И.Ю, Млодик
ПОКА ТЫПЫТАЛСЯ СТАТЬ БОГОМ...
МУЧИТЕЛЬНЫМ ПУТЬ ХАРЦИССА
4-е издание |
УДК 821.161.1-31
ББК 84(2Рос=Рус)6-44
М 727
Млодик И.Ю.
М 727 Пока ты пытался стать богом... Мучительный путь нарцисса. — 4-е изд. — М.: Генезис, 2013. — 217 с.
ISBN 978-5-98563-265-1
Книга включает в себя роман и психологическую статью. И роман, и статья — о людях с нарциссическими нарушениями. Обычно нарциссом принято называть самовлюбленного, эгоистичного человека — почти все помнят миф о Нарциссе, погибшем от любви к себе. В психологии же речь идет о нарциссическом характере, который лишь отдаленно напоминает бытовое представление.
Автор предлагает взглянуть на жизнь нарциссов с двух сторон: с точки зрения людей, рядом с ними живущих, и с точки зрения психотерапевта, с ними работающего.
Для психологов, психотерапевтов и широкого круга читателей.
ISBN 978-5-98563-265-1
Содержание
Содержание. 2
Эпилог. 96
ДНО БЕСКОНЕЧНОГО КОЛОДЦА, или МУЧИТЕЛЬНЫЙ ПУТЬ НАРЦИССА.. 97
Взгляд психотерапевта. 97
Симптомы нарциссизма. 97
Часто испытываемые чувства. 102
Психологическая помощь при нарциссических нарушениях. 103
От издательства
Эта книга не характерна для нашего издательства, однако мы приняли решение опубликовать ее, и вот почему.
Проблема нарциссизма — личностного расстройства, которое существенно осложняет жизнь как самому человеку, так и его близким, — стоит сейчас как никогда остро. Количество нарциссов неуклонно возрастает. И это уже само по себе делает книгу актуальной.
Но дело даже не в этом. Жанр, предлагаемый автором, как нельзя лучше подходит для того, чтобы читатель смог понять, прочувствовать суть нарциссических расстройств. Книга включает в себя художественное произведение, описывающее проявления нарциссизма в повседневной жизни, и статью, в которой дается анализ симптомов и психологической сущности нарциссизма, а также намечены условия психотерапевтической работы с такими клиентами.
|
С одной стороны, становится видна и ощутима феноменология, «живая ткань», повседневные проявления нарциссизма и та «питательная среда», которая дает ему возможность укорениться в человеке. Думаю, герои, представленные на страницах этой книги, до боли знакомы многим из нас. С другой стороны, эмоциональное погружение, «затронутость», возникающие после прочтения художественного произведения, помогают понять и прочувствовать, о чем именно идет речь в статье, где приводится анализ симптомов, характерных для нарциссов. Таким образом, у читателя складывается, с одной стороны, живая и полнокровная, с другой стороны — структурированная картина нарушений, наблюдаемых при нарциссизме. А главное, читателю-неспециалисту открывается возможность осознать, что столь привычная картина поведения близких (или его самого) может быть изменена, что в этом случае можно обратиться за помощью к психотерапевту.
Родители, возможно, сумеют осознать, сколь пагубно для личностного развития ребенка постоянное сравнивание его с другими, унижение, ожидание от него блестящих результатов, часто продиктованное самыми благими намерениями. Ведь как часто мамы, которые говорят своим детям: «Ты должен быть лучшим! Посмотри на Ваню (Маню)!», считают, что таким образом они создают стимул к развитию ребенка. А потом, когда он становится взрослым, недоумевают: почему он не может самостоятельно принимать решения, почему обозлен на весь мир и несчастен? Они начинают искать виновников в окружении взрослого ребенка, не осознавая, что во многом это дело их собственных рук. Как часто жены (реже мужья), выкладывающиеся ради своей нарциссической «второй половины», ощущают бессилие и беспомощность, не в силах насытить неутоляемую жажду признания, становясь «средством» преодоления глубочайших проблем нарциссов.
|
Читателям-специалистам (психологам и психотерапевтам) не менее важна целостная картина нарциссизма — соединение жизненных проявлений, феноменологии, с научным анализом.
Так пусть же эта книга послужит предостережением родителям, удовлетворяющим за счет ребенка свое честолюбие, поводом для размышления людям, которые живут рядом с нарциссами или же являются таковыми сами, и руководством, способствующим профессиональному росту специалистов.
