можно пахать в этой школе за копейки.
— Что ты понимаешь под «личной жизнью»? Что, я сейчас пойду на танцы знакомиться, это в сорок-то лет?
— Ну почему знакомиться сразу. Мне кажется, что тебе важно где-то бывать, работать в новом месте, чтобы ты с разными людьми виделась. Может, тебе кто-то и приглянется.
— Ты ж нам полчаса назад расписала в красках, как все плохо у нас в стране с мужчинами. Так почему же ты теперь мне предлагаешь туда, в песочницу?.. Нет, дочка, я люблю только твоего отца. И больше никого. Для меня просто нет других мужчин. Их просто нет, понимаешь?
— Понимаю, мам, но как жить-то тебе теперь?
— Если б он вернулся, я бы точно сделала его счастливым. Я бы многое отдала за это. За еще один шанс прожить с ним жизнь...
— Ты же пыталась, целых восемнадцать лет! — встреваю я. — И что? Тебе удалось? Как ты еще не поняла, что невозможно сделать другого счастливым! Это — индивидуальная задача каждого из нас! Индивидуальная! Только мы сами можем сделать счастливыми самих себя, никто за нас это не сделает, никто не придет и не спасет тебя от твоего несчастья, от собственной «недостаточности». Только ты сама способна на это. Если возлагаешь ответственность за свое счастье на другого, то тебя ждет неминуемый провал.
— Ну почему же? Ромка, пока был со мной, делал меня очень счастливой. Очень. А теперь его нет, и я не понимаю, о каком счастье ты говоришь.
— Вот об этом и говорю. Получается, что Ромка — заложник твоего душевного благополучия. Он есть — ты счастлива, его нет — ты не живешь. И где он — хранитель твоего счастья? Нет его. Ушел. И счастье твое ушло вместе с ним. А вот если б в тебе жило твое собственное счастье, персональное, не зависящее ни от кого, тогда тебя никто не мог бы лишить его. Никто, пока ты дышишь. И дети твои могли бы спокойно заниматься своей жизнью, не оглядываясь все время с тревогой на Бутово: как там наша мамочка? Не раздумала ли опять жить?
— Как ты строга ко мне, Арина! За что ты так?
— А кто еще, кроме меня, скажет тебе правду? Благодетельно соврать тебе может любой. Только что ты будешь делать с этой участливой ложью?
— Арина права, мам. Бессмысленно его ждать, и потом, ты же не просто приложение к папе. В тебе наверняка могут открыться еще какие-нибудь интересы и даже таланты. Ты же скорее всего любила чем-то заниматься в детстве и до того времени, пока мы не родились и ты не посвятила себя нам с папой.
— Чем я любила заниматься? Пыталась спасать маму от вечно пьяного папаши. Конечно, нельзя сказать, чтобы я «любила» этим заниматься, просто приходилось.
— Кстати, мамуля, ведь дедушка, твой отец, был, кажется, художником.
— Алкоголиком он был закоренелым, а не художником.
— Ну до того, как стать алкоголиком, он же рисовал, ты же сама рассказывала. И если б тогда состоялась его выставка, он, может, и не запил бы. В тебе же наверняка бродят его художественные гены. Ты не хотела бы заняться живописью? Ты тоже могла бы начать ходить к Герману Харитоновичу.
— Я надеюсь, что нет во мне ничего от моего отца. Даже искать в себе его черты не желаю. Я до сих пор не могу простить ему маминой болезни и смерти. А если в ком и живет художник, так это в тебе, дочка. Мне так жалко, что ты перестала заниматься живописью. У тебя так прекрасно получалось.
— Мы сейчас не обо мне, мам, а о тебе.
— Обо мне не надо, мне без Ромы и без вас ничего не интересно.
За этот вечер наши с Лизой попытки еще неоднократно одна за другой разбивались вдребезги о мраморные двери тщательно оберегаемой Валюшкой крепости под названием «прошлое». Она уже не держалась за него, как альпинист за вбитый в неприступную скалу крюк, но защищала его от посторонних посягательств, как скупой рыцарь свои сундуки.