Ольга Сафуанова, главный редактор издательства
Дорогие читатели!
Перед вами необычный проект. Это художественное пособие по нарциссизму — роман и психологическая статья в одной книге. И роман, и статья — о людях с нарциссическими нарушениями. Я предлагаю вам взглянуть на жизнь нарциссов с двух сторон: с точки зрения людей, рядом с ними живущих, и с точки зрения психотерапевта, с ними работающего.
Нарциссов много, есть они и в вашем окружении. А эта книга — шанс узнать о них больше.
Ирина Млодик
Мои самые теплые благодарности:
моим родителям за поддержку;
|
моей сестре Марине
за интерес, участие и гостеприимство;
Асе Каменской — за профессиональную помощь,
интересные идеи и понимание;
издательству «Генезис» за всегда теплое участие,
высокопрофессиональное сотрудничество
и способность идти на риск.
Пока ты пытался стать богом
Посвящается моему мужу Владу В., сказавшему: «Пора!»
«Ты что, не знаешь? Все книги уже написаны!» — сказал он как-то мне давным-давно. И действительно, о чем еще можно написать? О любви, войне, людях и мышах, победах и поражениях, невероятных приключениях, загадочных тайнах — все уже давно написано чередой гениальных писателей, а также еще большей гвардией писателей попроще и несметной толпой писателей, которым лучше бы навсегда оставаться лишь читателями. Все книги уже написаны. Звучит как приговор.
И я соглашаюсь. Когда тебе перевалило за сорок, то, прочитав так много умных и поистине талантливых книг, понимаешь: никого удивить уже невозможно. Ничем. Во всяком случае, мне. Но хочется же! И уж если не удивить, то хотя бы так, поведать... Самовыразиться, так сказать. Явить себя миру.
Если бы я сказала это ему, то он слегка закатил бы карие глаза с выражением: «Боже, кому интересно твое самовыражение?» Хотя это именно то, о чем он сам всегда мечтал: выразить себя так, чтобы весь мир понял, насколько он гениален, чтобы все вокруг пришло в движение, а потом застыло в немом восторге. И тогда... а вот что было бы дальше, картинка никак не рисуется, точнее, распадается на части.
Вот он признан, что дальше? Много денег. Это приятно. А дальше? Популярен. Поначалу здорово... а потом утомительно. Дальше какая-то пустота... А потом его начинают забывать. Потому что, оказывается, их надо было удивлять снова! Это значит, что ему нужно снова как-то по-особенному проявить себя! И как-то по-новому, свежо — иначе не интересно. А то ведь они скажут: «Это уже было, затерто до дыр, ты вторичен, парень, и не важно, что по отношению к самому себе. Ты вышел в тираж», — и отвернутся. И это будет самым ужасным! Они отвернутся от того, кто их так удивил! Они же ловили каждое его слово и подобострастно признавали его гениальность! Он был уверен, что теперь будет гением во веки веков. И что?
А вот и не надо было начинать. Поэтому он и не самовыражается, потому что бессмысленно, — поняла? Да поняла. Чего уж не понять?! Я — дура, а ты всех обманул.
С ним я почти всегда умудрялась чувствовать себя «недостаточно...»: то умной, то красивой, то уместной, то обаятельной, то профессиональной — в зависимости от обстоятельств. Как ему это удавалось? Легко. Едва уловимый след страдания на его лице, которое появлялось каждый раз, когда происходило что-то далекое от совершенства. А поскольку совершенство случалось, прямо скажем, весьма редко, то страдание было его почти естественным состоянием, и я не могла его не чувствовать, находясь рядом с ним. И к сожалению, не могла не примерять к себе. Меня, отдельную от него, мое несовершенство совсем не тяготило. Наоборот, когда ты можешь позволить себе быть любой: глупенькой дурочкой, безмятежной раздолбайкой, веселой хулиганкой, зажигательной стервой — как-то интереснее живется. С ним я почему-то начинала стыдиться своего несовершенства и становилась какой- то урезанной, слегка угловатой и неловкой, как любой стыдящийся человек.
Наше «столетнее» знакомство ничего не меняло в этом раскладе: он страдал, а я попадала под это страдание, как мирный житель под бомбежку: внезапно, несправедливо, с потерями и ранениями. За столько лет я так и не смогла привыкнуть к этому выражению брезгливого страдания на его лице и не соотносить его с собственной персоной.
Справедливости ради надо отметить, что он был весьма хорош собой, умен, обаятелен. Многие женщины сходили от него с ума. К счастью, только в переносном смысле, иначе койко-места в психиатрических больницах по всей России были бы всегда переполнены. К тому же это очень испортило бы статистику. Россия — впереди планеты всей по сумасшедшим женщинам!.. Ну ладно. Короче, он был хорош. Наш Роман, не пишущий романов, с которым у меня (слава Богу!) не было романа.
Мы познакомились, когда он еще был журналистом весьма модной на тот момент московской газеты, со временем «пожелтевшей». В периоды маниакальности он был искрометен, неутомим, сверхактивен и неподражаемо остроумен. Он сочился идеями, светился обаянием и харизмой, мог вести за собой целые города в опасный, но героический поход (по крайней мере его женскую часть). В эти периоды он чувствовал себя совершенством, почти божеством. Ему все удавалось, стоило только захотеть. Вся эта феерия могла продолжаться минуты, могла дни и даже месяцы, но всегда прерывалась одним и тем же: внезапной ошибкой, просчетом, чьей-то мимолетной критикой или недовольством. И он мгновенно сдувался: глаз тух, свечение трансформировалось в черную дыру, харизма растворялась, а наш Роман стремительно пикировал в депрессию.
В депрессивном периоде он был совершенно невыносим как для нас, так и для себя самого. Все журналюги были бездарями, босс — уродом, женщины — безнадежно глупыми, жизнь — бессмысленной. Если он и открывал рот, то только для того, чтобы пожаловаться на то, что все болит. Или простонать о том, что в этой стране, превратившейся в огромный живот Гаргантюа, поглощающий все без разбора и с нездоровым аппетитом, по-настоящему умный и интеллигентный человек никогда не будет по достоинству оценен! Никогда! В стране, смеющейся над Петросяном, жующей фастфуд, читающей любовные романы, ловить нечего. Нечего! Поняла? Да поняла, чего уж. Все — дебилы, а ты — гений, непризнанный, всеми покинутый и вечно страдающий.
В такие периоды он практически не мог работать, потому что все, что выходило из-под его пера, было «чудовищным» по его неземным критериям. Хотя на самом деле, просто кисло, просто «так себе», из чего и состояло девяносто процентов статей в его газетке. Но он считал невозможным, чтобы сие безобразие «увидело свет», чем ввергал свою жену Валюшку в состояние, близкое к панике: Романчик был финансовой надеждой и опорой семьи. С его пренебрежительным неучастием во всех остальных семейных делах Валюшка давно смирилась: подняла двух совершенно чудесных девчонок, вела хозяйство, кормила нашего гения отменными обедами и ужинами, еще умудрялась работать учителем литературы в обычной московской школе. Она обладала неземной добротой и терпением, коими может обладать только по-настоящему любящая русская женщина. И он любил ее, полагаю. Во всяком случае, мне всегда в это хотелось верить. Иначе как несправедливо был бы устроен мир...
Я ее любила. С ней всегда было хорошо. Улыбка, уют, вкусный запах из кухни, предвещающий с любовью приготовленный ужин. Ей удавалось невероятное: хлопотать, повернувшись к плите, улыбаться и внимательно слушать. Даже ее спина казалась очень участливой, сострадающей и внимающей.
Ей можно было бы рассказать все: про то, как я в детском саду спрятала описанные колготки за батарею, а маме сказала, что потеряла. Как впервые напилась в студенческом общежитии. Как таскала у отца мелочь, как стянула в магазине жвачку, и много еще всего... И ни разу, ни на единую секунду не почувствовать себя плохой. В ее сочувствующих и одновременно сияющих глазах было: «ну надо же, как, оказывается, бывает!» или «бедная моя, как же тебе непросто было». С ней я всегда чувствовала себя хорошей, не то что с ее любимым Романчиком, особенно в периоды острой меланхолии.
— Почему бы тебе не написать что-то стоящее: эссе, очерк, повесть, роман, в конце концов? — уставая от его разъедающей все вокруг депрессии и собственной занудности, в сотый раз безнадежно вопрошала я в тщетной надежде добавить немного света и конструктива во мрак его беспросветной тоски.