Нам с Лизой, в свою очередь, было трудно представить: как можно окончательно утешиться тем, что когда- то было, и больше ничего не хотеть, никуда не стремиться? В голове молодой императрицы жизнь только раскрывала свои карты, предоставляя в ее владение самые невероятные, практически бескрайние возможности. И даже мне — Валюшкиной ровеснице — верилось, что жизнь, как в калейдоскопе, еще не раз может повернуться, непредсказуемо сложившись в причудливый узор.
Ромка вернулся из Лисьих нор печальным и слегка как будто постаревшим, но напряжение сжатой пружины ушло, и рядом с ним уже не возникало ощущение скрытой опасности, которое бывает, наверное, у людей, живущих рядом с просыпающимся вулканом. Теперь от него исходило печальное спокойствие, от которого можно было как будто бы даже напитаться чем-то очень горьким, но целительным.
Лето раскручивало грандиозный маховик, то заваливая раскаленную Москву пухом и пылью, то заливая щедрыми ливнями. Жаркий отпускной сезон принес Валюшке очередную волну удушающего одиночества: Лиза уехала в Италию, Катюшка, редко ранее о чем-то просившая, проявила невероятную активность и сама на поезде уехала к деду. Ромка в отсутствие дочерей в Бутово не появлялся: боялся оставаться с женой наедине, после развода теперь всегда избегал ее хоть и ласкового, но прямого взгляда. До тошноты наполненный виной, он всячески избегал любой возможности почувствовать ее снова, не выносил саднящего ощущения нежелания возвращаться к этой женщине и навязчивого чувства родства, близости и даже любви, переполнявшего его каждый раз, когда он переступал порог этой квартиры.
И если прошлое лето свое вынужденное одиночество Валюшка переносила со все возрастающей тревогой, приведшей впоследствии к столь драматической развязке, то это одинокое лето встречала со спокойным недоумением. Впервые за много лет она была предоставлена сама себе. Впервые ей некуда было бежать от времени, которое может быть посвящено только ей самой. После нескольких дней тягучего ожидания неизвестно чего: то ли визита любимого экс-супруга, то ли новостей от девчонок, Валюшка вдруг собралась и выехала в центр Москвы, чего с ней не случалось уже очень-очень давно. И возможно, в первый раз со студенческих времен она выбралась туда, не имея совершенно никакой цели.
Москва поразила ее. Тот студенческий и по сути своей советский город как-то незаметно, но качественно переменился. Выросли откуда ни возьмись новые здания, некоторые особнячки реставрировались и выглядели почти «съедобно», как свежеиспеченные пирожки, выставленные на продажу на гигантской московской ярмарке.
Глаз радовался, а сердце начинало щемить от какой- то непонятной грусти. Валюшку несказанно удивляло такое количество кафе и ресторанов: во времена их молодости, кроме как в студенческой столовке, перекусить было совершенно негде, а уж в рестораны такой бедной студентке, каковой она была, ход был и подавно закрыт.
Только через неделю почти ежедневных экскурсий по столице Валюшка решилась и зашла в какое- то кафе, заказала себе чай и кусок торта, значительно уступающий по вкусовым возможностям тем, что пекла она сама, села у окна на высокий стул и, глядя через огромное стекло на спешащих мимо людей, вдруг, неожиданно для себя самой, заплакала. Слезы текли по ее щекам по привычным дорожкам и капали прямо на торт. Прохожие, как всегда, спешили по своим делам, и никто не обращал внимания на самую грустную женщину в кафе, пьющую остывающий чай. Она вдруг наконец осознала, что прошлое ушло навсегда. Мир переменился, окончательно и бесповоротно. Былое счастье невозвратимо. Ничего нельзя вернуть, даже если очень ждать. Даже если сильно хотеть. Даже если отказаться от всего в будущем. Все равно не вернуть. Ни бесшабашной молодости, ни той любви, что придавала смысл всей ее жизни, ни семьи, что была ей дороже всего. Невозвратимо.
Час спустя из кафе вышла уже совсем другая женщина. Она взглянула через окно на место, где она только что сидела: чашка с недопитым чаем и куском торта стояли на полированной стойке, как маленький памятник ее прошлому, отплаканному, отпущенному, но не забытому.