— О чем? Кому это надо? Ты что, не понимаешь, что этому быдлу ничего не нужно? Они мечтают только об одном: вернувшись с завода, упереться своими тупыми рожами в телик, им даже телепрограмму читать лень, они будут лучше кнопки на пульте давить!
— Да ладно тебе, не все ж на заводах работают, есть и умные и хорошие люди, есть же те, кто хорошие книги читает...
— Ну кто? Ты давно видела таких?
— Ну я, например, Валюшка... Мы с большим удовольствием прочитали бы твой роман или повесть, или еще что, не важно... — запнулась я под его излюбленным страдальческим взглядом: «Боже! Прекрати говорить такие глупости!»
«Кто я? Мне уже сорок, а я не знаю, кто я. Точнее, мне уже за сорок... Это немыслимо! Когда моим родителям было столько, сколько мне сейчас, казалось, что они буквально доживают свои последние годы, что сорокалетний — это не взрослый, а пожилой человек. Я — пожилой человек? Немыслимо! Я этого совсем не чувствую...
Мне максимум двадцать, я полон сил, у меня все впереди, и вообще — я еще даже не начал жить! Я все еще боюсь, что меня кто-то отругает или будет недоволен тем, что я делаю, тем, как я живу. Я все еще стараюсь, стараюсь для кого-то. Как в детстве. Получаешь неожиданную пятерку, и жизнь сразу налаживается. Ты уверен, что любим, и чувствуешь себя хорошим, и очевидно, что сможешь все! И так живешь в безмятежности и упоении жизнью... до очередного прокола.
Одна маленькая неудача, двойка, родительский окрик, недовольство начальника. И все. Все проваливается, становишься жалким, маленьким, ничтожным. Такого тебя никто не любит. Такого можно не бросить только из жалости или из ожидания, что это никудышное создание может исправиться и реабилитироваться. Именно в этот самый момент все силы уходят, и появляется только одно желание: спать и не просыпаться.
Ощущение собственного ничтожества — невыносимо, оно разъедает остатки самоуважения, подъедает крупицы смысла, грозит мне великим Отвержением, и тогда хочется самому отвергнуть всех на свете, вообще отвергнуть этот мир, отказаться от него, выбросить в форточку и задернуть шторы. Остаться в темноте и тишине, и услышать стук собственного сердца, и понять, что жив. Жив без них всех. Понять, что сердцу не важно — плохой я или хороший, оно продолжает биться, оно меня не покидает, я для него всегда есть.
Но все это совершенно невозможно сделать, потому что мир взывает меня к себе: нужно ходить на работу, спускаться в метро, нужно изображать из себя отца и мужа. И тогда мне ничего не остается: я начинаю ненавидеть мир, от которого не могу закрыться. Мне остается только выплюнуть его через свою ненависть. Это хоть как-то помогает жить. Возможно, потому, что появляется иллюзия: разрушив этот чудовищный мир силой своего отвращения, я смогу потом отстроить новый по своим правилам и законам. Справедливый и праведный мир, которым буду управлять я!..»
Ну почему мне всегда хотелось хоть чуть-чуть вывести его к свету, особенно в такие моменты, когда его депрессия-ночь была мрачна, душна, сродни бессонницы на теплых и мятых простынях? Мне что, больше всех нужно?! Я что, ему мама родная?! Как же быстро и неумолимо вырастал во мне мой внутренний «спасатель», эдакая Тереза — настоятельница приюта для сирот и убогих. Тереза не могла заснуть, пока последний убогий не накормлен, нуждающийся не облагодетельствован, а сирота, потерявший состояние и родителей в придачу, не утешен и не смотрит в будущее с надеждой. Мне тяжело приходилось в Ромашкины депрессии: такой несостоятельной и беспомощной не ощущала себя больше ни с кем. Бог мой, как моя Тереза старалась вдуть в этот высокий и мрачный лобик хоть чуточку света, надежды и тепла. Все напрасно.
Даже Валюшкино тепло, в сотни тепловатт мощнее моего, не способно было растопить сердце этого безнадежно замерзшего Кая, желающего, чтобы слово «вечность» сложилось само по себе. Ух, если бы я знала эту Снежную королеву, которая так обошлась с нашим талантливым Каем, я бы... Ничего не смогла сделать. Более того, я знала эту Королеву — Ромашкину мать.
Женщина-власть (не зря в русском языке «власть» женского рода), женщина-карьера (опять же), женщина-полицай (тут промашка с женским родом). Хотя нет, как раз по-настоящему женского в ней было совсем мало, только атрибуты: тщательно уложенная прическа, безупречный костюм, зубы и руки, неимоверно дорогая обувь и всегда подобранная в тон обуви сумка. Если Ромкино презрение было скрашено его личным страданием, то ее надменность и презрение убивали даже сквозь вполне интеллигентные манеры и натянуто-вежливую улыбку, показывающую лишь безупречную работу самого модного и дорогого в Москве дантиста. Если в присутствии Ромки я всего лишь чувствовала себя «недостаточно...», то Снежная королева окунала меня в состояние полной и окончательной ничтожности, как маленького котенка в его первую лужу на полу.
В ее присутствии как-то само собой напрашивался единственный выход: перестать существовать. Замереть, прикинуться неживой природой: деревом или камнем каким-нибудь. Неживое она не сканировала своим замораживающим глазом с безупречной подводкой, не оценивала, не уничтожала. Тогда определенно можно было выжить. Я умела прикидываться деревом, а Роман и Валюшка — нет. Что происходило с ними в присутствии Королевы, сложно даже описать. Сердце моей Терезы каждый раз обливалось литрами спасательской крови, наблюдая за этим очередным актом семейной постановки под названием «Явление матери-королевы к единственному наследному принцу, до сих пор не оправдавшему ее ожиданий».
Валюшку она сначала считала недоумением, случившимся с ее сыночком, по недосмотру впавшему в студенческий отрыв и проявившему непонятное ее холодному и рациональному уму непослушание, позволившему втайне (!) от любящей его матери жениться на этой крестьянке-проходимке. Произнеся несколько вполне убедительных и уничтожающих спичей по этому поводу «не ведающему, что творит» сыну, она была убеждена, что недоразумение в виде уже беременной Валюшки быстро рассеется, как короткий кошмар, приснившийся под утро. Но Валюшка не рассеялась и потому вскоре была назначена Королевой «неживой природой», которую она обычно не удостаивает даже взглядом, не то что словом.
Все семнадцать лет добрейшая на Земле женщина пыталась угодить этому безупречному Айсбергу.
Но Айсберг даже не притрагивался ни к ароматному ужину, ни к чаю, ни к Валюшкиному знаменитому пирогу, от которого теряли голову даже те, кто никогда не ел с аппетитом. От Валюшкиного взгляда обмякал и успокаивался впадавший в самую неуправляемую истерику ребенок, самый агрессивный подросток переставал ерепениться, самый грубый мужик в вагоне метро переставал материться и смущался, как курсистка. Но на Айсберг ничего не действовало.
Я вот думаю, что Королева специально избегала смотреть на свою невестку, чтобы избежать этих чар и не потечь талой водичкой от умиления и радости зато, что ее наследнику досталось такое чудо. А ведь если б не Валюшка, Ромчик и не выжил бы почти наверняка: или спился, или не вышел бы из какого-нибудь особо стремительного депрессивного пике.
Хотя Королева считала совершенно иначе: талант ее сына не раскрылся в полной мере и не явил миру нового финансового гения именно по причине ранней женитьбы, неудержимой плодовитости крестьянки и его собственной мягкотелости, так некстати унаследованной от неразумного отца.
«Твой отец» — только так она называла человека, оказавшегося рядом в момент сокрушительного обвала ее комсомольской карьеры. Только он отважился подойти к леди, чье присутствие делало всех без исключения маленькими, никчемными и бесполезными. Но в тот день в ее глазах замельтешила растерянность и страх, в момент сделавшие ее просто маленькой провинившейся и потерянной девочкой, сидящей на партийном кожаном диване. Вот в этот-то момент он и положил свою теплую руку поверх наманикюренной бледной кисти, а потом сказал то, что обычно говорят мужчины в таких случаях:
— Пойдемте, я накормлю вас ужином. Я прекрасно готовлю.
И он привел ее, поверженную, в свой дом. Кормил ее, свергнутую с пьедестала, действительно вкусным ужином. Слушал ее возмущенную и хлесткую речь про то, «как они могли так со мной?.. Они еще не знают, с кем связались... Они еще узнают... И ведь кто??? Ну кто бы мог подумать?» — и так далее, в течение четырех с половиной часов. Он все время восхищенно смотрел ей в глаза, три раза разогревал ужин, подливал вина. Когда она в очередном приступе бессильной ярости окропила свою белоснежную щечку горькой от обиды и злости слезой, он обнял ее и не отпускал потом всю ночь.