В тот день, изрядно находившись, уже ближе к вечеру она какими-то переулками и закоулками вышла к Остоженке. Ее взгляд упал на красивые стеклянные картины в полуподвальчике. Валюшка всегда побаивалась заходить в дорогие магазины и бутики, но туда, в этот разноцветный мир, ее вдруг потянуло как магнитом. И она без колебаний отворила тяжелые двери. Это была витражная галерея: образцы витражей висели вдоль стен, и эти красиво подсвеченные, бросающие переливчатые блики картины из стекла совершенно заворожили ее. Тишина и волшебный свет создали для нее совершенно другую реальность, в которой она совсем не обратила внимания на тот факт, что к ней не подходит ни один продавец. Когда спустя почти полчаса она очнулась и стала настороженно оглядываться по сторонам, в самом углу в чудаковатом кресле она увидела внимательно наблюдающего за ней господина. От смущения ей захотелось поскорее уйти, и она, направляясь к двери, почувствовала себя воровкой этой красоты, на которую, возможно, не дозволено было смотреть просто так.
— Вам нравятся витражи? — Голос господина прозвучал дружелюбно и даже бархатно.
— Да. Очень красиво.
— Какой ваш любимый?
— Любимый? — Валюшка смутилась снова. Здесь так много было замечательных стеклянных картин. Но «любимый»? Она не умела влюбляться так быстро.
— Какой вам сегодня нравится больше всего? — как будто считав ее мысли, поправился господин.
— Мне здесь многие нравятся. Но вот этот, пожалуй, больше всего. — Валюшка показала на витраж, где из какого-то невероятного пространства как будто бы рождалась женщина, а может, это был какой-то экзотический цветок или просто абстрактная фигура. Но ей больше нравилось думать, что это нарождающаяся женщина, как Венера из пены морской.
— Мой любимый витраж. Но обычно его никто не выбирает. Вы первая. Святослав. — Он подошел к ней совсем близко, улыбаясь, и протянул руку. — Для вас просто Слава.
— Валентина. — От его улыбки и прикосновения все ее смущение рассеялось как туман, и она почувствовала себя в этой необычной галерее почти как дома. — Кто делал эти прекрасные картины?
— Вы мне льстите, называя то, что здесь выставлено, «картинами». Я когда-то был художником, много ездил по Европе, а в Италии «заболел» витражным делом. С тех пор этим и занимаюсь. В Москве теперь мода на витражи у богатеющих граждан, но покупают и заказывают в основном витражный ширпотреб. А искусство остается невостребованным и, видимо, до прихода нового Возрождения таковым и останется.
— А как вы это делаете? Это очень сложно?
— Вы хотите научиться? — Его карие глаза как будто осветились изнутри, или, быть может, ей показалось... Возможно, это просто свет так удачно упал на его интересное, но уже немолодое лицо.
— А разве можно такой красоте научиться?
— Конечно, у меня есть мастерская и ученики, хотите, я присоединю вас к начинающей группе, мы с ними еще недалеко ушли.
— А я смогу?
— Как мы узнаем это, если вы не начнете?
— У меня есть еще одна проблема. Я не знаю, сколько стоят ваши уроки. Но я не могу много платить. У меня... В общем, я весьма ограничена в средствах. — Валюшка изумилась собственной наглости. Вообще- то она совершенно не умела торговаться, а тут так выходит, что она почти торгуется. И с кем? С совершенно незнакомым ей мужчиной!
— Это, уважаемая Валентина, не большая проблема. Я все равно искал помощника по мастерской, мой Алексей недавно уехал на полгода стажироваться к Лучано, так что его место освободилось. Дел у помощника немного, вы быстро освоитесь. В его обязанности входит уборка в мастерской. Ваши женские руки, я уверен, с этой задачей справятся совершенно бесподобно. Так что, если вас это устраивает, милая госпожа Валентина, то по рукам?
— По рукам! — Валюшка уверенно вложила свою мягкую ладонь в эту теплую мужскую руку, и, только уже выйдя на свежий воздух в вечереющую Москву, ощутила дрожь в коленях и горящие щеки: она будет учиться делать витражи? Будет помощником этого удивительного человека? Она ли это? А вдруг он прохиндей какой-нибудь? Нет, не похоже. У него ясные глаза, хорошая улыбка и очень уверенные руки. А вдруг она не справится? Вдруг у нее нет никаких способностей, и она только опозорится и подведет этого такого подозрительно-замечательного Святослава? И тут она вспомнила его же слова: «И как мы это поймем, если вы не начнете?» И правда, начнем, а там посмотрим. Приходить в мастерскую нужно будет только через несколько дней, за это время она еще все хорошенько обдумает...
На этот раз Ромка позвал меня не в молодежную кафешку, а в новомодный дорогой ресторан. Честно говоря, прежние места наших встреч устраивали меня гораздо больше. В этих фенси-шменси заведениях я чувствовала себя Фросей Бурлаковой, даже если не заказывала шесть стаканов чаю, а пила «бордо» какого-то особенно удачного года. Мое несоответствие этому во всех отношениях прекрасному месту мешало наслаждаться отменным блюдом и слушать Ромкины разглагольствования о том, «как все вокруг прогнило».
Выглядел он при всем при этом весьма шикарно. Солидно седеющий красавец мужчина в отменном костюме. Две красотки щебетуньи за соседним столиком, дымя узенькими сигаретками в ухоженных ручках с французским маникюром, одетые весьма пафосно, будто лично Гуччи надел на их шикарные плечики свои наряды, томно бросали взгляды в нашу сторону. Видимо, мгновенно распознав во мне особу, не составляющую им никакой конкуренции, они решили попробовать заинтересовать моего кавалера путем артиллерийского обстрела многозначительными взглядами и таинственными перешептываниями. Но все их девичьи усилия пропадали совершенно зазря. К моему злорадству, Ромка не обращал на них никакого внимания. Впрочем, на меня тоже. Вот уже полчаса он как будто говорил все время сам с собой. А я сидела и думала, зачем ему для этого странного монолога понадобилась именно я? Он что, с Машкой не мог пообедать?
В конце концов, когда совершенно неземная телятина встала колом у меня в животе, я взяла его за Руку:
— Ром, что у тебя стряслось-то?
— У меня все отлично. Почему ты спрашиваешь?
— Исходя из двух соображений. Во-первых, последнее время ты мне звонишь только тогда, когда у тебя все плохо. Во-вторых, у тебя в глазах такая тоска, что я пищу не могу переваривать. А мне надо непременно переварить этот вкусный ужин. Так что давай рассказывай.
— Да нечего особенно и рассказывать.
— Ром?..
— Я не знаю. Это трудно описать... Понимаешь, мне кажется, она несчастна.
— Кто?
— Машуня, конечно.
— С чего ты взял?
— Я думал, что если буду больше зарабатывать, то она расслабится, поймет, что я смогу ее обеспечить, будет больше улыбаться. А мне кажется, что она все время недовольна. Поджатые губы, напряженное лицо, жесткий, неласковый голос. И в Лондон она собралась ехать с подругой, а не со мной. Мне непонятно, что происходит, я же пытался сделать все, чтобы она была счастлива.
— Ох, где-то не так давно я это уже слышала. Что ж у вас за мания такая: пытаться осчастливить других. Неужели ж это возможно?
— Что ты имеешь в виду? — Ромка впервые за время разговора посмотрел на меня довольно пристально, даже можно сказать, неприлично уставился.
— Да нельзя сделать счастливым кого-то. Только сам человек может сделать себя счастливым. Другой не может сделать это за него.
— Это еще почему?
— Да потому! Другой — это «другой», понимаешь? И у него все по-другому внутри устроено, не так, как у тебя. Совершенно ведь не известно, что может по-настоящему осчастливить твою Машку. Ты хоть и любишь ее, но ведь совсем не знаешь.
— О чем ты говоришь? Я ее прекрасно знаю, я чувствую ее кожей.
— Да не знаешь ты ничего, она и сама-то себя не очень знает, а уж ты-то с ней без году неделя.
— Скорее наоборот, год без недели...
— Да не важно это. Люди загадочны сами для себя, а уж для нашего постороннего глаза они вообще закрытая книга. Даже близкие люди. Знаешь, зачастую максимум, что мы знаем о человеке — это аннотация и титульный лист. Не каждый в своей собственной книге читал хотя бы оглавление, а если учитывать тот факт, что роман этот пишется, пока человек живет, то процесс познания себя получается бесконечным, и это при условии, что ему или ей интересно себя познавать. Короче, вердикт мой такой: ты не можешь сделать ее счастливой.
— Только потому, что я ее до конца не знаю?
— Не только поэтому. А потому, что это ее задача: сделать себя счастливой. Счастье — это не то, что сваливается нам на голову, и не то, что кто-то может нам вручить как большой и драгоценный подарок. Счастье — это то, что однажды пускает корни внутри нас и вырастает как прекрасный цветок или дерево. Это уж кто что посадит. Но чтобы это в нас выросло и заколосилось, нам нужно о нем заботиться, полоть, поливать, беречь, любоваться, в конце концов. Ведь мало стать счастливым, нужно уметь еще им быть, уметь наслаждаться красотой, тишиной и ароматом нашего счастья. Прости за пафос сравнения, под «бордо» и телятину по-тоскански иначе не формулируется.
— Эгоизм какой-то получается. То есть ты предлагаешь мне заботиться только о собственном счастье, и пофиг другие люди?
— Ну если твое счастье так эгоистично, то, может, и так. Мое счастье, например, во многом связано с тем, насколько хорошо моим близким людям, даже тебе, например. Чего ради я сидела бы тут с тобой битый час, ощущая себя золушкой, которой фея забыла выдать праздничное платье?
— Вот и для моего счастья также важно, чтобы Машуне было хорошо, чтобы она ни в чем не нуждалась, была всегда весела, всегда всем довольна, радовалась, улыбалась.
— То же самое не далее как несколько недель назад твоя бывшая жена говорила мне о тебе. Она тоже всю жизнь хотела сделать тебя счастливым и продолжает хотеть, кстати. И что? Ей удалось? Нисколько... Ну не совсем нисколько, конечно. Чуть-чуть. Немного. И то только потому, что она совершенный ангел и жизнь свою положила на вас. Одно ее оправдывает, что сделала она это совершенно добровольно. И что? Ты все равно не был весел и счастлив. Мучился постоянно, страдал от несовершенства мира, искал себя, возбуждался от побед, горевал над поражениями. Депрессовал частенько. Терял смысл жизни, терзался сомнениями, принимал нелегкие решения. И что теперь? Она потерпела полное фиаско. Ей не удалось осчастливить тебя, ты ушел за своим счастьем в другие края, ау нее внутри ни корней, ни цветка, ни дерева. Зияющая пустота.
— Ты знаешь, мне иногда ужасно стыдно, что я ей не могу ничем отплатить за ее старания. Наверное, ты права, я как будто сходил с ума. Чем больше она старалась, тем меньше я ее замечал и ценил. Это ужасно несправедливо. Но это правда.
— Да не старалась она. Валюшка просто такая, и делала все это она от большой любви, а не от старания. И беда-то ее была не в том, что она вас любила, а в том, что все свое счастье она сузила только до твоей обожаемой персоны. И когда ты ушел, ты унес ее счастье с собой, выдранное с корнем, а у нее больше ничего не осталось. А пустота эта ее чуть было не сгубила.
— У нее же девчонки остались.
— Дети, знаешь, тоже имеют тенденцию вырастать и заниматься своей жизнью... Но с Валюшкой-то все, может, и не так страшно, если она найдет в себе силы что- то посеять на месте образовавшейся ямы, взрыхленной как следует, между прочим, потому что выдирал-то ты ее счастье довольно резко и размашисто.
— Ну хватит уже об этом! Если ты опять меня хочешь размазывать по столу, то уж очень-то не старайся, я сам себя уже давно размазал, до сих пор собрать не могу.
— Да знаю я, прости, Ром. Я и не об этом сейчас. О тебе я. С тобой, мне кажется, все еще сложнее.
— Чем это со мной сложнее?
— Ты не смог стать счастливым сам и вот, «земную жизнь пройдя до половины...», оставил попытки и решил осчастливить другого человека. Для этого ты решил заплатить огромную цену: ни много ни мало как осуществить духовный суицид, предать свои идеалы, уйти на нелюбимую работу, продаться с потрохами, и все это ради ее счастья. И я почти уверена, что, к великой моей скорби, неминуемо провалится твоя грандиозная затея. Потому что на самом деле совершенно непонятно, что именно делает ее счастливой. И еще потому, что, глядя в твои тусклые глаза глубоко предавшего себя человека, она тоже перестанет со временем тебя уважать и ценить. В результате может случиться так, что уйдет она к тому, у кого глаза сияют от внутреннего задора и света и кто прежде всего взращивает свое собственное счастье, позволяя ей при этом взращивать свое.
— Будьте добры, счет, девушка. Чтобы ты знала. Первое: я вполне доволен своей работой, и второе: я не предавал никаких своих идеалов. И третье: я не понимаю, за что ты так не любишь Марию, полагаю, что ты ей просто завидуешь. Я устал слушать твои несправедливые выпады в ее адрес. Я думал, ты мне поможешь, а ты...
— А со мной тебе не повезло, я умею помогать только так. Спасибо за ужин, я побежала, пока.
Я с большим облегчением и слегка привядшим достоинством покинула это модное место. Да, в этом Ромка остался верен себе. Опять «разбомбил» и обесценил. Чего я такого сказала про его драгоценную Марию? Я ж про него в основном... Если я в своих размышлениях не права, то ему все это было чертовски обидно слышать. А если права, то слышать еще больнее, еще невозможнее принять. Может, он и впрямь вызывал в ресторан не хирурга, а сестру милосердия? Ну а я откуда могла знать? В конце концов, сестра милосердия — не моя специальность, мог бы уже давно к этому привыкнуть...
Муки совести несколько дней кололи меня своими пиками, не давая наслаждаться томными летними вечерами, но что-то мешало мне взять и позвонить Ромке. Извиняться мне как будто было не за что, потому что сказала я только то, что думала.
Через три дня на четвертый он позвонил сам:
— Арина, у меня к тебе большая просьба. (О Боже, я уже не «Крот»! Ариной он меня называл чрезвычайно редко, только когда очень обижался. Мое прозвище мне совсем не нравилось, казалось резким и даже неприятным, но сейчас «Арина» прозвучало еще жестче, еще отстраненнее.) Ты не могла бы встретиться и поговорить с Машей так просто, по-дружески?
— Ром, ты прости меня. Может, я зря тебе тогда в ресторане так резко... Я ведь на самом деле не знаю, может, ты и не предал себя, может, и все хорошо у тебя, а я так, панику нагоняю зря...
— Я не обижаюсь. Но мне, правда, нужна твоя помощь. Я очень боюсь ее потерять. И я совершенно не понимаю, что происходит в ее голове.
— Что-то еще случилось?
— Ее бывший муж прислал приглашение на Вовку, захотел, видите ли, встретиться с сыном. Хочет, чтобы он приехал в Германию на остаток каникул. Маша боится отправлять его одного, хотя он уже вполне здоровый парень. Она собирается ехать с ним! Ты понимаешь, что это может значить?
— Боишься, что ей понравится в Германии?
— При чем тут Германия? Я боюсь, что она захочет вернуться к нему! Вернуться! Ты понимаешь? Как я буду жить без нее тогда?
— Я могу с ней встретиться, Ром. Но я не знаю, захочет ли она со мной говорить об этом. Мы ведь с ней совсем неблизкие друзья. Между нами, скорее, прохлада северных широт, чем теплая близость. И потом, что ты сможешь сделать? Запретишь ей ехать? Сломаешь ногу, чтобы она ухаживала за тобой?
— Не знаю пока, что я буду делать. Возможно, завоевывать ее снова. Я прошу тебя хотя бы попробовать. Но конечно, не говори, что это я тебя попросил. Так, придумай что-нибудь, какой-нибудь повод для встречи.
— Здрасьте, я еще и придумывай повод! Ну и задачки у тебя!
— Арина, я тебя очень прошу...
— Ладно, скоро у тебя день рождения, я могу с ней встретиться, чтобы обсудить, что тебе подарить. Хочу, мол, посоветоваться, не понятно же, какой подарок может тебя, такого теперь богатого, порадовать.
— Спасибо, Крот, дружище. Я очень тебе благодарен.