Она бросила его через пару месяцев, когда поняла, что беременна. Толстая и добродушная врач- гинеколог, снимая перчатки и мечтательно улыбаясь, сообщила:
— У вас будет ребенок, наверняка мальчик, дорогая, и прехорошенький!
— Ребенок сейчас совершенно не входит в мои планы. Мне нужно направление на аборт, и поторопитесь, пожалуйста, я опаздываю на важное совещание.
— Дорогая моя, с вашими данными аборт исключает возможность дальнейшей беременности. Поэтому справку от меня вы не получите, тем более что беременность у вас развивается отлично, — безапелляционно заявила посуровевшая гинеколог, с которой вмиг слетело все добродушие и простоватость.
Это была лучшая в городе врач. Лучшая! И Королеве пришлось уступить компетентному мнению.
«Лучшие» были для нее в непререкаемом авторитете, к тому же она уже тогда понимала, что ей нужен наследник, и потому появление на свет нашего гения Ромашки было предопределено.
Его отец поплатился за неуемную радость, которую проявил, узнав о ребенке. Хотя они бы и так расстались с вероятностью двести процентов, настолько разными были: «лед и пламень», нет, «лед и печка». «Пламенем» Ромкин отец, конечно же, не был. А вот печкой — да. Теплый, живой, гостеприимный, мягкий, все понимающий. Ни дать ни взять — русская печка.
Понятно, что Королеве, быстро мобилизовавшейся и пришедшей в себя после головокружительных крушений, таять не хотелось. Более того — она считала это опасным, поскольку тепло расслабляет, приводит к потере хватки, жесткости, бдительности. А доверять никому нельзя, про это она знала всегда. И очередной урок, преподнесенный ей судьбой, она теперь хорошо выучила и готова была пересдать его на пять. Тем более что получать двойки она с детства не привыкла, так как в свое время была нещадно бита собственной матерью даже за залетные четверки, которые к пятому классу уже совсем исчезли из ее дневника.
Королева-мать не часто посещала теплый и уютный дом сына. Какое-то время она вообще предпочитала встречаться только с Романом в ресторанах, где один ужин стоил как пять Валюшкиных зарплат, и Ромашка давился деликатесами, со злостью думая: «Лучше бы деньгами дала». Но деньги давать ему она даже не думала. Никогда. Даже когда дочки болели и нужны были дорогие лекарства. Лекарства в итоге Снежная наша, конечно, доставала, но денег — ни копейки. Зато могла ни с того ни с сего купить ему дорогой костюм или фирменное пальто. Но что такое дорогой костюм или пальто вкупе с дешевыми рубашками, плохими туфлями и видавшей виды сумкой? Несуразность, гротеск. Хотя Роману очень нравилось ощущение от этих замечательных вещей. Ткани ласкали тело, формы и линии были безупречны — все это совершенство было так привлекательно, но невозможно... потому что рубашка, туфли, сумка...
Ресторан, костюмы, машины с водителями, которые довозили его в Бутово, буквально паря над грязным московским шоссе, — это было частью королевского плана. В ее маленьких ухоженных ручках хранилась трудно представимая власть над недрами то ли какого-то банка, то ли холдинга. Она обладала огромным миром. И ей нравилось обладать. Королева же — ни больше ни меньше. Только одно, видимо, ускользало из ее пальчиков: она не распоряжалась контрольным пакетом власти над судьбой своего дорогого наследника. В свое время ею был допущен досадный недочет, за который она теперь так некстати расплачивалась.
Маленький Ромашка часто болел в неблагополучной экологической атмосфере промышленного городка средней полосы, где в это время Снежная упорно и расчетливо, как заправский альпинист, карабкалась на партийные вершины. И потому она, хоть и с небольшой охотой, все же регулярно отправляла его к этой самой что ни на есть настоящей крестьянке из деревни с охотничьим названием «Лисьи норы» — матери Ромкиного отца.
Баба Маша для Ромчика была настоящим ангелом. Ему как-то в детстве попалась картинка, на которой были изображены пухлые младенцы с крыльями.
— Почему у них крылья? — спросил Ромка двоюродного брата Кольку, всегда составляющего ему компанию во всех детских проделках.
— Потому что они ангелы. Ты что, про ангелов никогда не слышал?
— Разве ж они такие? Ангелы же должны быть старые, как баба Маша, — с недоверием уставился Ромка на братца, и недоверие имело под собой веское основание: Колька весьма часто, но с очень убедительным видом упоенно привирал.
Ангелы не могли быть похожими на этих противно пухлых младенцев с такими лицами, будто перед ними целая комната сладкой ваты, и от этого они немного смущены. Ангелы — они же мудрые, они же спасают людей от неверного шага, они — хранители. Это слово Ромчику особенно нравилось. Ангел-хранитель. Он и тебя охраняет, и еще знает, наверное, что-то очень-очень важное, какой-то особо важный секрет. Его ангелом-хранителем, без сомнения, была баба Маша, только она ему казалась достойной этой великой миссии — оберегать его, Ромку, и быть хранительницей великих тайн. А младенцы пусть состоят на службе у Кольки, ему, балбесу, ведь все равно.
Итак, Хранительница тайн, вечно хлопочущая баба Маша, и вправду любила Ромчика как-то по-особенному, никогда не путая его с другими своими внуками, которых она, принимаясь звать, перебирала всех по одному: «Вовк, Сергунька, Мишк, футы... Коленька, надо ж в магазин сбегать, давай, милый, быстренько, обед вам поспевает, а вы хлеб уж сутра весь поперетаскали!»
Для нее он был всегда «Ромашечка», и именно его ей больше всех хотелось защитить почему-то от всего мира. Ведь он такой впечатлительный, такой умный, так много знает. А как рассказывает! Слушала бы и слушала его, пока руки дела делают. И сердце у нее всегда щемило при взгляде на него: ножки тонюсенькие, ручки, что две веточки, глазища карие огромные, да от отца две ямочки, не понять как взявшиеся на таких худых щечках. А самое главное, мать его — женщина холодная, даже суровая, как зима. Холода в Лисьих норах были нередко, выстуживали дом — не протопишь. Вот и она такая. Боится ее Ромашечка, плачет каждый раз, когда приходит пора возвращаться в город, так плачет...
И не отдать нельзя. Он ведь первый ученик там в школе. Да и попробуй запротиворечь этой матери, так она в следующий раз Ромашечку и не привезет, и так его грозится послать в какой-то модный пионерский лагерь. А куда ему в лагерь-то, душа не пойми в чем держится... А там никто пирогов не напечет, ножки не попарит, сказку на ночь не расскажет. В лагерь Кольку бы в самый раз, тому все нипочем, он — балагур, весельчак, хулиган, он все везде успеет, все их пионерские дела враз сделает, и аппетит отменный. К тому ж нигде не пропадет, всегда себе еду добудет, даже если недокормят там его. А Ромашечке летом отдыхать надо и кушать хорошо, чтобы хоть чуть-чуть мясо наросло, чтобы глазки вновь заблестели, да и смог он пережить еще одну зиму городскую со строгой матерью, которая как есть ему зимы в сердце добавляет.
Баба Маша была великая сказительница. По вечерам ребятня устраивала себе уютные лежбища на бабулиных перинах и матрасах, заботливо расстеленных ею на полу. Хранительница тайн начинала одну из бесчисленных сказок-историй, придумываемых ею на ходу. Ни одну из них уже выросший Ромашка не нашел потом ни в одном сборнике сказок. Как только бабуля-ангел выключала свет, зажигала ночник и садилась в свое любимое кресло, скрестив свои бугристые от прожилок руки, мир для Ромки переставал существовать. Ни вечная Колькина возня под одеялом, тело которого еще продолжало бегать, прыгать, лазать по деревьям и никак не могло смириться с ночью, ни надоедливые Сергунькины уточняющие вопросы: «А дракон чего съесть-то всех решил? Голодный был, что ли?.. Разозлился? А чего это он? Чего злиться, если ты — самый большой?» — ничего не могло отвлечь Ромашку от тех причудливых картин, которые возникали перед его мерцающими в темноте глазами.
В отличие от братьев Ромка видел настоящее, потрясающее, с самыми современными спецэффектами кино. Оно настолько его завораживало, что он почти переставал дышать, отчего бабуле-ангелу частенько приходилось прерывать свою удивительную сказочную балладу и возвращать его в реальность: